Шерат

            Он не знал, привела его сюда случайность, глупость или же — простое любопытство. Помнил только, как дорога, утопающая в зелени свежей, еще омытой утренним дождем листвы, окончилась у каменной лестницы, сходящей к древним руинам.       Здесь, за зарослями раскидистых ив, ярких цветов гортензии и мальвы, среди сплетения изогнутых ветвей лавра и листьев папоротника, среди лепестков синих, только что распустившихся незабудок было озеро с маленьким островом в середине.       Здесь.       Оно ведь… Вправду было?       Зиндро только помнил, как давным-давно, примерно полчаса назад, аккуратно сложил найденную у мертвеца окровавленную записку, из которой не понял ничего. Какой доспех? Что ты искал здесь? Ты был наёмником?       Глупо спрашивать. Ответов не будет, да и зачем они нужны. Кем бы мертвец ни был, его игра давно окончена. Отброшенный Зиндро факел еще чадил еле-еле ощутимым смоляным дымом, который был на порядок слабее смрада едкого паучьего яда, выплеснутого на камни беснующимся существом в каком-то полуметре от натянувшего тетиву и затаившегося за колонной Зиндро. Еще чуть-чуть бы и… Только кажется, громадный паук был слеп — он метался из стороны в сторону, расплескивал смерть, перебирал ногами, путаясь в собственной паутине, швыряя иссушенные трупы своих жертв, бросаясь наугад. Не было нужды стрелять в его глаза.       Можно было даже попробовать обойти его. Не поднимать шум. Пройти вперед, выбрать правый путь, все время ощущать спиной, как в сумрачных коридорах что-то тихо шаркает по каменному полу, тяжело переставляя восемь ног, шуршит и бурлит, ищет, идет на запах, на тепло, на едва уловимый шелест одежд.       Хорошо, что не обходил.       Или же.       Зачем было смерть множить в этом мире, где смерть и так победила.       Поморщившись, отпил из склянки с амброзией, смутно припоминая, как целую вечность назад Джеспар назвал ее «потом нежити», и улыбнулся этой мысли. Точнее не скажешь, эта дрянь — да еще собственного приготовления — казалась на редкость мерзким сочетанием горечи, приторной тухлятины и скрипящей на зубах непроцеженной сухой травы. Делал зелье впопыхах, заклинанием подбавляя огня под старой и пыльной, случайно найденной в руинах колбой, то и дело отвлекаясь на шаркающие шаги заблудших на пустынной улице покинутой деревни, и явно что-то напутал. То ли дело аккуратно приготовленный хрюкорень тех апотекариев…       Тех…       Финн и Карбос, ну или как-то так. Кажется, это были они. И место это не так далеко от Старого Шерата, как могло бы показаться — день пути, да по склону вверх, только не попасть бы в камнепад, как тогда, в первый раз, когда спускался, пообещав Джеспару помощь в Речном…       Черт.       Зиндро закашлялся от переполнившей горло горечи и сплюнул куда-то в пустоту. Амброзия была плоха и едва прояснила голову. Ожидающий призрак внял едва заметному кивку и пошел в мерцающий тусклыми отблесками коридор первым.       Скелет, подвешенный цепями к потолку, отбрасывал двоящуюся дрожащую тень. Кольца вокруг него не то каменные, не то железные, на них неведомый орнамент, слишком правильная форма, смутное ощущение злой магии, которая, несмотря на амброзию, билась в висках Зиндро тупой болью, словно об ступень головой ударился.       Много подобных колец, несоизмеримо меньших, он нашел на столах в других комнатах. Пока копался в старых, истлевших книгах, свитках, в почерневших от плесени листах пергамента — слышал шепот. И этот звук холодом пробежал по позвоночнику еще до того, как мысль о нелепости происходящего посетила его.       Оглянулся.       Показалось.       Это кости заблудших скрежещут пыльным тяжёлым скрипом.       Всего лишь.       Подозвал призрака, просто так, на всякий случай. Прислушался. Ничего страшного — так казалось в тот момент. Бояться надо живых, а не мертвых. Живые могли бы хуже.       