Извращенец

Джон давно считал себя извращенцем, больным на все голову, конченым, но поначалу это был только затяжной ПТСР. Он — идеальная машина для убийств, созданная государством, хренов урод, способный без оружия вывести из строя десяток вооруженных до зубов малолеток, возомнивших себя гангстерами. Вернувшись на гражданку, даже работая на Финча, он старался не убивать. Бил по почкам, стрелял по коленям, острил и унижал словом да парой тумаков, но не лишал жизни. Но не потому, что убийство стало для него табу, а потому, что он перестал что-либо ощущать, стреляя в человека. Словно выстрел в консервную банку — новая дырка в чьей-то шкуре, меньше проблем для него и окружающих. Не более. Джон уже не вел счет, он больше не видел мертвецов во сне. Но все же, оказавшись на гражданке, Джон перестал убивать. А потом он увидел, как бледнел Финч каждый раз, когда приходилось стрелять на поражение, и это закрепило условный рефлекс. Словно его совесть теперь была на внешнем диске. В Джоне Ризе уже давно все было неправильным, извращенным, нелепым, а потому он даже особо не удивился, когда осознал, что затапливающее его грудь непривычно теплое ощущение при взгляде на Финча было нежностью. Теперь приходилось тщательней держать себя в руках, скрывая восторг, пряча напряжение, тоскливое желание, ощущавшееся натянутой внутри струной. Финч медленно брел по библиотеке, подволакивая одну ногу, его шикарные костюмы не скрывали увечий, он поворачивался всем корпусом, если его окликали, так как не мог повернуть голову. Джон, хоть никогда и не видел, знал, что спину Финча пересекают многочисленные шрамы после операций. Тонкие губы, острый нос, очки, круглое лицо, залысины, небольшой живот, натягивающий пояс дорогих брюк, — все в Финче было непривлекательным, и это странным образом привлекало. Наверное, сперва сугубо платонически, потому что Финч был Вселенной — громадной, неизученной. Не может простой человек иметь такой потрясающий разум, не испорченный самомнением или равнодушием. Все в Финче было неправильным: его покатые плечи, его маленькие нервные ладони, его нелепая отчаянная смелость, гениальность и чуть гнусавый профессорский голос. С первых же дней Джон испытал восторг и раздражение, восхищение, быть может, но, спустя пару лет, уже совершенно иначе сходил с ума, смотря, как Финч шагает по улице Нью-Йорка или между книжных полок их штаба. Финч был крайне сдержан, и даже касаться его следовало с осторожностью: дружески похлопать по плечу, аккуратно поддержать под руку, уводя от преследователей, тронуть в разговоре вместе с насмешливой репликой, передать стаканчик чая, чувствуя тепло его пальцев. Джон ощущал, что сходит с ума и ему осталось недолго. Даже светлая кожа шеи Финча у самого уха или между затылком и жестким воротничком рубашки теперь была самым эротичным зрелищем на свете. Потому что Джон Риз определенно полный псих, и нет ему дороги назад. Джон не раз переодевал на глазах у Финча рубашку и всегда выходил из-за полок раньше, чем успевал застегнуться. В излишней скоромности не было смысла, и Финч продолжал что-то говорить, разумеется, по делу, наблюдая, как Джон застегивает пуговицы, поправляет воротник. И Джону казалось, что этот взгляд его обжигал, что в груди возникала дыра с расплавленными краями. Он мастерски скрывал, как сбивается дыхание, и тем же вечером обязательно начинал флиртовать с первой попавшейся девушкой, надеясь хоть немного заглушить тоскливое болезненное ощущение, но и секс уже не помогал. Позднее Финч тоже пару раз снимал рубашку, когда им требовалось срочно переодеться для маскировки, но под рубашкой всегда была нижняя майка, словно он родом из пятидесятых прошлого столетия. Джон запомнил тонкие бледные шрамы, змеившиеся между лопаток Финча, и от желания прижаться к этим шрамам губами приходилось задерживать дыхание и начинать считать про себя. Финч сводил с ума и делал это, сам