Три тройки

      Мир Елены последние лет тридцать напоминал драму в трёх актах.       Первым актом до сих пор являлся подвиг встать с постели, потому что даже заставить себя открыть глаза было чем-то, что требовало больших усилий. Елена могла провести два, а то и три часа, просто разглядывая потолок или стены, пересчитывая несуществующие трещины или разглядывая собственные ногти; это не несло никакой смысловой нагрузки, но хоть как-то убивало утреннюю апатию.       Вторым актом являлся завтрак. Если она могла взять и позавтракать — действительно позавтракать, выпить литр-два донорской крови, а не капнуть пару капель на язык, то это было уже чем-то за гранью, но вместо адекватного (пускай и вампирского) питания Елена предпочитала давиться одной-двумя сигаретами с мандариновой кнопкой или бокалом вина. Иногда — бурбона, но обычно её передёргивало от одного лишь запаха; сразу вспоминался Деймон.       О Деймоне вспоминать не хотелось. О Стефане тоже. Вообще ни о ком не хотелось, честно говоря — Бонни давно гнила в земле после какого-то неудачно ведьминского ритуала, который стоил ей жизни, хотя Елена буквально умоляла её не делать этого; Кэролайн из королевы школы превратилась в королеву матерей (неудивительно, Кэролайн всегда была королевой во всем, за что только не бралась) и нянчилась со своими маленькими кровососущими детишками, Аларик занимался тем же. Они звонили ей на каждый праздник, но Елена перестала брать трубку лет пять назад после своей очередной истерики на могиле Джереми и очередной годовщины смерти Мэтта (и её обращения в вампира, соответственно). Стефан тоже гнил в земле — забавно, но факт, от которого ей лезть на стену хотелось, а Деймон…       Что же, Деймон без человечности не лучший любовник и не самый хороший друг. На самом-то деле Елена (как бы страшно это ни звучало) в некотором смысле предпочла бы его смерть, а не ту кровожадную тварь, которая ныне разгуливала на воле и жрала всех, кто попадался ей на пути. Деймон был будто болеющий бешенством пёс, раненое животное, лишённое хозяина, и как бы Елене ни хотелось взять его на поводок, это умел делать лишь Стефан. Даже после смерти.       Впрочем, это совсем другая история. Елена надеялась, что на той стороне Стефану хорошо. Лучше, чем было бы здесь — вряд ли бы он захотел смотреть на обезумевшего брата или её-вампира.       Наверное, он был бы расстроен тем, кем она в итоге стала — тем, от чего бежала целую вечность, но так и не смогла скрыться; вампиризм нагнал Елену тяжёлым винным ароматом и горькими сигаретами, от которых ей хотелось прополоскать рот.       Быть вампиром было скучно. И это был тот самый третий акт, от которого у неё капитально сносило башню.       Иногда, конечно, было вполне сносно — примерно раз в год на пороге квартиры Елена объявлялась счастливая до неприличия Ребекка (и оставалась ещё на два), которая приносила ей новости из того мира. Ник захватил Новый Орлеан, Ник правит Новым Орлеаном, в Новом Орлеане… Елена закатывала глаза: Ребекка жутко её бесила в такие моменты, и она жалела, что не убила её тем ножом в спину много лет назад, когда они ещё были врагами, — когда Елена была живой и, чёрт побери, боролась за свою жизнь — но теперь ей некуда было деваться от вездесущности Ребекки.       Наверное, зря они тогда встретились на похоронах Мэтта. Это были последние дни Елены человеком — она приняла решение стать вампиром в свои двадцать с хвостиком, намного старше, чем Кэтрин когда-то (на самом деле она достаточно убедилась, что между ней и другими двойниками более нет сходства — она была значительно старше в момент своей очередной смерти). Мэтт лежал в гробу. Он разбился в автокатастрофе два дня назад, и Елена была в машине вместе с ним, но отделалась лишь парой царапин. Мэтт умер мгновенно, а её даже не задело. Ребекка тоже была на похоронах — в траурно-чёрном платье, с мрачным лицом и пустыми глазами.       Ей было пусто. Елене тоже.       