ONLY THE GOOD DIE YOUNG (Полная версия)

Не только распорядками в доме могла бы она заведовать, но и в определенной общественной структуре – тем более, а, если бы понадобилось, то и в целом государстве. А. Танеева

Царское Село/Санкт-Петербург, декабрь, 1913 Ольга, вышедшая из комнаты вслед за сестрой, обнаружила Татьяну сидящей у окна. Она не плакала, а, казалось, совершенно спокойно любовалась на кружащийся за окном снег. Но Ольгу нельзя было обмануть в чем-либо, что касалось ее любимой сестры. По тому, как прямо сидит Татьяна, как напряжены ее плечи, она поняла, что та чем-то всерьез огорчена. Если бы Ольга знала причину ее расстройства, она бы нашла, что сказать. А так... Она просто подошла и молча обняла сестру за плечи. - Послушай, - Татьяна подняла голову и серьезно заглянула сестре в глаза. – Ты ведь не думаешь, ЧТО Я И В САМОМ ДЕЛЕ расстроилась из-за бала? Из-за того, что мне не разрешили нацепить платье с открытыми плечами и алмазный кушачок и покружиться с офицерами? - Нет... Я не знаю... - Ольга смутилась. – Но ведь ты и в самом деле скоро сама сможешь пойти на взрослый бал! - Я туда вовсе не тороплюсь. Мне всего шестнадцать, - заметила Татьяна. - С половиной, - уточнила Ольга. - Да, ты права, - Татьяна усмехнулась. – Совсем немного осталось ждать! И я очень этому рада! Когда мне минет восемнадцать, я, наконец, смогу... Остричь волосы. - Ой, не надо! – испугалась Ольга. - Почему? Сейчас все девушки носят короткие волосы. Это красиво и модно. - Но у тебя такие чудесные косы, Таня! Как же ты их обрежешь? - Ничего ровно чудесного в них нет... Я похожа на злую ведьму. - Ты похожа на мама... Нет, правда! - Ольга собрала волосы сестры на затылке и чуть приподняла их. – Вот смотри... Какая красота! Когда тебе исполнится восемнадцать, ты сможешь делать взрослые высокие прически. И ты будешь как две капли воды на нее похожа! - Может, немножко, - смягчилась Татьяна. - И все же волосы я подстригу, когда вырасту! Ольга вздохнула. - Наверно, когда ты вырастешь и станешь ходить на балы, на меня никто и не взглянет. Ты ведь из нас самая красивая. - Вот уж неправда! Ты гораздо красивее меня! И умнее... И... - Зато ты самая смелая и умеешь себя держать, как мне никогда не суметь. Что с того, что я красивая? Смотрят-то все равно на тебя! - Это потому что ты сама тушуешься и прячешься за меня! Будь уверенней! - Легко сказать... – Ольга смущенно рассмеялась, но тут же вновь нахмурилась. – И все же... Таня... Что с тобой происходит?.. В последние дни ты какая-то... Не такая. *** В одном Ольга с Марией были правы, все началось именно с того вечера в Зимнем Дворце. Сам по себе прием и так утомил Татьяну, а злой гений семьи княгиня Мария окончательно испортила настроение своими разглагольствованиями о религии. - Я собственно потому так долго не принимала православие, - говорила она, - что даже представить не могла, каково это – всю службу стоять в церкви на ногах! Ведь в православных церквах нет скамеек. Так неудобно! Но потом поняла – ведь во время богослужения прихожане столько раз становятся на колени! Со стороны это кажется унижением перед Богом, но на самом деле в этом есть и трезвый практический расчет – ногам тоже нужен отдых! - Когда становишься на колени перед Богом, это нисколько не уничижает, а возвышает, приближает человека к Богу, - возразила тогда задетая до глубины души Ольга. Татьяна промолчала, а про себя подумала – значит, вот как бывает. Для кого-то вера лишь разменная монета в их тщеславии и мелких житейских расчетах. Княгиня Мария не пожелала принять православие, когда выходила замуж за князя Владимира, ему пришлось добиваться специального разрешения на брак с лютеранкой, и в глубине души Татьяна восхищалась подобной твердостью духа своей дальней родственницы. Она сама была уверена, что за кого бы ей ни пришлось выйти замуж, она непременно сохранит свою веру. А что? Вот и княжна Анна Ярославна когда-то, хоть и стала королевой Франции, но в католичество не перешла и даже детей своих крестила на русской Библии... Однако позже Мария Павловна православие все же приняла. Татьяна думала – это потому, что их вера самая лучшая, и, пожив среди православных, любой человек в этом убеждается. И только потом поняла – княгиня стала православной только во время болезни своего мужа незадолго до его смерти... Наверно поняла, что без него трудно будет оставаться лютеранкой и сохранить прежнее влияние. Может, и прежняя ее твердость была вызвана вовсе не религиозными чувствами, а самолюбием и высокомерием... В ночь после приема Татьяна никак не могла заснуть, ей не спалось на новом месте. Она слышала, как вернулась с бала Ольга и легла спать, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, а она и не думала спать, но виду не подала. Потому что знала – в противном случае Ольга непременно начнет делиться впечатлениями, а ей сегодня чуть ли не впервые в жизни не хотелось разговаривать с сестрой. Татьяна где-то слышала или читала, что если не спится, то и не стоит стараться насильно заснуть, лучше встать и на что-то отвлечься. Поэтому, когда Ольга заснула, она встала, накинула халат, скрепив его на груди брошью, и зажгла свечу. Татьяна любила Петербург. Не так, как Царское Село, конечно, но все же любила. И Зимний Дворец восхищал ее своей красотой и величественностью. Бродить по дворцу днем ей было неловко, все глазели на нее, и приходилось делать вид, что все красоты Зимнего ей не в диковинку, а ведь дома они жили очень скромно! Поэтому ей пришло в голову, что можно пройтись по дворцу