Слепой король

Нина всегда приходила на закате. Шариос, конечно, не видел, как садилось солнце, но порывы ночного бриза ощущал отлично. Ветер пах свободой, которой у него больше не было, и приносил с собой шум огромных крыльев. На открытый балкон верхней башни не входил никто, кроме самого Шариоса. Слуги шептались за его спиной: он ловил испуганные слова про дракона и злых духов, овладевших королем, и делал вид, что не слышит. В духов Шариос никогда не верил, а дракон оставался единственным, кого он ждал. Единственной. Нина ступала на плиты балкона легкими, человеческими, шагами, подходила почти неслышно, накрывала его руку своей. Шариос улыбался и разворачивал ладонь, позволяя переплести их пальцы. Нина тянула его на себя, вынуждая встать. Он слушался — каждый раз шагал ей навстречу сквозь окружающую темноту. И каждый раз Нина подхватывала его. Ей он позволял себя вести. Шариос знал — советников раздражают его потуги сделать вид, что все как раньше. Что он способен жить нормальной жизнью, как все. Советники осуждали его вполголоса, ничуть не беспокоясь о том, что он их слышит. Шариос только улыбался на это. Ничего не было как раньше: он остался жив, и его двору пришлось смириться с беспомощным слепым королем. Прекратились званые вечера и долгие заседания совета, Шариос стал нелюдим, и все чаще молча слушал рекомендации, а потом отдавал приказы. Советники роптали, но за его спиной. Шариосу было интересно, как скоро те решатся совершить переворот. Стены замка давили, все больше напоминая прутья клетки, но держали его не они — держала темнота, в которой надо было учиться жить. А еще какое-то извращенное чувство долга перед страной, которая никогда не была ему нужна. Нина была глотком свежего воздуха. Ей не требовались его власть и его признание, она просто танцевала с ним на пустом балконе, и Шариос следовал ее шагам, не пытаясь угадать, что за мелодию она себе воображает. Нина смеялась — он чувствовал, как дрожат ее плечи под его ладонями, а потом утыкалась лицом в его грудь и замирала, едва переступая на месте. Шариос никогда не торопил ее. Волосы Нины пахли то древесной смолой, то свежей выпечкой, а иногда — какими-то цветами. И всегда — раскаленной на солнце мостовой. Шариос вдыхал эти запахи и жмурил незрячие глаза, осторожно обнимая ее за плечи. Нина всегда целовала его первой. Сначала это были осторожные, почти вопросительные прикосновения. Такое молчаливое: ты не против? Я не навязываюсь тебе? Нет, отвечал он, углубляя поцелуй, раздвигая языком ее губы, я рад тебе. Рад всегда, не говорил он. Вместо слов были руки — чуть более жадные, чем положено, ведь они теперь заменяли ему глаза. Шариос гладил ее гибкую, горячую спину, впитывая пальцами мягкую нежность кожи, и вспоминал, как она сияла под лунным светом когда-то давно. Целовал ее грудь, нащупывая языком крупные твердые соски, и думал, что никогда не увидит их больше. Терся носом о впалый, подтянутый живот, иногда — прикусывал тонкую кожу. Очень хотелось удержать Нину навсегда — такую вольную и свободную, но Шариос понимал, что нельзя. Она не выжила бы в замке. Поэтому он отдавался ей сам — жадным дыханием, толчками навстречу ожидающей влаге ее тела, стонами, которые ему незачем было скрывать. Стук ее сердца, который он ловил кончиками пальцев, отвечал ему лучше любых слов. Иногда, изливаясь в нее, он жалел, что никогда не узнает, каким в такие моменты становится ее лицо. И никогда не услышит ее голоса. Словно поймав его мысли, Нина притягивала его к себе, прижимала лицом к горячей шее и долго гладила по волосам. Шариос слушал ее ровное и спокойное дыхание, и ему становилось легче. Нина никогда не оставалась с ним до утра. Целовала на прощание в нос — шутливо, совсем по-детски, и уходила обратно в вольную столицу, которая только формально принадлежала ему. А Шариос лежал и ждал рассвет, который не мог увидеть. Каждое утро он думал, что однажды сможет повести в их общем танце.