Король приказал

      Я помню, в ее глазах отплясывали отблески света, вырывавшегося из щели между заслонкой и поддувалом. Мы лежали как-то неправильно близко, едва не сталкиваясь носами, укрывшиеся одним одеялом. В доме было тихо, как будто больше никого не существовало в этой вселенной. Только пламя в печке о чем-то недовольно потрескивало, будто знало о той непереносимой драме, которой еще не существовало и о которой после, когда все закончилось, перегорело и превратилось в пепел, не стоило говорить.       Я помню, как в тишине прозвучали слова, перевернувшие всю мою жизнь, и не стоившие ей, наверное, ни капли. Я надеюсь, что все же стоившие, так как мне до сих пор хотелось бы верить, что это что-то да значило. Так или иначе, теми словами было:       — Давай сыграем в игру.       Она произнесла их с улыбкой, очень тихо. И в горле вдруг необъяснимо пересохло. О, эта женщина, когда-то, когда была еще совсем юной, умела улыбаться так дьявольски, что становилось трудно дышать, а от тембра ее голоса внизу все становилось мокрым. Может, она и сейчас так улыбается. Своему мужу, в спальне, за закрытыми дверями, пока спят ее дети. А может, так она улыбалась только мне, только тогда.       — Какую? — Я не знала, о чем она говорит. Но, кажется, в глубине души надеялась, что именно об этом самом, о чем я и не знала совсем, будучи неопытной и каким-то образом в свои семнадцать пропустившей само понятие «полового воспитания».       — Взрослую, — она придвинулась ближе и шептала слова мне на ухо. Я покрывалась мурашками и едва удерживала ровное дыхание, сама не зная, почему так все происходит, — Я буду белочкой, а ты — зайчиком. Злобный король держит нас в темнице, и мы должны выполнять все его приказы…       С каждым ее словом внизу моего живота становилось все тяжелее, дыхание сбилось. Она даже не прикасалась ко мне, а я уже готова была умереть. Я готова была быть хоть зайчиком, хоть мишкой, кем угодно, только чтобы она прикоснулась ко мне, пусть даже это и было неправильно во всех отношениях. К счастью, мы не знали, что такое гомосексуальность, и что это грех, преступление против нравственности и что-то в высшей степени аморальное.       Поэтому соглашаться было легко. Легко и сладко, от чего в груди все вспыхивало и, дрожа, обрывалось в пустоту.       — И что же нам прикажет король? — во мне все переворачивалось от непонятных ощущений: мне никогда не нравилось подчиняться, но все же я неописуемо полюбила ее властный тон, полюбила сама отдавать приказы, полюбила то ощущение добровольного насилия.       — Король приказал зайчику поцеловать белочку, — она играючи спустила курок. «Король приказал» тогда впервые прозвучало в тишине, темноте, за закрытыми дверями. И я впервые коснулась ее губ. Они были очень мягкими, податливыми, меня затопила эйфория от этих ощущений. Новых, странных, затягивающих в свои сети и плотно укутывающих паутиной.       — Король приказал белочке приподнять футболку, — я вступила в игру без сомнений. Это казалось правильным до невозможности. Мне нравилось смотреть, как она раздевается, как обнажается ее кожа миллиметр за миллиметром. И то, что мы не могли раздеться полностью, задавленные перспективой, что в комнату войдет наша бабушка, добавляло в процесс надломной остроты.       — Король приказал зайчику коснуться груди белочки. Сожми их покрепче.       — Он приказал зайчику приспустить ее трусики, — мы любили говорить, шептать на ухо, что собираемся делать и что хотим, чтобы сделали с нами. Это было впервые, но так же похоже на сумасшествие, как и все последующие ночи.       Нам редко выпадал шанс ночевать вместе. Только когда мы вместе приезжали к бабушке на выходные. Две неразлучные сестренки. Родственники всегда умилялись нашей дружбе, ведь мы совсем были не похожи друг на друга. Если бы только они знали…       По ночам. Даже днем, когда мы вдруг оставались одни в доме, кто-нибудь из нас произносил роковую фразу: «Давай поиграем». И мы играли, на кровати, на полу, на столе, в ванной комнате. И как безумные не могли насытиться друг другом и нашими играми.       — Король приказал белочке раздвинуть ноги. Пошире. Вот так, чтобы все придворные видели, какая она красивая, — приказывала я. Мне всегда нравилось думать, что я выставляю ее на всеобщее обозрение, словно драгоценность. Ужасное чувство собственничества и жажда владеть кем-то безраздельно. Ей нравилось. Она раздвигала свои ножки так легко и непринужденно, всем своим видом выражая покорность, и у меня темнело в глазах.       — Король приказал зайчику прикоснуться к ней. Да, там. Провести пальцами. Поцеловать. Вылизать.       Я следовала ее словам с тем же рвением, что она следовала моим. Наверное, в наших играх именно в ее руках была настоящая власть. Мы делали все, что приходило в голову. Распалялись все больше и больше, заходили все дальше.       — Король приказал белочке перевернуться на живот, приподняться повыше. А потом сказал зайчику ввести пальцы ей в попку.       — Король приказал зайчику войти глубже. Белочке было больно и… Ах! Король приказал ему не останавливаться.       — Король приказал…       — … приказал…       В ночи, в тиши. В саду, укрытые зарослями малины и смородины, мы познавали мир, свои желания и желания друг друга. Я хотела (и, наверное, до сих пор хочу), чтобы это продолжалось вечно. Но вечно — не та категория, которой возможно существовать в этом мире.       — Давай поиграем?       Однажды она перестала спрашивать. И перестала отвечать. И фраза «Король приказал» больше не звучала между нами. Было ли это потому, что она влюбилась? Было ли это из-за меня? Из-за того, что мы — сестры (пусть и троюродные, но все же!)? Или женщины?       Я помню, как исступлённо спрашивала её и себя — почему? Я помню, как на ее свадьбе делала вид, что жениха не существует. Помню, как стакан за стаканом скатывался в желудок коньяк, и какие мягкие волосы были у свидетельницы, когда я зарывалась в них пальцами. Помню тот горький вкус поцелуев не с ней. И те не ее крики. И даже тогда перед моими глазами стояла только она, наш самый последний момент. Я уже перестала надеяться, спрашивала — по привычке. И она ответила. И все было как прежде. И больнее, чем прежде — теперь то я понимаю, что «Король приказал» в тот день звучало как-то по особенному отчаянно, и мы не могли оторваться друг от друга. Дома никого не было. Совсем. И мы обнажились полностью, и я обладала её телом, как она — моим. Нас накрывало с головой, но мы начинали сначала и сначала. Ее бедра покраснели от укусов и хлестких ударов, и я до сих пор помню, как она пульсировала изнутри, сжимая мои пальцы собой.       — Мы больше не будем играть, — произнесла она между делом, одевая трусики. Она, наверное, даже не знала, что в тот момент превращала меня в осколки. В печи снова трещал огонь, и как в первый раз мы смотрели друг другу в глаза. Я больше не пыталась с ней говорить, мы отдалились. То, чего между нами никогда не было, точно удушающее покрывало задушило в нас последние ростки дружбы и привязанности. Мы повзрослели.       Так шли годы. Один за другим проносились они перед глазами. Были другие девушки, были чувства, были отношения и болезненные расставания. Но нет-нет, под покровом ночи всплывал вопрос: «помнишь ли ты о нас, помнишь ли нас…». Я никогда не задавала его ей. Никогда и словом не намекала, что сама помню.       И лишь раз, на краткий миг полог нашей тайны дернулся. Когда умер троюродный дедушка, это не было печальным событием для нас — мы даже не знали его. Сомневаюсь, что хотя бы две трети всех, кто огромной толпой стянулся на похороны, знали. Людей было так много, что мы снова легли на одну кровать.       Я смотрела, как она деловито поправляет простынь, и внутри меня все переворачивалось от волнения, а желудок мучительно сжимался. Мне казалось, что все уже отболело, но оно просто ждало своего часа, и вылилось на меня ушатом холодной воды. Руки тряслись, и я никак не могла просунуть одеяло в пододеяльник. Уже одна мысль о том, что оно будет касаться ее тела, бросала меня в жар.       Она, напротив, оставалась такой спокойной. Вежливо улыбалась. И смотрела на меня, смотрела вроде бы внимательно, но взгляд будто протекал сквозь и терялся где-то вдали. Тогда я впервые поняла, что значит быть для кого-то пустым местом. Но еще хуже оказалось быть им для нее.       Ночью совсем не спалось. Кто-то плакал за стенкой, с крыльца еще звучали тосты в честь умершего. Люди вокруг нас скорбели, каждый по-своему. Она лежала так близко, что можно было почувствовать запах волос разметавшихся по подушке. Мое наваждение, моя личная богиня, покинувшая меня. Она так сладко спала, будто ничего никогда не было. И проклятое «помнишь? помнишь?» точно ржавая арматура ворочалось в моем горле. Я сжимала зубы, пока десны не онемели. Не спросила.       Но она ответила.       Я чувствовала, как ее руки скользят по моему телу. Без малейшего эротического подтекста, словно руки ребенка, нашедшего во сне любимую игрушку. Они были совсем не такими, как в наших играх, не лучились страстью, но источали спокойную уверенность в том, что имеют право трогать и обнимать.       — я так скучаю, зайчонок… — она вряд ли понимала сквозь сон, что делает. Но она делала, и одно это уже было ответом на все две тысячи «помнишь?»       В тот момент сильнее всего на свете я хотела сжать ее в ответных объятиях, я знала, что могу сломать стену между нами. Я знала, что она снова может быть моей, стоило только…       И я не пошевелилась. Не коснулась ее и кончиком пальца, хотя ладони нестерпимо покалывало от желания просто обхватить ее плечи, да так и застыть — навечно. Мое сердце дробилось и крошилось на части. На этот раз я сама разрушала его. Это был единственный правильный выход. Для нас обеих. Думаю, она знала это тогда, давно. И я знала.       Я помню то утро, когда «Король приказал» окончательно растворилось в прошлом. На завтрак были остатки поминального обеда. Мы сидели друг напротив друга и о чем-то разговаривали. О работе, о погоде? Над нами больше не висело тайны. Все закончилось, перегорело, превратилось в пепел. И мы, конечно, могли об этом поговорить. Но не стоило.