сейчас, глубокой ночью, чтобы как следует разглядеть роскошное убранство залов. Татьяна неторопливо шла, освещая себе путь свечой. Ночью знакомые комнаты казались совсем другими. Как будто еще громаднее – наверно потому, что она в темноте не видела их целиком, и воображение придавало им совсем невероятные размеры... Татьяна переходила из покоя в покой, задерживаясь особо у картин и портретов. В зыбком свете свечи лица на них казались почти живыми. Наконец, она остановилась у окна в одной из комнат. Рядом с ней в углу комнаты стоял на невысоком постаменте бюст Екатерины Второй – ее любимая скульптура. Бюст казался действительно живым – Императрица словно обернулась на ходу и с легкой полуулыбкой посмотрела в окно на Дворцовую Площадь. Татьяна проследила за ее взглядом – он был устремлен в центр площади, прямо на Александровскую колонну, которую Татьяна вслед за Пушкиным привыкла называть Александрийским столпом. А когда Татьяна была маленькая, она называла Александрийский столп «башней», а ангела на его вершине – «ангелом на башне». Из всего, что было прекрасного в Петербурге, Татьяна больше всего любила именно его. Когда бы она ни взглянула на него, каждый раз он был разным: то величественным и грозным, и латинский крест, которым он пронзал змея, был похож на меч, то печальным и скорбным с устало опущенными плечами, то неземным и отрешенным, указующим перстом в небесную высь, словно призывающим ее туда... Сквозь наледь на стекле ангела было плохо видно. Татьяна приложила ко льду палец и протеплила в нем отверстие. Теперь можно было оглядеть пустынную площадь. Было полнолуние, и безоблачная ночь казалась совсем светлой. Блики луны играли на морозных узорах стекла, вспыхивая самыми причудливыми цветами, каких нигде больше не увидишь. И все же при виде этой ночной красоты и блеска Татьяне стало неуютно. Город за окном казался вымершим. Силуэт ангела почти сливался с темным небом, которое не было черным, скорее мглисто-серым. Зимнее небо может быть почти волшебным, когда оно усыпано звездами - звезды в мороз как-то по-особенному мерцают. Но сегодня звезд было не разглядеть из-за слишком яркой луны. Лунный свет, отражаясь от заснеженного города, разгонял черноту, но мрак он рассеять не мог, и небо нависало над площадью опрокинутой, словно гигантская чаша, пустотою. И эта пустота пугала Татьяну больше всего. Словно она стояла над бездной, только бездна была над ней и от взгляда туда кружилась голова. Как истинно верующая Татьяна не боялась смерти... Думала, что не боялась. Но когда она видела эту сумрачную бездну вместо неба, в ее душу закрадывались сомнения. А вдруг после смерти вовсе нет того, во что она верит? Нет света и ангелов, и вечного блаженства, а есть лишь бесконечное падение в глухую пустоту без чувств и мыслей. Татьяна знала, что даже думать о таком грех, но отделаться от этой мысли, если уж она приходила голову, было не так-то легко! В конце концов, убеждала себя Татьяна, это еще так не скоро! Я еще так молода, я еще даже не совсем взрослая, у меня впереди долгая жизнь здесь на Земле. И вообще лучше не думать о таком далеком будущем, скоро Рождество, праздники, подарки, разве это не замечательно? Самый прекрасный праздник в году. Татьяна с трудом подавила вздох. Прекрасный-то прекрасный, но потому только, что она проводит его с семьей, которую так любит. Если бы пришлось проводить его как-то по-другому... Вряд ли бы он казался столь же прекрасным. И в этом все и дело! Татьяну обдало холодом, словно бездонно-темное небо дохнуло на нее. Однажды Аня, их фрейлина и близкий друг семьи, сказала кому-то: «Ах, у княжон совсем невеселая жизнь!» Татьяна долго размышляла, почему она так сказала. Разве у них невеселая жизнь? Ей казалась, что очень веселая, необыкновенно веселая, просто замечательная. Может, Аня имела в виду, что у них мало развлечений? Да, кажется, другие дети их положения и возраста ведут гораздо боле яркую и красивую жизнь. Татьяна инстинктивно догадывалась, что именно поэтому у нее и нет подруг, о которых она так мечтала. Потому что мама тщательно оберегает ее от дружбы с другими детьми из их круга. И не зря. В других княжеских и просто аристократических семьях дети с самого детства растут в роскоши и праздности, уже в ее возрасте, да и в возрасте Мари девочки бредят балами, нарядами и украшениями – а они с сестрами все дни напролет проводят за рукоделием, молитвами и учебниками. Конечно, и у них много развлечений, но что это за развлечения с точки зрения ее титулованных сверстников! Собирать в лесу цветы или печь картошку на костре, играть на рояле и петь, читать друг другу вслух книжки... почему-то им с сестрами – по крайней мере, с Ольгой – таким притягательным кажется именно это, а не обсуждение последних парижских мод и кавалеров... А значит, Ольга права, никто им друг друга не заменит, и никто им больше не нужен... Вот только... всегда ли они будут вместе? Или когда-нибудь им все же придется расстаться? Татьяна думала об этом, и ей казалась, что в ее сердце проникает зимний холод, сочащийся в щелки заиндевевшего окна. Ольга может выйти замуж за какого-нибудь принца или царевича, размышляла Татьяна, она вполне достойна прекрасного принца, самая красивая, умная и талантливая из всех четверых. Например, за болгарского королевича Бориса, она еще в детстве об этом мечтала. К тому же болгары ведь дружественная страна, наши меньшие браться, мы помогли им в войне против турок, там уж верно будут любить и почитать русскую принцессу. Впрочем, Ольга может замуж и не