Поэтому она не удивилась, когда после тяжёлой кровавой ночи с участием Ребекки (руки — бархат, кожа — шёлк, зубы — острее кинжалов) она проснулась вампиром. Это было ожидаемо.       Елена приняла Ребекку в своей жизни так же просто, как вино и сигареты — просто надо, просто нужно, просто легче. Можно не разговаривать — Ребекка умеет болтать за двоих, достаточно лишь кивать в нужные моменты и иногда самостоятельно тащить её в спальню. Хотя, опять же, спальня совсем необязательна.       Секс с Ребеккой был лучшим сексом в жизни Елены после Деймона. Деймон так-то был отличным любовником, но опыт Ребекки насчитывал не одно столетие, так что, закрывая глаза, Елена с какой-то невыносимой нежностью понимала, что её ласкает буквально богиня любви. Ребекка сама была любовью. Ей требовалось, чтобы кто-то любил её, заботился о ней и был с ней; Елена без особой радости думала, что раньше этим занимался Клаус: они с Ребеккой так долго, бесконечно долго были вдвоём, что по одиночке жить не умели, но теперь она понимала, что всё изменилось.       — Клаус занят, — беспечно сказала Ребекка, когда заявилась в парижскую квартиру Елены с чемоданами; они спали вместе уже семь лет, очень долгие семь лет для человека, но она уже была вампиром, и начало бессмертной жизни пролетело очень быстро, — у него проблемы с дочерью, Камиллой и всякое такое.       О Камилле Ребекка сказала с нескрываемой ревностью, о Хоуп — с тяжёлой мрачной нежностью; Елена её понимала. Она видела Хоуп младенцем на руках Ребекки много раз, когда ребёнок жил вместе с ней некоторое время, но сейчас, по её подсчетам, ей было около пяти лет, если она не ошибалась.       В тот момент Елена думала, что была бы не против, если бы Ребекка держала на руках не дочь Клауса, а её собственную дочь. Наверное, Елене стоило родить, когда была возможность, но в момент обращения она думала лишь о том, что не хочет умирать и что Ребекка вовсе не стерва, когда на ней нет одежды.       О Клаусе она всё-таки говорила чаще, чем Елена желала слышать. Ник то, Ник сё — она могла бы даже ревновать, но не делала этого. Связь Ребекки и Клауса было чем-то, что она не до конца понимала — куда ближе, чем было у неё когда-то с Джереми.       Может, потому что она никогда с ним не спала? Елена понятия не имела.       Она вообще теперь о многом не имела понятия, предпочитая жить по течению и не вмешиваться во что-то опасное — мутная река бессмертия текла по её венам чужой кровью и не давала спать ночами, резалась клыками и ароматом крови в воздухе; это было практически счастьем.       Елена перестала отвечать на звонки Кэролайн тоже из-за Ребекки. Вампирша как-то потянулась к её звонящему телефону, расслабленная и сытая, будто кошка, и Елена невольно застряла взглядом на её обнаженной спине, покрытой алыми следами когтей, которые затягивались на глазах. Она курила, а Ребекка разглядывала аватарку Кэролайн на дисплее, не собираясь отвечать.       — Хорошо, что Ник её разлюбил, — сказала она рассеянно, запуская ладонь в жутко взлохмаченные золотистые кудри. — Мне она никогда не нравилась. Камилла лучше.       «Хотя её я тоже ненавижу», — послышалось между строк, но Елена промолчала. Ребекка подняла на неё задумчивые голубые глаза.       — Ты её любишь? — она потрясла телефоном прямо перед лицом Елены. Та только улыбнулась: прошло много лет с тех пор, когда она умела любить кого-то, кроме Ребекки. Стефан — в гробу, Деймон — обезумел, Джереми и Дженна — в гробу, остальные — уже давно не нужны. И Бонни тоже лежала в земле. Она всегда была любимицей Елены, даже если она скорее отрезала бы себе язык, чем призналась в этом и обидела этим признанием Кэролайн.       Она не любила обижать Кэролайн, но не в этот раз.       — Когда-то любила, — честно сказала Елена, затягиваясь сигаретой; Ребекка кивнула.       — Я не хочу, чтобы ты её любила.       — Не буду, — легко пообещала Елена, и тогда Ребекка её поцеловала. Её поцелуй на вкус напоминал тягучую сладкую карамель с лёгкими солёными нотками. То ли слёзы, то ли кровь; она так и не разобрала.       И не хотела, на самом-то деле.       Но, помимо Клауса, в их отношениях ещё был Марсель.       Марсель был старой любовью (и старым другом) Ребекки — настолько старой, что годы их прошлого не укладывались у Елены в голове, потому что она, как бы ни старалась, не могла представить тот громадный промежуток времени, который прожили первородные вампиры. Целый миллениум, невероятная тысяча лет. Елена и её жалкие пятьдесят с хвостиком нервно курили в сторонке по сравнению с временным массивом, который трещал по швам от тяжести тех лет, что Майклсоны несли на своих плечах, будто легендарные титаны.       В каком-то смысле Елена считала, что Клаус был прав, засовывая своих братьев и сестёр в гробы на несколько десятков лет, после пары сотен бодрствования. Им нужен был отдых от этой бесконечной жизни, но Ребекка так не считала, именно поэтому Елена держала это мнение при себе.       Это не мешало ей ненавидеть Марселя.       Во-первых, Елена не понимала, почему он до сих пор жив. То количество неприятностей, что он доставил Клаусу, и любовь к Ребекке — Клаус никому не прощал любовь к Ребекке, никто не был её достоин — должны были уже выбить ему путёвку на тот свет прямым рейсом, но вместо этого Марсель ходил, дышал и даже жил не так уж и далеко от Нового Орлеана. Клаус даже не совсем изгнал его, и Елена не могла понять, почему.       Ненависть к Марселю застилала ей глаза тяжёлым дурманом ревности, и она, как никто другой, понимала, по какой причине Клаус рано или поздно убивал всех её любовников, но в этот раз он отчего-то медлил, и Елена смирялась с тем, что Ребекка её бросила. На этот раз окончательно бросила, а не устроила им небольшую передышку.       Ребекка не бросала её полностью даже тогда, когда воспитывала Хоуп — забавный розовощёкий младенец с абсолютно клаусовскими глазами, которого она не спускала с рук. Елена никогда не могла ревновать Ребекку к Хоуп, но к Марселю… К Марселю она ревновала так, как никто и никогда. Наверное, ей хотелось думать, что Ребекка принадлежит ей — со всеми её стервозными замашками, раздражительным настроением, истериками, звонками ночью, копной светлых волос и идеальными длинными ногами, между которых Елена Гилберт бывала чаще, чем кто-либо другой.       Не считая Клауса, естественно. В этом она не могла с ним соревноваться, как бы ни старалась.       Ребекка явилась на второй год отношений с Марселем — вошла в жизнь Елены привычным золотистым вихрем, расшвыряла по квартире дизайнерские шмотки и вытащила её из очередной депрессивной скуки. Елена от этой скуки даже ванну принимала по три часа в день, делая из этого настоящее искусство. Пена, бомбы, масла, гели, шампуни, скрабы — она ухаживала за собой столь тщательно и щепетильно, что любая женщина планеты могла бы умереть от зависти.       Перед Еленой было всё время мира, целая вселенная бессмертия, и она могла позволить себе делать всё, что ей только заблагорассудится.       — Как Марсель? — поинтересовалась Елена равнодушно, тщательно скрывая ревнивую злобу в голосе; она потянулась рукой, испачканной в розовой пене, к бокалу, стоящему на бортике и неторопливо глотнула смесь вина и крови.       Ребекка беззаботно пожала красивыми белыми плечами и повернулась к ней спиной, чтобы расстегнуть тонкую серебряную молнию на обтягивающем синем платье.       — Клаус убил его.       — Мне жаль, — неискренне посочувствовала Елена.       — Ты плохая лгунья.       С этими словами она скользнула в воду, будто рыба, и потянулась к Елене, чтобы поцеловать её. Елена, конечно же, позволила. Ночью они добрались до кровати спустя эти два года разлуки и до рассвета сплетались в клубок идеальных тел, переплетая меж собой конечности, и целовались, целовались, целовались. Любили друг друга до умопомрачения.       