Насколько — вот вопрос.       До какой степени жестокости может дойти человек, оправдывающий свой поступок благими причинами? Да, ведь никто, даже самый отъявленный мерзавец, не признает, что творит зло ради самого зла: у зла всегда наиболее благовидный предлог. Я не издеваюсь над детьми, мессир, я их воспитываю, чтобы выросли хорошими людьми. Что вы, мессир, я ни в коем случае не хотел дурного, и те деньги, что я позаимствовал из вашего кошелька, нужны для пропитания моей больной сестре. Послушайте, уважаемый хранитель, уж кто-кто, а вы, служитель света, прекрасно понимаете, что убийство беспутного не есть преступление — лишь богам ведомо, сколько горя еще мог принести этот человек, а так его мучения завершились, и никто уже не пострадает. Нет, мадам, прошу вас, поймите же, мы всего лишь беженцы, мы не собирались ничего красть, мы отработаем по прибытию в Арк, честное слово, мадам, умоляю, умоляю вас, простите, позвольте загладить нашу вину, мы будем драить палубу, чистить картошку, только не…       Зиндро неосознанно взял со стола поблескивающий в синих огнях изогнутый нож. Казалось, вымазан застарелой кровью, но это была лишь влажная ржавчина — так хотелось думать. Повсюду кости и обломки. Трухлявая ткань. Щипцы, ножницы, лезвия. Комната более всего походила на камеру пыток. Труп под стеклом стоит вертикально, ощеренный и иссохшийся. Узкая челюсть, по-птичьи тонкие запястья, под ребрами поблескивает в отсвете факела паучье гнездо. Ты женщина?       Прежде ее лица Зиндро увидел собственное дрогнувшее отражение в стекле ее саркофага. Плеск воды заглушил шаги и иные звуки, а отблеск, мелькнувший на мгновение неверной тенью отражения его лица, в какой-то момент исказил лицо мертвой мученицы, придав ей черты молодой темноволосой женщины, милой, сероглазой, улыбающейся, одетой в легкое желтое платье, с венком из мальв и незабудок на голове.       Черт.       Черт, черт.       Проклятые отзвуки прошлого! Зачем до сих пор мучить меня!       Ее оскаленная пасть со смещенной челюстью походила на милую улыбку так же, как ватир — на Великого магистра. Истлевший саван обнажал серо-желтое тело с обрывками пергаментной кожи, исчерченной то тут, то там тонкими, длинными надрезами. Нескольких пальцев нет. Одно запястье явно сломано. Возможно ли, что это — посмертные травмы?       Кто и для чего сделал это?       Кто?       Ну а ты?       На что ты способен?       На что ты готов в момент, когда речь заходит о твоей собственной жизни? Что поставишь ты на противоположную чашу весов, чтобы хоть немного уравновесить свое жалкое существование? Ты поставил бы целый мир, хоть им не обладаешь, ты поставил бы родных и близких, отца, мать, сестру, ты поставил бы родину, чадящую то кострами, то остывающим пеплом, ты поставил бы друга, с которым прятался в трюмах «Утренней росы», ты поставил бы ушедшего за обрыв ралаима, — не задумываясь о последствиях. И тем страшнее, да?       А я… Я ставлю легкую пушинку, лепесток мальвы — и он обрушится, сломав весы. Я расплескаю твои «великие жертвы» одним единственным словом.       Словом, что звучит отзвуком, дрожащим эхом прошлого, остывшего белого пламени, в котором сгорели все твои прежние чувства.       Ты хочешь знать, зачем ты здесь?       Зиндро издали заметил покачивающийся нечеловеческий силуэт в голубых отсветах, пригнулся и привычно зашел за колонну, подавая знак призраку идти вперед. Вложил стрелу, натянул, прицелился.       Выстрел в пустоту.       