выходить... Она может остаться жить в России (что даже лучше) и прославиться. Она умная, будет учиться дальше, и получит ученую степень Оксфордского университета, как мама... Уж Ольга-то легко сумеет стать философом, она все время о чем-то размышляет! А вот Мария-то уж точно выйдет замуж, но какая из нее королева? Она выйдет замуж за какого-нибудь русского знатного дворянина. Анастасия... Гм. Об этом еще пока рано думать, но она могла бы тоже выйти замуж за какого-нибудь дальнего иностранного родственника, например, английского или немецкого, она в достаточной мере экстравагантна, смела и обаятельна, чтобы поставить себя при любом дворе. А я... Я, наверно, вообще не хочу выходить замуж, решила она. Я могла бы остаться навсегда в России с братом. Помогать ему править, когда он взойдет на престол. Он ведь такой слабый, он без меня не сможет. Да, так будет лучше всего... Татьяна вздрогнула. Когда взойдет на престол! Ведь это случится уже, когда папа не будет с ними, но разве такое может быть? Разве можно представить их жизнь без него? Разве возможна вообще жизнь после того, как кого-то из них не станет? А ведь люди говорят, что Алексей вряд ли переживет отца, вряд ли вообще достигнет зрелого возраста, с его болезнью даже при самом тщательном уходе редко доживают до двадцати... Конечно, в их кругу об этом никогда не говорили вслух, но знали все. Как мама сможет пережить его потерю, да и сможет ли? И разве сможет она пережить отца, если того вдруг не станет, это было невозможно себе представить. А если не станет ни родителей, ни брата, если старшая сестра выйдет замуж, ей, Татьяне, возможно, самой придется править. От этих мыслей темнота все глуше смыкалась вокруг нее, а от последней тяжесть на сердце стала просто невыносимой. Татьяна тихо застонала. Разве можно так жить? Вот так, зная, что впереди все так беспросветно, все равно, что эта бездна над площадью? И зачем сейчас веселиться, радоваться жизни, праздникам, семейному счастью, зная, что всему этому придет конец, быть может – совсем скоро? Смешно, конечно, сейчас представлять маленькую Анастасию невестою, нелепой кажется и мысль о том, что когда-нибудь отца или Алексея с ними не станет... Можно заставить себя не думать об этом, забыть про то, как время скоротечно. Но оно все равно найдет способ неумолимо напомнить об этом. Вот и сегодня. Ольга уже танцует на взрослых балах, значит, она уже невеста, значит совсем скоро, быть может, покинет их... И это только начало. Всему придет конец, и счастью тоже, а потом только тяжелая долгая жизнь, полная одиночества, забот и лишений... Да, она не сомневалась в том, что вполне способна править. Чем она хуже Елизаветы Английской, у которой тоже был больной брат, или своей собственной прабабки королевы Виктории, или великих русских императриц?.. И все же, когда Татьяна думала о судьбе императрицы, эта доля представлялась ей ужасно незавидной. «Другим-то, может, оно и было хорошо, - подумал она. - Кто-то мог бы стать правителем ради богатства и почета, завести толпу фаворитов, дать им управлять государством, а самой проводить свои дни в веселье и беспечности, но я-то так не смогу! Мне нужно будет обязательно стать лучшей, достойной своей короны... Если этому суждено будет случиться... Я-то наверное знаю, что для меня это будет тяжкий труд без отдыха и покоя. Вот почему я так НЕ ХОЧУ, чтобы это когда-нибудь произошло. Но с каждым шагом, с каждым днем я к этому приближаюсь, и эту судьбу не отсрочить, не преодолеть... Конечно, это будет еще не скоро. И тогда я стану совсем зрелой и взрослой, мне тогда будет, может быть... Лет двадцать пять? Как бы я хотела быть снова беспечной, как в детстве! Когда мне было шесть лет, разве я думала о таком? Хотя мне и тогда уже говорили, что я княжна, что у меня высокий удел, которого я должна быть достойна... И я знала, что буду, но знала и то, что это еще не скоро. Когда мне было шесть лет, я помню, верила, что мои игрушки оживают, когда я на них не смотрю, и все пыталась застать их врасплох... Я верила в маленьких фей, которые живут в саду, и по утрам искала их в цветах, и я боялась заходить в темную комнату, потому что там могли жить призраки, и боялась выглядывать ночью в окно, потому что ночью по саду могли бегать черти... и мама в таких случаях смеялась и говорила – как жаль, что ты не навсегда останешься такой прелестной, наивной малышкой! А я пожимала плечами и думала – вот когда мне исполнится шестнадцать, и я стану совсем взрослой, уж тогда я буду такой умной и смелой, что никто не будет надо мной смеяться. Тогда мне шестнадцать лет казались недосягаемым возрастом. Казалось, что это какая-то совершенно иная жизнь, и я буду совершенно новым человеком, новой Татьяной, которая придет на место прежней... Я не представляла, как это произойдет, но знала, что произойдет непременно, и не задумывалась над этим. А теперь вот мне, наконец, шестнадцать, я смотрю на себя, и понимаю, что ничего не произошло... Я все та же маленькая девочка. И я до сих пор верю, что игрушки оживают, а в цветах живут феи, как ни стыдно мне в этом самой себе признаваться... Так почему я думаю, что в двадцать пять лет будет иначе? Я смотрю вперед, и мне кажется, что двадцать пять - это так много, и снова я буду уже не я, а какая-то другая, новая женщина, которая придет откуда-то... Сразу или постепенно, но теперь я уж начинаю сомневаться, что придет... Может, люди меняются только потому, что невзгоды заставляют их меняться, искать чего-то нового, а я так счастлива сейчас и здесь, что