А наутро Ребекка исчезла с первым же звонком Клауса — хлопнула дверью и унеслась ярким ветром, напоследок быстро поцеловав Елену в щёку и испачкав помадой воротник её рубашки. В ярости Елена разбила пару бутылок вина и вышла на охоту впервые за долгое время — она сытно поужинала влюблённой парочкой, которую нашла около какого-то ночного клуба, после чего стёрла им память и отправила по домам.       Она знала, что однажды вновь увидит Клауса. Более того, Елена знала, что однажды Клаус устанет ревновать Ребекку к ней и придёт, чтобы избавиться от неё. Наверняка.       Клаус действительно пришёл. Елена вернулась домой — вся испачканная в чужой крови, разъярённая, но сытая, похожая на бешеную кошку. Теперь она понимала этот сумасшедший азарт, дикий запал Деймона, который сейчас охотился где-то в Италии, где на весь мир гремели кровавые расправы маньяка над беззащитными жертвами, которых буквально разрывали на куски. В духе Елены было позвонить ему и нажаловаться, что Ребекка оставила её, но когда её нога переступила порог квартиры, то она сразу же поняла, что в гости пожаловал Клаус.       И снова Клаус Майклсон заявился в её жизнь на правах хозяина.       Его запах пропитал всё вокруг — тяжёлый, мрачный, горький; он словно отравлял воздух одним своим существованием. Развалился на диване в вальяжной позе и небрежно потягивал бурбон, который отыскал в мини-баре Елены — тот был распотрошён почти так же, как жертвы Деймона, и теперь пестрел разбитыми бутылками.       — У тебя дурной вкус на алкоголь, дорогуша, — Клаус весело отсалютовал ей стаканом, но Елена не обманулась его радушием; она уже видела у него такой взгляд раньше — в ночь жертвоприношения. Смертельно-опасный. Он улыбался, но в этой улыбке не было тепла, только желание снять с неё кожу, отрубить руку с дневным кольцом и вышвырнуть на солнце.       — Я надеюсь, что хозяйка квартиры жива? — спросила Елена. Теперь уже бедная (если судить по тому, что он пропал сюда без проблем) женщина жила этажом выше и владела всеми квартирами в доме.       Елена, не стесняясь, сбросила с себя испорченное платье и отшвырнула его ногой в сторону, оставаясь лишь в белом нижнем белье. Правда, оборки промокли от крови и теперь были тёмно-алыми; на груди тоже оказались разводы.       Клаус оскорблённо фыркнул и залпом прикончил бурбон.       — За кого ты меня принимаешь? С милой миссис Доунсон всё в порядке.       Елена не сомневалась: его «всё в порядке» подразумевало лишь быструю и безболезненную смерть, не более.       — Отлично, — сказала она в ответ и сбросила с плеч тонкие лямки лифчика, бросая его на пол в кучу тряпья.       — Отлично, — повторил Клаус и поднялся. Когда его пальцы скользнули по спине Елены, а губы коснулись плеча, то она была к этому готова.       На самом-то деле она была к этому готова с тех самых пор, когда поняла, что любит Ребекку. Это было ожидаемо. Клаус был тем самым тяжёлым сопутствующим ущербом, который должен присутствовать в жизни всех, кто хочет быть с Ребеккой Майклсон. Как её не особо приятное дополнение — жуткое, собственническое и абсолютно безумное.       Спустя тридцать пять лет от их встречи (если не больше) Елена наконец признала, что прозвище Клаус-безумец никогда не было преувеличением. Такое невозможно преувеличить — древнюю и опасную тяжесть одной лишь улыбки — улыбки! — от которой её сердце будто покрывалось корочкой льда. Словно ей снова шестнадцать, и она умирает в руках Никлауса Майклсона во время жертвоприношения, чувствуя, как он выпивает её до дна.       Но сейчас Елена предпочла быть сверху; Клаус не возражал. Так ей казалось, что в руках есть хоть немного контроля, хотя она вообще не была уверена, что Клауса возможно контролировать (в отличие от Деймона). Ребекка определенно не умела этого делать, но Елена могла попробовать. Когда-то она считала себя хозяином Стефана (и Деймона, чего уж греха таить), но теперь понимала, в чем её главная ошибка. Стефану и Деймону не нужен был третий в их отношениях — они вполне делили всю свою ненависть и любовь на двоих, поэтому Кэтрин была лишней, а Елена стала лишней.       