Горящие синим огнем глаза Зу-Шерата оказались прямо перед ним, и яростное зеленое пламя выжгло воздух, оставив ядовитый чад и тяжелый, наэлектризованный, омерзительно горький, как костер, запах смерти. Перехватив дыхание, чтобы не дышать этим, Зиндро едва ушел от громыхнувшей рядом ослепительно зелёной молнии, споткнулся обо что-то, инстинктивно ухватившись за колонну, сломав зажатую в кулаке очередную стрелу, почувствовав, как древко вонзается в ладонь, отмахнулся наугад луком, обжегся об захлестнувшее весь мир пламя. Призрак. Где призрак?! Так и знал, что рассчитывать нельзя!       Под ногой что-то хрустнуло, как трухлявое дерево, словно кость заблудшего, но более твёрдое.       Окаменевшая плоть одного из повсюду лежащих мертвецов. Только сейчас увидел их сквозь вспышки, и плечом ощутил каменный холод одного из согбенно сидящих на скамье.       Шерат вновь хлестнул пламенем, взвившимся оглушительным воем и звоном в ушах. Мелькнула тень — призрак за спиной врага, заносит свой меч абсолютно бесшумно. Уже должно быть легче, но…       Прикрыл глаза от очередной вспышки, метнул ответную молнию, пригнулся и ушел от зеленого зарева.       Огромный зал уставлен скамьями, словно храм, и окаменевшие, упавшие, сидящие, лежащие, бегущие, молчащие, смотрящие, внимающие — в отсветах магии Шерата изламывают тени еще и в голубых леденеющих огнях за исполинской статуей женщины на фоне каменных колец, простершей плащ, как крылья серафима, поднявшей руки, словно жрец в священнодействии, благословляюще, указующе, опустощающе       страшно.       Прилив лихорадки удушающей волной обрушился на голову Зиндро, и он не сразу понял, что это его призрак исчез. Отвлекшись на статую женщины, чуть не пропустил волну зеленого пламени, поставив вовремя магический щит, но лихорадка сделала свое дело — щит едва удержал один удар. Второй был еще сильней. Зал в один момент перевернулся, и пол с лежащими трупами оказался где-то наверху, а резкая боль в затылке застила глаза Зиндро нарастающей звоном и непроглядной тьмой.       Шерат выдохнул пепел из своей пустой груди тяжелым, просвистывающим стоном и еще одним ударом обрушил голову пришедшего в его обитель наглеца об алтарную ступень.       Ты хочешь знать, как далеко способна зайти жестокость?       Ты хочешь понять, для чего ты сюда пришел? Хочешь увидеть, что составляет реальность на самом деле?       Соленый вкус крови у тебя во рту наверняка уже дал тебе какие-то ответы.       Сумрачный город возник в его памяти, блеснув нестерпимой болью, собравшись воедино, словно зеркальная гладь из тысячи осколков. Вот тьма объяла пустые улицы, вот дома и башни глядят слепыми окнами, вот нависающая громада Королевской горы затянута дымкой светящегося тумана. Не Арк — но его темный близнец.       Так что же есть реальность? Ты так и не ответил себе на этот вопрос. И лишь одно вертится в голове: это всё, что я имею, но это — больше, чем мне нужно. Больше, чем стекающая с плесневелой стены камеры вода. Больше, чем проблеск свободы в конце бесконечно длинного коридора. Больше чем возникшая в изогнутых губах Айксона ирония: нет, тебе нужно больше, чем ты имеешь, и это — твоя тюрьма. И это желание, что ведет тебя над пропастью, что выбросило тебя на пустынный берег и привело в старые руины — оно ли есть ты?       Я…       Лишь осколок стекла, обтесанный морской водой, мутный и белесый от соли, не похожий на себя, лежащий где-то под Живым храмом грудой костей и гниющей плоти, вечным шорохом прибоя, ставший землей, поросший папоротником, незабудками и мальвами труп.       Как и ты, женщина за стеклом.       Как и я был когда-то чем-то меньшим, чем мог, и большим, чем мне было нужно.       Один только взгляд на самого себя — и что-то вернулось. Воспоминание, собственное подрагивающее лунное отражение в бадье у колодца, отрезвляющая вечерняя прохлада, гомон добродушных голосов у таверны.       В тот вечер сумрак раньше времени спустился на раскаленный солнцем Остиан, и Зиндро Алиссан, безвестный портовый рабочий, презренный полуэтерна, едва волоча ноги после тяжелого дня, поднимался в «Грешный анклав», но остановился на полпути.       