***
— Дольф, — свистит Фалько, и у него дёргается ухо. Дольф принюхивается, выглядывает из травы и чувствует, как его ухо тоже начинает вздрагивать, — уже само по себе: мелкий рыжий крысёнок, совсем юнец, выгрызает печень у мыши, погрузив когти в потроха по самый корень, и урчит так утробно-жадно, что у него подёргивается хвост. — Эй! Эй, мелкий! Рыжий вздрагивает, оглядывается, плюёт кровью и тут же прекращает грызть потроха: взгляд у него такой перепуганный, словно его тащат на эшафот, а под его сапогами мёртво пялится в небо полусгрызенная мышь. — Чей? — по привычке рявкает Дольф. — Из Вагстаффа. — На службу? — На службу. Дольф свистит и цокает языком об щеку, поднеся фонарь поближе к мыши: масло капает и трещит, и в воздухе тут же начинает вонять палёными усами. — Фалько, погляди-ка! Это, часом, не Тикки-щелкун? — Покажь! — Фалько оживляется и, отпихнув Рыжего в сторону, тут же бухается наземь, бесцеремонно разворачивая челюсть и щупая пальцами разинутый рот мертвеца. — Зубы надо проверить. — Проверь! Помнишь, сержант Скельфир выбил ему зуб за сквернословье? — Как такое забудешь? Он это, он, уж я не ошибусь! Смотри, каков красавец! — Крыс вертит безвольно болтающуюся голову на прогрызенной до гортани шее. — И, гляди, на ушах ожоги. Это с прошлой зимы, когда у сапожника Ивара жил. — И таскал у старика вино! — А-ха! Помнишь, сколько криков было, когда Ивар об него споткнулся и уронил искру в сено? — Попробуй не закричи, когда на хвост наступили! — И сарай-то они вместе тушили. Ха! Фалько хохочет в голос, складываясь пополам, и хватается за перетянутый поясом живот. — Эх, жалко. — Чего жалко? — Дурацкая смерть, говорю, — говорит Дольф, когда Фалько прекращает ржать и трёт проступившие от смеха слёзы: на окоченевшего Тикки-щелкуна жалко смотреть, и Дольф, сев на корточки, прикрывает его лохмотьями. — Вор должен в петле болтаться. Или дело своё заводить, чтобы рядом с выводком подохнуть. — Жирная смерть: собой накормил кого-то. Ты, как там тебя, Вагстафф! Ходь сюда! Вагстафф — совсем молодой ещё, лопоухий и в свете фонаря как-то по-особенному рыжий, — угрюмо смотрит, почёсывая шею: Вагстафф уже вылизался, даже усы светлые, и совсем не видать, что ещё недавно он, урча, грыз мышиную печень прямо из брюха. Дольф, тут же уткнув кулаки в бока, нависает над крысюком. — Зачем ты это сделал? — Время-то нынче не голодное. Нельзя, — добавляет Фалько, сунув за щеку окровавленный палец, и щерится. — Никому, знаешь ли, не понравится, когда его в сытый год жрут. — Я своих трогать не хотел, — бормочет Вагстафф, по-муридейски жуя слова и глотая окончания вместе со слюной, — правда-правда. — Так, выходит?… Вагстафф молчит. — На мышиный манер говоришь, — определяет Дольф. — И село-то твоё по названию не наше. — Ты что, среди мыше-ей вырос? Пошевелив усами, Фалько строит самую скорбно-противную морду, на каковую у него хватает мастерства: обычно он так делает, когда сержант посылает его в дозор к полудню, — и, вынув изо рта палец, косится на Щелкуна. — Ну, считай, что родича грохнул. — Черномазые ему больше родня, чем эти, — отрезает Дольф. — Тикки, храни его земля, мышью был, а Вагстафф — крыса. Крыса есть крыса. — Ай! Значит, мяса поел. Говорят, в мышиных деревнях мясо совсем не жрут. — Жрут, когда совсем нечего. Кому помирать захочется? Фалько вертит чёрную от пепла лутку и, помедлив, бережно суёт её обратно в сумку Тикки-щелкуна. — И что нам с Вагстаффом делать, а, Дольф? — Да выспаться ему надо, вот и всё. Потом разберёмся. — А с Тикки? — Забирай. Похороним по-муридейски.***
Вагстафф не оглядывается. Вагстафф вцепляется в сумку, словно в сокровище, и дрожит, — вряд ли от холода, и глаза у него одновременно пустые и сонные, какие бывают при сытости: Дольфу становится совсем уж жалко на него смотреть, и, подумав, Дольф зачем-то кутает крысюка в шарф, — во всяком случае, жена так всегда делает, когда Дольф тоскует у люльки и не хочет возвращаться на заставу до очередной увольнительной, и от этого становится легче. — На, держи, погрейся. — Меня на службу послали… по возрасту. — Да не ссы ты, подумаешь, погиб ворюга у тракта. Бывает и похуже! — Я, — фальцетом добавляет Вагстафф, шмыгает носом и облизывает усы, так старательно утираясь, словно его рот всё ещё в крови, — никогда прежде их мяса не ел. — Понравилось? — Оно… оно такое вкусное. — Конечно, вкусное, а что в этом плохого? — искренне удивляется Фалько, подхватив закутанного Тикки-щелкуна в охапку, как детёныша. — Крыса всегда будет крысой. Идём, Вагстафф, разберёмся, куда там тебя отправлять. Вдалеке виднеются огни Тривской заставы, и Дольф гасит фитиль в масляном фонаре.