Но Клаус и Ребекка без третьего не умели, несмотря на то, что вечность провели в объятиях друг друга. Им нужен был кто-то посередине их сумасшествия, чтобы остановить тот разрушительный пожар, который разгорался между ними снова и снова. Неважно, из-за чего: обиды, ревности, недомолвок или кого-то, кто не был им нужен.       Игра стоила свеч.       Спина Клауса была изрисована рунными татуировками, хотя Елена предпочла бы шрамы. Ему бы смерть действительно была к лицу, потому что даже сейчас Клаус, лежащий под ней и глухо стонущий в такт неторопливым медленным движениям её тела, был олицетворением смерти. Елена не сомневалась, что стоит сделать шаг в неправильную сторону (по его мнению, конечно же) — и он снесёт ей голову, не задумываясь.       Когда-то они были врагами только лишь из-за того, что она носила чужое лицо, но теперь Елена внешне была всё-таки значительно старше Татии, Кэтрин и даже Амары; у них не осталось почти ничего общего, и Клаус это видел. Заострившееся лицо — у них было мягче; больше женственности, меньше подростково-юной округлости, глаза чуть темнее, морщинка меж бровей чуть глубже, волосы и вовсе короткие, почти незаметные веснушки оливковой бархатностью смылись с плеч, а всё остальное — лишь слепок образов тех двойников, что были до неё.       Елена застряла в своих двадцати с хвостиком навечно, и она действительно была счастлива этому факту, хотя было бы забавно состариться, как не могли состариться другие Петровы. Так уж вышло, что у них на роду было кровью написано умереть, оставив после себя лишь ребёнка, разбитые сердца и уничтоженные жизни. Но у Елены больше не могло быть детей, и умирать она не собиралась. Она собиралась быть с Ребеккой, даже если это и значило быть с Клаусом тоже. В конце концов, она видела где-то в глубине его глаз то, что он был восхищён ей — всегда был, на самом-то деле, но сейчас — особенно сильно.       Он не ушёл той ночью. Остался в доме и жизни Елены так же спокойно, как это сделала его сестра на тридцать лет раньше. Спали они тоже в одной постели — тело Клауса было горячим, как печка, тяжёлым и пахло от него чем-то незнакомым. Какой-то молочной детской нежностью, от которой у Елены забивался нюх и гортань наполнялась желчным комком, который в итоге вставал в горле рыбьей костью — от него пахло Хоуп, и она понятия не имела, почему всё ещё помнит запах младенца, который мирно спал в колыбели большую часть суток и частенько хватал её за волосы тонкими пальчиками с розовыми ноготками. Колыбель стояла у окна долгие три года, потом изменилась на детскую кроватку с мягчими перинами и деревянными перекладинами, но в итоге Елена убрала и то, и другое в ящики, отправив Кэролайн. Та заботилась о целой куче детишек, и Елена была уверена, что ей такое понадобится, тем более, больше детей в этом доме не было и не будет. Хоуп давно выросла (или нет, если от Клауса пахнет всё той же детской лёгкостью), и Елена сомневалась, что она когда-то вспомнит, что не только тётя Ребекка нянчилась с ней целыми днями. Это делала и она.       Ночью ему снились кошмары, и Клаус в бреду шептал чужие имена: Камилла, Хейли, Хенрик, Майкл, Эстер. Спустя долгие годы мертвецы всё ещё преследовали его во снах. Лишь бы не наяву — Елена не выдержала, если бы её дом превратился в притон для бывших жертв Клауса. В тот момент ей хотелось хорошенько ударить его по лицу — и не раз, в общем-то, — хотелось схватить его за горло и вырвать кадык. Елена хотела спросить: «Где Дженна? Почему ты не помнишь о моей Дженне?», но в следующий миг она вспоминала мёртвую Бонни Беннет под слоем земли и прикусывала язык.       Она её тоже не звала. Елена никого не звала. Прошло то время, когда они были ей нужны.       Пару раз, помимо секса и коротких кровавых развлечений, между ними завязывался разговор. Неловкий, но оттого ещё более веселый (по мнению Елены — веселее некуда).       — Кто такая Камилла? — спросила она как-то, словно понятия о ней не имеет. Ребекка ей все уши о ней прожужжала, но Елена старательно делала вид, будто Ребекки не существует.       Клаус только хмыкнул. Во взгляде у него переплетались насмешка и горечь, и Елена чувствовала себя почти счастливой, зная, что этот вопрос причинил ему боль.       — Я её любил. Она умерла.       Елена кивнула.       — Хорошо.       В этом хорошо крылось одновременно много и одновременно мало. И одновременно ничего.       Хорошо, что она мертва. Хорошо, что мне не пришлось её убивать. Хорошо, что тебе больно. Хорошо, что ты умеешь любить. Хорошо, что она тебе снится. Хорошо, что ты стараешься быть честным. Хорошо, что Ребекка этого не слышала.       Ребекка.       Упоминания о ней были повсюду. Чёрные туфли от джимми чу на невероятном каблуке стояли на полке в прихожей, открытая косметичка лежала на туалетном столике, небрежно брошенная незакрытая розовая помада валялась на ковре в гостиной, снятые и забытые золотые серьги нашли приют на тумбочке, в ванне сиротливо висело именное полотенце и на подлокотнике дивана была даже какая-то книжка на древнегреческом с парой закладок.       Клаус видел каждый этот намёк и каждый раз приходил в ярость. Кружил вокруг, будто потревоженный зверь, не знающий, как и куда кусать. Поэтому он пытал её этими неловкими разговорами, от которых впору было на стену лезть.       — Ты не выглядишь счастливой, Елена. Почему?       Она отвлеклась от ванны — старательно выбирала новую пену.       — Ты тоже. Ребекки здесь нет.       Клаус наклонил голову, и светлая прядь выбилась упала ему на лоб.       — Да. Ребекки здесь нет.       Она пришла на третью неделю их суровой вампирской романтики. Елена как раз вернулась домой после вынужденной встречи с Деймоном — он клялся, что вырежет весь Париж целиком, если она не явится в кафе (на самом-то деле Елена даже посмотрела бы на то, как он выполняет эту угрозу, но не сегодня — Клаус бесился и хотел вырвать Деймону сердце, но Елена всё ещё любила Деймона), поэтому она выпила с ним кружечку кофе с коньяком, где вместо кофе и коньяка была кровь. А по возвращении домой её ждал ад.       Клаус и Ребекка сцепились, будто дикие животные (которыми и являлись), и квартира была разодрана до мелочей. Тут и там валялись разбросанные и поломанные вещи, и всё ходило ходуном. Как оказалось, соседи уже дважды вызывали полицию — пятеро полицейских обнаружились на кухне, лишённые сердец. Видимо, они мешали страстному воссоединению между братом и сестрой — те орали так, что стекла едва ли не лопались.       — Опять! — визжала Ребекка на высокой ноте; она стояла спиной к Елене, вся взъерошенная и определённо разгневанная. На тонкой лебединой шее синели следы чужих рук, будто Клаус уже хватал её за горло пару раз, да ещё и рубиновое ожерелье болталось кое-как, держалось на одном честном слове. — Ты опять забираешь себе тех, кого я люблю! Всегда! Ты отобрал Хоуп, когда разобрался со своими грёбанными проблемами, ты убил Марселя, когда я хотела выйти за него замуж, а теперь ты отбираешь у меня Елену!       — Разве Елена тебе принадлежит, Бекка?       Ребекка вспыхнула от ярости.       — Елена моя! — она бросилась на брата с невероятной скоростью, и острые когти пробили ему щёку, брызнула кровь; Клаус пошатнулся, когда Ребекка толкнула его руками в грудь, но устоял, перехватывая её за запястья. — Елена стала моей тогда, когда ты оставил её одну, без присмотра! Это я обратила её! Она принадлежит моей родословной уже тридцать лет — она принадлежит мне тридцать лет, и я люблю её, а ты снова хочешь забрать то, что я люблю. И тех, кого люблю — тоже! Ты всегда так делаешь, эгоистичный ревнивый засранец, как же я ненавижу тебя за это!       