Его окликнула женщина       с венком из мальв?       нет, точно без него спросила что-то о том, во сколько утром открываются лавки на рыночной площади и где бы купить неплохой парусины. «По тебе видно, что ты разбираешься», — хитро улыбнулась она, а он со стыдом понял, что даже в подступающей с востока тьме видна его обожженная солнцем кожа, натруженные руки и чувствуется — он мог поклясться — соленый запах моря от его одежды,       который не выветрился до сих пор, и новый удар Шерата всколыхнул морской запах сильнее, и это было очередное напоминание: знай свое место, оно в доках, на причале, вечная дорога твоя — не к вершинам храма Творца или к Храму Солнца, а по сходням на берег, за очередным ящиком, и обратно на корабль.       «Твое место под звездами, — говорила она уже в «Анклаве», — и никто не может его занять, кроме тебя. Хорошо это или плохо, спроси мудрецов. Я не из их числа. Но могу сказать, что наша жизнь значит намного больше, чем игровая партия. Мы всегда можем стать чем-то большим. Для самих себя. Для этого мира. Или… Друг для друга — сегодня и сейчас».       Белокурые локоны прикрывали улыбку на ее красивом лице с острыми этернийскими скулами, отбрасывали тень на ее блестящие синие глаза с розоватым отблеском, в которых читалась усмешка — или сострадание.       «Но посмотри на себя, ты пленен и неволен, и… Если хочешь найти смысл, бери. Я дам тебе смысл».       Еще удар, и голова, казалось, вот-вот разобьется об ступеньку, как орех.       Та женщина ушла из его жизни с первыми лучами рассвета следующего дня, и когда он проснулся один в пыльной комнате «Анклава», ее уже не было — лишь едва уловимый запах каких-то терпких заморских специй и сладких цветов на его волосах напоминал о ее существовании.       И о ее словах. Мысль о том, что свобода — это меньшее, что он имеет, и наибольшее из того, что ему нужно, в очередной раз, но теперь отчетливо сверкнула перед ним, так же, как молния рассекает небо. За мыслью о свободе пришла тоска по ней. За тоской — отчаяние. За отчаянием — паника. За паникой — безысходность.       И лишь раскаяние могло бы пронзить его острыми копьями осознания истины, да не достало в последний момент…       Конечно, Зиндро не хотел оставлять всё так. Он рванул в порт, чуть не свалившись с лестниц и переходов верхних остианских кварталов, наталкиваясь на прохожих, позабыв о строгих взглядах стражей сквозь прорези масок. Утренний шум просыпающегося города слился с шумом прибоя и никогда не спящего порта, и вот уже второй, третий, четвертый пришвартованный корабль был не тем, на котором она приплыла, ни один из них не носил то имя, что она назвала Зиндро предыдущим вечером.       А была ли она вообще, да и что есть реальность, в конце концов.       Запыхавшись, он вбежал в кабинет начальника порта и взмолился, не замечая презрения в водянистых глазах старого управляющего: «Прошу вас, скажите, уплыл ли уже «Королевский ловчий»?».       Новый удар казался слабее, словно сила в руках Шерата иссякала.       «Что?» — поднял бровь управляющий. — «Какой в пекло «Королевский ловчий»? Ты пьяный?».       «Корабль! Я… Я не знаю, откуда он… На нем была женщина, этерна, и…».       «Не было такого корабля».       «Но ведь…».       «Не было! Посмотри сам. Мы записываем всё, включая порт приписки и перечень грузов, и я еще не сошел с ума. В отличие от тебя, Зиндро. Похоже, у тебя солнечный удар».       Да, очередной удар, чуть не проломивший ступень.       