меняться я не хочу. И менять в своей жизни ничего не хочу. В глубине души, да, я желала бы нового, но только не с тем, чтобы потерять все то, что я сейчас имею». Татьяна вздрогнула и очнулась от оцепенения, в которое погрузили ее раздумья. Что-то случилось, пока она размышляла – свеча догорела и погасла. И Татьяна вдруг отчетливо поняла, что ей страшно, страшно обернуться, страшно пошевелиться, как будто в темной гостиной кто-то стоит прямо за ее спиной. Кто-то бесшумный и жуткий. Ей даже казалось, она ощущает на затылке чье-то дыхание. Ужас, охвативший ее, был совершенно непереносимым. Она пыталась призвать остатки разума и внушить себе, что она в безопасности, что ничего страшного у нее за спиной нет. Просто собрать силу воли и разом обернуться! Но она знала, даже если за спиной ничего не окажется (а если окажется?), все равно ей будет казаться, что неизвестное и жуткое просто отпрянуло от нее и затаилось где-то в темных углах гостиной, за портьерой, за креслом... Татьяна, конечно, не верила в призраков. Почти. Я не могу бояться, внушала она себе. Я просто не должна. Глупо и стыдно бояться чего-то непонятно, темного, особенно тому, кто верит в Бога. Я ведь уже не маленький ребенок, я почти взрослая девушка. Нужно просто сказать молитву, и все страхи отступят... Она знала это твердо и все собиралась с духом. Она не могла связно припомнить слова ни одной молитвы, но она просто представляла себе отчетливо образ Божьей Матери и своей собственной матери, и страх начал отступать... Или тот, кто стоял у нее за спиной, отступил. Она почти совсем уже было успокоилась, но при мысли о бесконечных пустых и темных залах, коридорах и лестницах, которые ей предстоит преодолеть, чтобы вернуться в спальню, ужас снова одолел ее, обжег, как каленым железом. Не помня себя, она стремительно взлетела на подоконник, подобрав под себя ноги, съежившись в комок. Ей было и стыдно за свое поведение, и еще более страшно. Она с твердой обреченностью решила просидеть здесь до утра, пока совсем не рассветет. Отвернулась от темной комнаты и стала смотреть в окно, на силуэт ангела. Пока Татьяна видела его, она чувствовала себя в безопасности. Какой нелепый ужас, подумала она, но какой сильный, затмивший даже недавнюю тревогу о будущем. Но теперь эта тревога нахлынула с новой силой превращаясь в такой же липкий холодный страх, как и страх темноты. «Я просто не хочу. Я боюсь. Для меня будущее не просто туманно, оно для меня беспросветно... Но если придется... Это мой долг, да. И я должна буду его исполнить. Я уже сейчас внушаю себе это каждый день, напоминаю о том, какая судьба меня ждет. И от этого так тяжко на сердце, от того, что все предопределено, но мне так нежеланно все это. Не хочу быть императрицей, не хочу быть великой, ни политиком, ни воином, хочу просто быть счастлива, вот как сейчас я счастлива. Почему я должна все это потерять? Отказаться от этого... Из одного только чувства долга? А ведь знаю – откажусь. И эта предопределенность - самый тяжкий груз. И вот почему, чем беспечнее и радостнее сегодняшний день, тем мрачнее мне видится день завтрашний... Но полно думать об этом, не хочу, не хочу... Я еще так молода, ну пусть детство уже кончилось, но все равно, я еще не совсем взрослая! Не как Ольга, мне нет еще даже и семнадцати лет! Я еще могу позволить себе быть беспечной, и могу резвиться и радоваться жизни. Пока у меня еще есть время! Главное не дать этим мыслям завладеть мной, не думать ни о чем печальном... просто радоваться жизни... «Они живут, как принцессы в хрустальном тереме», - сказал о нас кто-то, но и что же, и пусть... Только разве терема бывают хрустальными? Они деревянные и золоченые, и прекрасные царевны сидят у окошек в высоких башенках и любуются сверху на то, как рыцари и принцы бьются за их руку... Если там и бывает что-то хрустальное, так это гора, на которую надо взобраться на коне, как во всех сказках...» И Татьяна уже видела эту гору – из чистого хрусталя или может изо льда, которая вдруг возникла на площади на месте колонны, заперев в себе и ангела, а потом она сама как-то оказалась внутри этой горы, и страшно испугалась, что никогда оттуда не выберется... Огромный белый конь попытался с разбегу одолеть эту гору, взобраться на ее вершину, его копыта высекали из хрусталя ледяные искры, но не могли разбить его... Всадника она не видела, а сам конь был таким белым, словно был целиком сделан из снега, и копыта, и грива, и даже глаза у него были совершенно белыми... Цвета снега, который мягко и густо летел с небес, застилая все вокруг, погребая под собой весь мир, даже самые высокие деревья засыпая по самую макушку... Татьяна вздрогнула и встряхнула головой – она, кажется, задремала? Она все так же сидела на подоконнике, подобрав под себя ноги. Темнота смыкалась и кружилась вокруг нее, все бесформенные длиннорукие тени и бледные призраки, которые прятались по углам, теперь оттуда вырвались и плясали совсем рядом с ней. Огоньки в ледяных узорах на стекле разгорались все ярче, и теперь горели, почти как праздничный фейерверк, но этот свет по-прежнему был холодным, запертым в прозрачных кристаллах. Огоньки и тени переплетались друг с другом, принимали разные образы. Татьяна уже не удивлялась ничему. Одно из видений стало почти отчетливым, приблизилось к ней вплотную. Не то дух, не то призрак, с бледным, но прекрасным лицом, развевающимися черными волосами и мерцающими синими глазами. - Что же ты грустишь здесь в одиночестве? – спросил он насмешливо. - Ты ведь будущая Елизавета