того не подозревая. В Финче не было абсолютно ничего сексуального, но почему-то он заставлял Джона себя желать, хотя, по сути, Джон никогда особенно не интересовался мужчинами, даже привлекательными тренированными парнями, которых было много рядом во времена армейской службы. «Я хочу тебя», — неслышно произносил Джон, глядя на светлые шрамы на загривке, на белый хлопок, очерчивающий торс Финча, на ослабленный пояс брюк, пока Финч застегивал ремень. Он дурел от собственной смелости, произнося эти слова почти вслух, хоть они были не совсем верными. Правильным было бы сказать «фиксация» или «рехнулся», «обожаю», «боготворю». Что-то такое. Постепенно Джону стало все равно, как это называется. Он просто псих — этого достаточно для определения происходящего. Наверное, сумасшествие нельзя скрывать вечно, Джон понимал это, страшась момента, когда Финч сообразит, что рядом с ним фанатик. И внезапно осознал, что момент пришел, когда Финч, подрагивая от боли, но не издавая ни звука, сидел на стуле, позволяя Джону делать перевязку. Финчу прострелили плечо, и это была меньшая из их проблем. Все шло к чертям, Самаритянин знал об их существовании, и о том, что их следовало уничтожить. У Финча не осталось его богатств и влияния, у них больше не было их штаба, их имен, пусть эти имена и являлись фальшивкой изначально. Но Джону нравилось быть Джоном Ризом, как бы смешно это ни звучало. Финч всегда был необычайно терпелив, со своими травмами он привык к боли, и Джон невольно восхищался, прижимая бинт к бледному покрытому веснушками плечу. Пахло солоно, кровью и потом, возможно, немного страхом и уж точно адреналином. Джон подумал, что это может быть их последняя встреча с Финчем в обманчивой тишине их библиотеки, тет-а-тет, что, вероятно, его убьют, когда он закроет Финча собой, и это было бы правильным исходом. Джон ощущал себя загнанным зверем, но не диким, а прирученным, и потому запах крови манил, но не вызывал желания рвать зубами, как когда-то. Не понимая до конца, что он делает, Джон резко опустил голову, склонился к окаменевшему Финчу, лизнув его в шею. Язык прошел по неровностям шрама, по маленькой родинке, паре волосков, и привкус крови во рту тоже показался особенно правильным. Финч дернулся, но ничего не сказал, видимо, от шока. И Джон лизнул его еще раз, потом шумно втянул носом воздух, растворяясь в привычном аромате дорогого одеколона, в запахе Финча, словно у них было время на то, чтобы так замереть на месте. — Джон, — голос Финча сорвался. — Прости. — Джон резко отстранился, мельком ужаснувшись содеянному. — Не извиняйся, — неожиданно ответил Финч и развернулся к нему, как обычно, всем корпусом, поморщившись от боли в плече. — Но ты сошел с ума. Очки на влажном от испарины лице сидели немного косо, и Джон аккуратно поправил их, скользнув кончиками пальцев по вискам, длинным бакам, обрисовал челюсть. — Уже давно, я знаю, — согласился Джон. — Ты сводишь меня с ума. Не те слова. Финч забавно поднял брови. Он выглядел немного раздавленным, и одновременно казалось, будто он с трудом сдерживает улыбку. — Я хочу тебя, — поправился Джон. — Твою мать, нет. То есть да. — С каких это пор ты выражаешься? — Тебя больше ничего не смутило? — Злое веселье смешалось с возбуждением от адреналина. Хренов неприступный мистер Финч. Джон поправил рубашку на его плечах, застегнул две пуговицы и вновь лизнул его, на этот раз в уголок губ, а потом — в шею под подбородком. Их губы прижались друг к другу, рот Финча был приоткрыт, и Джон не преминул этим воспользоваться. У них было разве что полминуты, а потому Джон резко выпрямился, чуть отодвинувшись от Финча. Тот смотрел жалобно, в его глазах читалась боль. — Я так люблю тебя, — наконец выдохнул Джон и тут же обрадовался, поняв, что наконец-то нашел верную формулировку. — Ты сумасшедший, — повторил свой диагноз Финч и, закрыв глаза, неловко потянулся за еще одним поцелуем.