Клаус отшвырнул Ребекку назад, к окну, прежде чем повернуться к Елене. Весь его вид выражал сплошную завуалированную угрозу — деланная расслабленность и распрямлённые плечи, но гнев выдавали вздувшиеся чёрные вены на лице и сжатый в бешенстве кулак.       — Прости, дорогуша. Мы вернёмся к тебе, как закончим нашу небольшую семейную ссору.       С этими словами он схватил Ребекку за волосы — небрежно, будто куклу, и легко толкнул в сторону спальни, не позволяя ей даже обернуться на Елену. Ревнивый засранец.       Стоны и крики Ребекки стихли к утру, терпение Елены — тоже. Она вошла к ним в спальню с первыми лучами солнца — в ней уже было бутылок пять вина и пачка сигарет; от неё жутко пахло дымом и алкоголем, но ни Ребекку, ни Клауса это не смутило, когда Елена сбросила с плеч тонкий шелковый халат и ступила босыми ногами по битому стеклу. Клаус выбил окно, и вся комната утопала в ломкости осколков, свету и крови. Крови действительно было много — на стенах, на простынях, на полу, даже на них. Ребекка и Клаус будто вскрывали друг друга эти часы, вспарывали тупыми ножами взаимной ревности и колотили всем, что попадалось под руку.       И любили друг друга так, как не могли любить кого-то другого.       Елена некоторое время смотрела на них от косяка двери — запыхавшихся, уже почти успокоившихся и довольных. Она знала это довольное лицо Ребекки — оно становилось таким каждый раз, когда Елена поднимала голову от её раздвинутых кремовых бёдер и целовала в живот, предварительно доведя до оргазма. Выражение лица Клауса было идентичным — Ребекка была близнецом Кола, но, по мнению Елены, вселенная просто ошиблась, потому что они с Клаусом были одинаковыми — светловолосыми, голубоглазыми и абсолютно безумными. Так что его выражение она тоже знала — оно обычно появлялось после того, как Клаус стирал ей спину в кровь на жёстком ковре.       — Вы закончили семейный скандал? — поинтересовалась Елена безучастно; меж её пальцев клубился густой мандариновый дым, а в пятку вонзился осколок от окна. — Если да, то двигайтесь. Мне холодно одной.       И воображаемые трещины на потолке было негде считать, они же спальню заняли. Никаких актов её собственной драмы, сплошное ожидание окончания чужой трагикомедии с эротическим уклоном, ничего особенного.       Впрочем, Елена знала, что всё будет так, как она и задумывала — Ребекка послушно откинулась на локти, а Клаус молча подал ей руку. Она улеглась третьей между ними, вплелась в тесный клубок рук и ног, прижалась всем телом, пока они касались её со всех сторон. Сигарета оказалась брошена куда-то на пол, халат отправился туда же, а бельё перешло в категорию испорчено в рекордные сроки. Минут через пять Елена уже потерялась в том, кто целует её — тёплые губы, ловкий влажный язык, и кто касается обнажённой груди — проворные пальцы, нежная мягкость ладоней.       Это было просто — сообразить на троих, гораздо проще, чем она думала до этого. После Елена вообще не думала, когда укладывала голову на грудь Клауса с правой стороны, а Ребекка — с левой, их пальцы были переплетены меж собой. В голове была восхитительная томная пустота сплошного удовольствия и спокойствия, ничего свыше этого.       Дыхание вырывалось из груди с тяжёлым хрипом — кажется, Клаус всё-таки повредил ей горло, когда слегка придушивал, но он никогда ничего не делал слегка.       Теперь Елена прекрасно понимала, что в кровавые двадцатые в Чикаго Стефан был для Ребекки и Клауса тем же, кем она была для них сейчас. Им всегда нужен компаньон. Они просто не умеют жить без третьего, а ни один из их братьев и сестёр не понимал этого.       Но Елена понимала. Она всегда принимала чужаков в своём безнадёжном петровском сердце гораздо лучше, чем кто-либо другой. Ещё одна родовая заповедь. Люби тех, кого любить не стоит.       Это было нормально — любить их обоих. Кэтрин, как и всегда, оказалась права. Осталось только выжить в этой игре и не потерять свою собственную голову.       Но, в конце концов, Елена Гилберт всегда и во всём выходила победительницей. Проигрывать она не умела.