Английская! Разве не похоже? Брат неизлечимо болен, а сестра не станет для тебя преградой к трону. Когда ты станешь взрослой... - Прекрати! – крикнула Татьяна, от злости она даже забыла бояться. - Разве ты этого не желаешь? Трон, власть... - Каким надо быть глупцом, чтобы пожелать себе такого! - Чего же тогда? Ведь есть у тебя заветное желание. Да, одно у нее было. Именно сейчас – самое заветное. И слова слетели у нее с языка прежде, чем она успела их обдумать. - Я бы не хотела становиться взрослой. Никогда! Не хочу вырастать. Не хочу, чтобы в моей жизни хоть что-то менялось! - И только-то? Это совсем просто устроить. Но насколько сильно ты этого хочешь. - Очень хочу. Я бы все отдала... - Все так говорят, но когда доходят до дела, жалеют и самой малости... - Я бы не пожалела... Но это ведь невозможно! - Напротив. Это так легко исполнить. В обмен на твою брошку, например. Татьяна прижала руку к груди, закрывая брошь, как будто он мог сорвать ее. - И ты пожалела? Безделушки пожалела? В обмен на настоящее чудо – не так уж сильно, стало быть, ты этого хочешь. - Очень хочу! Я только об этом и думаю! - Так за чем же дело стало? Искушение было слишком сильно. Где-то в подсознании у нее промелькнула мысль: «Это все сон. Нереально». Чем она рискует, отвечая на предложение ночного морока, который к утру развеется, как дым? И она почти машинально отцепила брошку. Но прежде чем протянуть своему искусителю, взглянула на нее. Ладонь Татьяны продолжала ощущать прохладный камень, но глаза видели живой цветок, как будто только что сорванный с ветки, на его лепестках еще дрожали капли росы или, может, дождя. Татьяна поднесла магнолию к лицу и вдохнула запах грозы и моря. - Что ж, оставь все как есть! - воскликнул демон злобно. - Ты ведь и сейчас себя стыдишься, а что будет потом? Так и останешься маленькой девочкой, которая верит, что игрушки оживают, что в траве живут феи, что если быть хорошей и верить в Бога, Он даст все, что ни попросишь! Татьяна вспыхнула. Кого угодно бы это смутило, когда на свет извлекают то, что ты изо всех сил пытаешься скрыть. Но в ней вспыхнуло вдруг упрямство. Как он смеет касаться, пусть глупого и детского, но самого сокровенного?.. Но, быть может, он прав?.. ...Ангел на башне тревожно забил крыльями, и вдруг, словно небо распахнулось над Петербургом, город, пустынный и сонный, ожил и задышал. Засияли, как драгоценные камни в его оправе, все храмы, которые Татьяна посещала, и те, которые только видела издали, и те, о которых только слышала... Величественный Исаакиевский собор, достойный стоять на Небесах, и чудесный Смольный, похожий на осколок Небес здесь на Земле. Таинственный Казанский, распахнувший на Невском объятия своей колоннады. Строгий и гордый, как сам Город, Петропавловский. Сказочный Крестовоздвиженский. Роскошная, словно целиком отлитая из золота, Успенская церковь при Оптиной пустыни, похожая на зачарованный замок сумрачная церковь Воскресения Христова на набережной Обводного канала и похожая на пряничный дворец, обсыпанный сахарной глазурью, мятно-розовая Чесменская, нежно-голубая и радостная Армянская, алая Пантелеймоновская... Сияли небесно-голубые купола Троице-Измайловского собора, усыпанные золотыми звездами, казавшимися прозрачными от льющегося сквозь них сияния. Крылатый Гений, венчающий колонну славы перед собором, почти растворился в этом неземном свете. Сияли золотистые купола Николо-Богоявленского морского собора, бирюзовые Никольского, черные - Спасо-Преображенского. Сияли разноцветные резные башенки Спаса-на-Крови, светлый, как солнце Владимирский собор, с его удивительной колокольней и ясный, как день, собор Князь-Владимирский... И музыка. Музыка, прекраснее которой нет ничего на свете, лилась отовсюду, казалось, сами камни, из которых были сложены стены храмов, пели. Не только православные церкви источали эту музыку для нее, но и все католические: и имеющий форму латинского креста Собор Успения Пресвятой Девы Марии в Польском Саду, и светлый и ясный Собор Святой Екатерины Александрийской на Невском, и похожая на суровый и неприступный средневековый замок церковь Лурдской Божией Матери, и все лютеранские: и столь прекрасный в своей кажущейся простоте Кафедральный собор Святых Петра и Павла, который все звали просто Лютеранской Кирхой, и уютная церковь Святой Анны, и пронзающая небесный купол своим высоким ажурным шпилем церковь Святого Архангела Михаила, и Финская церковь Святой Марии, и Шведская церковь Святой Екатерины, и розоватая, как рассвет, Эстонская церковь Святого Апостола Иоанна, и все другие: Единоверческая церковь Святителя Николая Чудотворца, похожая на античный дворец, и величественно-мрачная, подобная готическому собору Немецкая реформатская церковь, и Французская реформатская церковь Апостола Павла, и Англиканская церковь Иисуса Христа на Английской Набережной, которая и на церковь будто бы не похожа, а все равно церковь ... И все это сияло и пело, словно для нее одной. Разве возможно такое, чтобы подобное чудо произошло для одной только девочки? Однажды, когда Татьяна была совсем маленькой, она спросила священника, как можно узнать, что отвечает Бог на ее молитвы. Она, конечно, верит в то, что Он ее и слышит и видит каждую минуту, но может ли она услышать Его ответ? Священник улыбнулся и сказал, что Бог отвечает на каждое ее слово и каждую минуту говорит ей о том, как любит ее. И удивлен, что она не слышит. Но сейчас – сейчас она слышала! И по сравнению с этим чудом, все другие обещанные чудеса показались мелкими и ничего