Ты и сам понял, что женщины не существовало, как и не существовало мира за пределами остианских земель. Корабли шли вдоль берега, от пустынного кратера далеко на востоке до Морских врат и обратно, и это были одни и те же корабли. Год замыкался в круг, кончаясь и начинаясь храмовыми торжествами, но это был один и тот же год. Свобода иллюзорна. Храмовничий суд справедлив. Они никогда, никогда никого не сжигали, о таком и подумать страшно.       Ушедшие за горизонт оставались там, где море стекало за край земли и исчезало в невыразимой бездне.       Они все там — и родители, и сестра, и Калия, и Джеспар, и Тараэль, и ты сам.       Не существует будущего, как никогда не бывало прошлого. Не было никаких пирийцев, это обман Высших. Не было тьмы и мира, а если какой-то мир и был, что он оканчивался там, за горизонтом, и это… Должно быть, очень веселило любого наблюдателя — смотреть на их страдания, на их жалкие попытки построить корабли и уплыть, даже улететь прочь отсюда, хоть как-то поменять предначертание, цикличное, бессмысленное повторение событий, спасти других пусть даже и ценой собственной жизни или же — сбежать в бесконечный сон. Кольца смыкались вновь, цикл каждый раз начинался заново. И это снова был тот же самый мир.       Сириус виновато улыбался и говорил, что не помнит, чтобы в порт заходил корабль «Королевский ловчий», но, возможно, его всего лишь подводит память. И Зиндро решил, что это правда, а та женщина просто обманула его, назвав имя несуществующего корабля, а сама уплыла на каком-то другом.       Потому что он для нее — ничто.       Потому что источник реальности — не то, что можно увидеть.       Ты хотел знать, зачем ты оказался здесь, пришедший?       Здесь, на улице сумрачного города, среди преклоненных пред проповедью Творца и стальными словами Рании, смотрящих себе под ноги, и замершие, словно окаменевшие тела их не отбрасывают теней, и проповедь была безмолвна,       как когда-то здесь, в этом зале       преклоненные пред статуей женщины молитвенники не обратили никакого внимания на Шерата и на странного человека, что пришел сюда с оружием и призывающим призраков амулетом — ничего удивительного, любой хотел бы поклониться ей, все хотели бы изречь хоть слово, что славит ее, любой хотел бы принести ей свое жалкое существование и наполнить его воскрешающим смыслом. Немногие могут. Не всякая жизнь способна обрести такой смысл! Не всякий человек может оставить столь прекрасный след в этом удушающе сумеречном мире!       Никто не видел, как Шерат подошел к упавшему на лестнице мальчишке-полуэтерна, склонился и что-то прошептал тому на ухо, схватив его за волосы, подняв его голову, затем вновь с силой приложив его об ребро ступени, затем еще, и еще один раз, и еще, и шепот Шерата был как молитва       как погребальная песнь       или плач раскаяния       во славу ее.       Хочешь знать.       Ты хочешь, я не оставляю тебе выбора.       Женщина за стеклом тоже надеялась, что будет выбор, но его не оказалось. Хотя ее слова значили бы многое — я говорил: попроси меня. Попроси меня прекратить пытку. Отпустить. Излечить раны, заплести волосы, вернуть венок из незабудок и мальв, вернуть домой, на Солнечный берег, к брату, к матери, к отцу. Попроси меня. Я другого человека подвешу на цепях пред кольцами, обещаю, это будешь не ты.       Ее кожа слишком нежна для этого ножа. Ее кровь разъедает эту сталь. Ее слезы прожигают мне сердце, и голос, такой звонкий, наполненный ужасом, — заставляет меня дрожать.       Она наконец-то просит — и я оставляю нож.       Использую давно забытое заклинание света, что стягивает порезы и останавливает кровь.       Но вместо золотых искр исцеления я непроизвольно бью злой волной зелёной смерти. И этот крик. И этот смрад обгорелого мяса. И понимание. Сквозь пелену безразличия и упрямо вершащегося служения я ощущаю смутный       ужас неотвратимости.       