не значащими. «Почему я должна стыдиться того, во что верю? - подумала она. - Стыдиться того, какова я есть? Я это я». - Я тоже верил в то, что если быть хорошим и верить в Бога, он даст все, что ни пожелаешь. Кто-то произнес это негромко, но отчетливо, голос прозвучал у нее над самым ухом. Татьяна вздрогнула и открыла глаза. Рядом никого не было. Солнечный зимний день ослепительно искрился за окном, а ангел парил на фоне прозрачно-голубого неба легко и невесомо. Она поняла, что так и проспала остаток ночи и все утро, скорчившись на подоконнике. Она продрогла, все тело затекло и ломило, шею было не повернуть, тянущая боль засела в висках... *** - Как красиво! – воскликнула Ольга, когда они выезжали в экипаже из дворца. - Что же именно красивого? - Все... И дома, и деревья, и снег! Знаешь... летом солнце так ярко светит, но ему нужно освещать слишком много вещей... А зимой... Все и так белое, и снег сияет так ярко, что солнцу на земле нечего делать. И весь свет остается в небе, посмотри оно даже не голубое, а золотистое! Татьяна посмотрела в небо и вынуждена была признать, что Ольга права. Зимой, не смотря ни на что, бывает дивно красиво, особенно в такие солнечные, искристые дни. - Все равно, - возразила она. – Зимой солнце только светит, а не греет. *** С той ночи все изменилось. То прекрасное, сказочное, что снилось ей, запомнилось смутно, но тяжелые мысли о будущем привязались накрепко. Как бы она ни старалась прогнать их или отвлечься, они ее не оставляли. Мысли о том, что все самое лучшее в жизни у нее есть теперь, но она обречена это рано или поздно утратить. А впереди ее не ждет ничего, что возместило бы ей утраченное. Но как объяснить все это Ольге?.. И в этот предпраздничный вечер Татьяна не сумела найти слов. Покачала устало головой. - Я просто... Не люблю зиму. - «Татьяна русская душою, сама не зная, почему с ее холодною красою любила русскую зиму », - Ольга улыбнулась. – Значит это не про тебя? - Нет, - ответила Татьяна без улыбки. – Не про меня. Я ненавижу зиму. И снег. - Можно ли так говорить! – Ольга почти испугалась. - Можно, потому, что это правда! Ненавижу, терпеть не могу... Я, конечно, могла бы притвориться... Сказать что-нибудь слащавое про то, как зимой красиво и уютно... И я никогда не стану жаловаться и ныть... Это я ненавижу еще больше... Но ты знаешь, как мне претит всякое лицемерие. Я могла бы даже саму себя убедить, что мне нравится зима. Но не стану. Я ненавижу холод, и ветер, и темноту. Как будто меня на несколько месяцев заколотили в гроб. И снег, будто саван. И каждый раз, мне кажется – я не доживу до весны... - Не говори так! Что за фантазии... - Нет, не фантазии. Я уже так устала от зимы! А ведь еще декабрь не кончился. Январь, февраль, март... И только в апреле природа начинает оживать! Вот если бы сейчас был апрель... Закрыть бы глаза и заснуть, а проснуться – и уже весна! - Ты так говоришь – а если случится что-то плохое? Не накликай беду. - А по-моему, хуже зимы уже ничего быть не может, - пожала плечами Татьяна. - Ну а вдруг именно зимой случится что-то... Судьбоносное? Что-то, что изменит всю твою жизнь? А ты это время проспишь... И потом пожалеешь! - Зимой такого не случится. Разве что во сне. Потому что зимой я вся какая-то сонная, стараюсь поменьше двигаться, говорить и даже думать. Поэтому уж лучше и вправду заснуть. - Как медведь в берлоге? – Ольга уже начала раздражаться. Все-таки ей недоставало Татьяниной выдержки. - Да, как медведь. Знаешь, извини. Я вовсе не думала жаловаться, но ты спросила... И я тебе объяснила, почему мне плохо. И я наверно сумею это скрыть. И забыть про это, потому что, когда я с вами, я все равно счастлива... Но никогда не жди от меня добрых слов ни о зиме, ни о снеге... Я их не найду. *** Этим вечером ужинали все вместе. Татьяна радовалась, что у отца нашлось на это время, по вечерам он почти все время был занят. - Кушай поплотнее, доченька, завтра до вечера придется поститься, - напомнил он Татьяне, которая едва прикасалась к еде. Татьяна постаралась улыбнуться. Ей не хотелось никого стеснять своим угрюмым видом. Настроение у всех было предпраздничное. Анастасия каким-то образом умудрилась справиться со своими уроками и была весела, как чижик. Даже Татьяна за ужином слегка развеялась, но позже, когда все легли спать, ей снова стало не по себе. И снова она поднялась и подошла к окну. Переливы изморози на стекле напомнили ей такое же заиндевевшее окно в Зимнем Дворце, и тяжесть с новой силой придавила сердце. Она смотрела на инистые разводы, похожие на маленькие елочки, и силилась сдержать слезы, которые застилали глаза. Ей вдруг стало казаться, что узоры инея на стекле - это и в самом деле елки, высокие, почти до неба, но не зеленые, а словно сделанные изо льда и припорошенные алмазной пылью, они нестерпимо сверкали вокруг нее, вспыхивая то голубым, то сиреневым, то темно-синим, то серебряным, то вдруг пронзительно алым. А между елок у нее под ногами вилась странная темная дорога, нет, скорее поверхность застывшей реки, гладкая, как зеркало. Лед на этой реке-дороге был густо-лилового цвета. Небо над головой было исчерна-фиолетовым, и ели по обе стороны уходили все выше и выше к темному небу. Те, что были дальше от нее, уже не переливались разными цветами, подобно бриллиантам. Они казались красноватыми со всплесками золота и пурпура. Еще дальше от нее деревья были багряными, еще дальше индигово-синими, лиловыми, как река, и, наконец, принимали гелиотроповый оттенок неба, сливаясь с ним. Чем дальше она шла, тем