Я скажу тебе, пришедший. Ты здесь лишь для того, чтобы прекратить мои мучения. Я замыкаю кольца лет, и это один и тот же год, но слово мое останавливает время для молящихся ей, и она дарует им смысл. А смысл есть ли нечто большее, чем жизнь? А жизнь — как может быть значима столь хрупкая вещь? А хрупкость ее — константа ли этой реальности?       Ты знаешь, как легко потерять чувство реальности? В плещущем море их столько, что и не счесть, и каждая реальность — другая, и каждый вариант событий не похож на остальные, и каждая смерть…       Обратима.       Хочешь — можешь не верить мне. Но не отрицай, это именно то, что ты ищешь в опустошенном мире.       Возможность вернуть их.       И вот я здесь. Смотрю со стороны.       На то, как ты бредешь сквозь туман, пришедший, по улицам сумеречного города. Ты не видишь дороги, натыкаясь на стены, высвечивая черным светом своего факела знакомые лица. Вот мать изнуренно улыбается разбитыми в кровь губами. Вот сестра плачет над черепками кувшина, под которыми растекается бурая кровь. Вот папочка вытирает нож тряпкой и скрывается в сумраке где-то за твоей спиной. Сириус бледный, бесстрастный, распухший от морской воды, сидит в доках на любимом причале и стеклянным взглядом смотрит на пылающий тьмой горизонт, где тонет корабль с этернийским орнаментом ловчего — лучник натягивает тетиву, посылая стрелу куда-то вдаль, в озаренные сполохами глаза злого существа, в прорези мертвой маски с хохочущим разрезом рта. Вот день гаснет в закрывающихся глазах падающего в пропасть ралаима. Вот сестра убивает брата. Вот маленькая девочка спит в морозном замке. Вот ты остаешься совсем один в непроглядной тьме, и эта мука осознания своего ничтожества, своей беспомощности перед лицом таинственных сил сильнее тебя, и эта боль, что рвет изнутри белым светом, не заглушаются неистовой попыткой сжать в кулаке наконечник стрелы.       Чтобы забыть.       Боль ушедших. Твою собственную боль.       Твое понимание, что ты — слаб. Слаб настолько, что тень твоя сильнее тебя.       Что поделать.       Твой усмиритель — это ты сам.       «Я помню корабль, флагман целого флота».       Она нежно вела пальцем по его обнаженной груди, и голос ее шумел теплым ветром в ветвях, то усиливаясь, то затихая, как прибой.       «Помню, шторм разбил его о прибрежные скалы у северных берегов Нерима, и корабль не доплыл до дома совсем чуть-чуть. Хотя если бы приплыл, то не смог бы причалить, ведь от города его остались одни руины. Но… В тот день многое изменилось в мире, и даже время потеряло свой ход. Время — как вода, но это то же самое время, и кольца его сомкнулись, начав цикл сначала… И это был бы тот же самый цикл. Слышишь?».       Но Зиндро не слышал, и лишь последнее слово немного вернуло его в реальность из объятий теплого сна. Он что-то промычал в ответ и почувствовал, как ее губы касаются его губ и тихо шепчут:       «Королевский ловчий» больше никогда не зайдет в Остиан. Но если хочешь, идем завтра со мною».       Он кивнул и, не открывая глаз, обнял ее.       Идем.       Зиндро чувствовал лишь страх, и этот ужас в один момент вскипятил его кровь, прилившую к вискам раскаленным железом: надо что-то делать! Надо постараться вырваться из костлявых лап Шерата! Надо хоть как-то…       Собрал всю волю, всю силу, какая у него еще оставалась, и вызвал призрачного волка, который был полупрозрачно незаметен в голубом огне за статуей — лишь внутреннее чувство подсказало, что заклинание претворено. Волк не стал медлить, и вот Шерат ослабил хватку, отвлекшись на создание, и Зиндро с силой толкнул его, воспользовался моментом, выхватил из ножен на бедре маленький кинжал и почти вслепую вонзил в начинающий разгораться синим глаз. Шерат зашипел, как залитый водой костер, волк вцепился в него мертвой хваткой, а Зиндро изловчился перехватить кинжал и ударить снова, снова, в оскаленное лицо и хрустнувшую шею нежити, чувствуя, как сбоит энтропия и рассыпается зелеными бесполезными искрами из костлявых ладоней. Еще.       