реже, выше и тоньше становились деревья, и вот это уже не ели, а свечи, огромные, выше деревьев горящие свечи, и вокруг уже нет ни реки, ни неба, ни снега, а только темнота и свечи, горящие в темноте… Свечи были витые, такие, как на рождественском венке. Который мама все равно зажигала, следуя привычной лютеранской традиции – за четыре воскресенья до рождества зажигалась одна свеча, на следующее воскресенье две, потом три, и наконец, в воскресенье перед рождеством четыре – и это называлось адвент. Четыре витые свечи из алого воска, вставленные в зеленый венок, – они горели ровно, символизируя божественный свет, и их свет действительно казался Татьяне божественным. Но те свечи, что окружали ее теперь, были хоть и витыми, но не алыми, а темно-синими, огромными, больше ее роста и горели странно прозрачным переливчатым светом, словно их пламя было ледяным. Они кружились вокруг нее, не согревая и не освещая ничего вокруг, не давая приблизиться и дотронуться, но и не пропуская, не давая пройти. Смущенная, напуганная, разгневанная этим нелепым кружением, Татьяна безотчетно сунула руку в карман и нащупала там что-то. Что-то маленькое, но с острыми гранями. Она сжала предмет в руке, и поняла, что это сломанная пуговица из ее «игрального набора». Красновато-золотистая пуговица, которая сейчас оцарапала ей руку, ее твердость и колючесть были такими настоящими, реальными, что морок сразу же развеялся. Она стояла в обычной комнате, пусть и очень темной, и на камине горела всего одна свеча, витая, алого воска, горела теплым золотистым светом. Это сочетание золотого и алого напомнило Татьяне что-то очень давнее, почти забытое, но что-то очень сильное и ободряющее. Она огляделась, пытаясь понять, где находится, обернулась к окну - оно все еще было на месте, все так же затянутое льдом. Татьяна подышала на него, потерла пальцем. И почти без удивления разглядела сквозь подтаявшую наледь знакомую «башню» и ангела на ней. Его вид, как всегда, ободрил ее. Она зажала в руке свечу из алого воска и уже смелее пошла по комнатам. Это, без сомнения, был Зимний Дворец, и Татьяна почувствовала себя немного спокойнее. Здесь уж она отыщет путь! Вот если бы не было так холодно, если бы не эти странные шорохи вокруг и позади нее, как будто быстрые неуловимые тени проносятся во мраке... Татьяна старалась не отрывать глаз от трепещущего огонька свечи... Но все-таки не выдержала и обернулась. И сразу перестала понимать, где находится. Вокруг нее были лестницы, целые этажи бесконечных лестниц, широких и узких, кривых и прямых, крутых и пологих, они вели во всех направлениях, и никуда не вели, изламываясь под самым неожиданными углами, завиваясь спиралями, нависая над пустотой. Желтые отсветы свечи плясали по ступеням, выхватывая их из темноты частями, но не освещая ни одной лестницы полностью. Татьяна растерялась, не зная куда идти, не зная, что предпринять… Ей стало по-настоящему одиноко и страшно. И чтобы развеять это одиночество она запела. Запела почему-то старинный английский рождественский гимн – «O come, o come, Emmanuel», по крайней мере, в преддверии Рождества он звучал уместно. Она старалась петь громко и уверенно, но ее голосок зазвучал тоненько и по-детски робко, почти жалобно, тая в лабиринтах дворца, не находя отклика... или все-таки находя? Сначала она решила, что это просто эхо... Потому что в ответ слышалась та же песня, тот же голос, ее, без сомнения, ее, но все же какой-то другой. Не только более звучный и уверенный в себе, но и более... Взрослый? Как будто пела она же, Татьяна, но уже совсем взрослая девушка или молодая женщина. Татьяна решила, что это все-таки эхо, искаженное переходами дворца. Но ей стало спокойнее, и она сделала шаг в ту сторону, откуда раздавалась ответная песня. И тут же все изменилось. Лестницы исчезли, она стояла посреди огромного зала. Оглядевшись, Татьяна успокоилась – это был Георгиевский зал, из него-то уж она найдет дорогу... все стало привычным. Дальше она шла уже без страха – через галерею в Гербовой зал... Ее любимый, такой роскошный с его золотыми колоннами... Она все шла и шла... Зал казался бесконечным. С каждым шагом его стены будто отдалялись от нее. Лунный свет покрывал пол словно корочкой льда, а огонь свечи, отбрасывая отсветы на великолепные колонны, заставлял их сиять почти нестерпимо. Сами колонны делались головокружительно высокими, уходя в темноту, в которой терялись своды зала. Огонек свечи вдруг затрепетал как под внезапным порывом ветра. Словно огромные золотые крылья дрогнули и распахнулись прямо перед ней. Но скорее всего, это был обман зрения, просто очередной блик на изгибах колонн. Свеча дрогнула в последний раз и погасла, Татьяна оказалась в почти полной темноте, но ей почти не было страшно. Вернее, совсем уже не было. И снова легкое движение скорее угадалось, чем увиделось ей в полумраке, на этот раз сопровождаемое едва слышным шелестом, как будто еще один взмах крыльев, которые сложились и упали на плечи будто плащ... А потом в темноте раздались шаги приближающегося к ней человека. *** Он был гораздо выше ее, и почему-то черт его лица, она не могла разглядеть в полумраке. Видела только золотые волосы и длинный алый плащ. Но хотя лицо и было от нее скрыто, она могла бы с уверенностью сказать, улыбается он или хмурится. Сейчас он улыбался. - Я тебя откуда-то знаю, - сказала она. Он кивнул. - Я тебя тоже знаю. Я помню твое лицо много лет. Когда-то давно... Мы уже встречались... однажды. Вот почему я так часто прихожу сюда. Послушать, как ты поешь… - Я не припомню, чтобы мы уже встречались… А сегодня я пела здесь в первый раз. - Это неважно - еще или уже – твоя песня навсегда осталась здесь, под этими сводами и звучит в темноте, когда никто не слышит. Но ты ведь сама слышала ее сегодня? Татьяна слабо улыбнулась. Она не была уверена. Что понимает, о чем он говорит. Возможно, он и сам не понимает. Или путает ее с кем-то... И все же он был ей смутно знаком. - Я хотел помочь тебе... – продолжал он. - Потому что ты когда-то мне очень помогла. Без тебя я не стал бы... Тем, чем стал. Но дело не только в благодарности. Я не могу позволить, чтобы тебя коснулось... Темное. Должен поддержать тебя... Чтобы ты не упала, если оступишься. - Разве я оступилась? - Почти. - Когда же, где? - Никогда нельзя желать запретного. Особенно во сне... Ты же знаешь, что это невозможно, да и не нужно, зачем просишь? Так и до беды недалеко. А вдруг исполнится. - И пусть. Я этого и хочу. - За невозможное нужно платить... Слишком высокую цену. К тому же никогда не знаешь, чем может обернуться сбывшееся желание! Татьяна почувствовала себя слегка уязвленной. - Я никогда ничего не просила у Бога. Для себя. Один раз можно же! - Так то у Бога. А если это был демон? Татьяна рассмеялась, правда, ей сейчас же стало совестно за свой смех, потому что ее собеседник говорил, казалось, вполне серьезно. - Я не верю в демонов, - сказала она. - Демоны, бесы, черти... это все сказки. - Значит, в сказки ты не веришь... - Почему же... – Татьяна смутилась. Перед ним было бесполезно притворяться. – Во что-то верю. Например, верю в то, что в холмах и травах живут феи. - А в ангелов? - Как можно не верить в ангелов, - изумилась Татьяна. – Они же... Просто... То есть, как в них можно не верить? - А как можно не верить в фей? Они ведь есть. - Это сказки, - возразила Татьяна. – Я в них верю, потому что так и не выросла. И это стыдно. Но ведь ты уже не ребенок. Ее собеседник слегка пожал плечами. - Сказки – это какие-нибудь нелепицы. Например, когда человек летает по воздуху. А про фей тебе всякий скажет, что они есть... - Человек как раз летать может, - перебила его Татьяна. – На аэроплане. Он посмотрел на нее как-то странно, чуть приподняв бровь, но спорить не стал. Только сказал: - А то, что церковь нельзя обходить против солнца? И что если это сделать, феи тебя похитят? Откуда это взялось, если это, как ты говоришь, вымысел? - Это... - Татьяна несколько растерялась. – Это суеверие. - Таких случаев было сколько угодно. - Что-то я не знаю ни одного... - Я знаю. Он говорил все так же спокойно и сдержанно, но что-то в его голосе подсказало Татьяне, что лучше согласиться. - И демоны существуют тоже, - добавил он. - Нет, - решительно запротестовала Татьяна. – Извини. В них не верю. И постараюсь не верить как можно дольше. Не хочу. Он кивнул. - Может, это и правильно. Не стоит верить в то, что на самом деле тебе не нужно. Ведь так? - Да. Сама не знаю, почему я вдруг пошла на поводу у такой нелепой мысли... На самом деле я хочу вырасти. Хочу танцевать на балах, может, влюбиться... И выйти замуж. Я просто не хочу... Расставаться с семьей. - Ты с ними не расстанешься, - ответил ее спутник слегка печально. - Правда? – спросила Татьяна с облегчением, хоть и глупо все это было – откуда ему знать? - Правда. - Тогда мне больше ничего не нужно! - Совсем ничего? – его голос стал еще печальнее. - Что, любое желание? - Даже целых три. В честь праздника. Правда, одно ты уже загадала... - Это какое же? - Никогда не расставаться с семьей. - Это главное, - Татьяна улыбнулась. – Пусть сбудется только это! - И все же. Что-нибудь всегда нужно. Татьяна понимала, что все это игра, но ей хотелось подыграть. Загадать что-нибудь... Что бы ему было не сложно исполнить. - О, я знаю, – сказала она. – Я очень, очень хочу знать, где ты меня раньше видел, раз говоришь, что мое лицо тебе так знакомо. Где это мы с тобой встречались. - Встречались и говорили. В таком же Сне, как этот. Ты пришла ко мне... Это было так давно! Много-много лет – сотен лет - назад. Самый прекрасный, самый страшный сон из всех виденных мною! Но я проснулся – и забыл его. Так никогда и не вспомнил. Но никогда и не забыл до конца. Это осталось со мной навсегда, где-то глубоко внутри меня. После него – вся моя жизнь изменилась. - Но сейчас-то ты об этом помнишь! - Потому что мы сейчас снова в Сне. Здесь, конечно же, я обо всем помню. - Почему тогда я не помню?.. - Может, потому, что тебе этот сон еще не приснился. К тому же... Для меня и Сон, и Явь уже давно в прошлом. А у тебя еще все впереди. - Значит... Нам с тобой еще только предстоит встретиться?.. - Выходит, что так. - Тогда почему ты так печален? - Потому, что ты, когда проснешься, даже не вспомнишь обо мне. - Неправда! Я тебя никогда не забуду. - Забудешь. Мы всегда забываем сны, и это благо. - Я бы не хотела забывать тебя никогда! - Это твое третье желание? Татьяна почти сказала - да. Но что-то помешало. Мы и так не забудем друг друга, подумала она. Даже если забудем наши сны. Это не важно. Главное, что друг друга мы всегда узнаем. А потом она подумала о другом. Она подумала о бескрайних полях, покрытых снегом, серебрящимся под луной. О деревьях в лесу, занесенных снегом, их темных тенях по ночам. Об огромных снежных сугробах, освещенных серо-розовым светом утреннего солнца, которое не может пробить своим лучами затягивающую небо мглу. Тоска вонзилась в сердце, как острый нож. - Я хочу... Я желаю... Вот бы наступила весна! Хоть на несколько часов! Хоть бы сейчас был апрель!