Еще!       Казалось, потемнел свет.       Еще.       Волк оставил жертву, и раскаленный прах Шерата скользнул между пальцами Зиндро.       Его собственная тень от голубых огней у гигантских колец за спиной шипастым изломом легла на зал, и словно бы не было за ним уже никакой статуи, и окаменевшие словно взирали лишь на него, стоящего на коленях пред дымящимся прахом, держащим кинжал, дрожащим, молчащим, тяжело дышащим.       Кровь заливала глаза, как пот в раскаленный остианский полдень. Тронул амулет, чтобы появился призрак, слепо полез в карманы в поисках исцеляющего зелья, едва терпя разламывающую череп боль.       Что это такое было.       Сумрачный город и все эти воспоминания. Женщина под стеклом. Женщина с корабля.       Оглянулся на статую.       В кольцах ее не было.       Над озером взошла луна, и ее красно-золотое отражение дрожало в холодеющих, мягко покачивающих кувшинки водах. Светлячки блуждали средь зарослей мальвы, и где-то вдалеке выли волки.       Призрак скользнул полупрозрачной тенью, испугав взметнувшуюся птицу.       — Там не было сокровищ, — сказал Зиндро словно самому себе. — В записке того мужика все оказалось ложью. Да и… Того, что мы с тобой ищем.       Призрак невидяще уставился на своего фасмалиста, явно выражая согласие.       Зиндро задумчиво двинулся к мосту, по пути сорвав розовую мальву, покрутил ее в руках, аккуратно опустил в воду, и цветок плавно закачался в отблесках лунного золота.       — Зря. Ой, зря я туда полез! Понятно же, что в древних руинах никого не будет, кроме проклятой нежити, и никто из людей просто не… Седьмое пекло. Я мог заняться чем-то получше. Да?       Призрак наверняка кивнул бы, если бы что-нибудь осознавал.       — Вон, хоть в Златоброд пошел бы, разузнал, что там было с Пепельной вдовой и о том, как помогает эта светящаяся руда, и кто знает, может, и нашел бы… Так нет же! Нет же! Надо было лезть в Старый Шерат. Как будто некуда было пристроить пару зелий лечения и пузырек амброзии!       Зиндро представил, что призрак спорит с ним и что-то говорит про сокровища из сундука Шерата и тут же опроверг:       — Да разве это сокровища. Ерунда одна. Ни мне, ни тебе в этом мусоре никакой пользы. Но… Должен с тобой согласиться в одном, мой друг…       «Друг» и его единственный собеседник в этой вечной тишине остановился как вкопанный рядом с оглянувшимся на островок в середине озера Зиндро, явно ожидая приказов. А тот подумал, что тут слишком красиво, чтобы искать в этом пользу, и вообще — скоро сумрак развеется вместе рассветом, который здесь, в низине, будет таким же холодным, как ночь.       Над холмами, где-то далеко-далеко высилась на фоне светлеющего неба заволоченная туманом серая вершина с громадой Живого храма. Пели первые птицы. Мир оставался безмолвным и тихим.       Таким же, каким он был уже много лет — безлюдно простым и смирным, как мертвый волк, как каменное изваяние,       как сон —       прохладный рассвет после душной ночи Очищения. Момента, когда реальность, чем бы она ни была, обрушилась тяжестью неба и похоронила под собою любую мечту.       Мир был давно мертв.       Но это был тот же самый мир.       Даже после того, как с ним случилось всё это, и последний оставшийся в полном одиночестве спустился из Звездного города, чтобы найти здесь хоть крупицу надежды.       Или память о прошлом, которого не было никогда.       — А, неважно, — наконец изрек Зиндро. — Ждёшь приказов, да? Тогда стой тут, пока не рассветет. А я телепортируюсь по свитку в руины Речного. Понял?       Призрак молчал.       — Понял, — ответил сам себе Прорицатель, накидывая на себя капюшон. — Хорошо, что хоть кто-то в этом мире что-то понял.