ONLY THE GOOD DIE YOUNG (Полная версия)

Сквозь свет звезды вечерней, Сквозь вой безликой черни, Смерть поправший смертью – Непобедим!.. К. Кинчев «Отец просил передать всем... что не зло победит зло, а только любовь». Из последних писем княжны Ольги.

Екатеринбург, 17 июля 1918 "Верующие в Господа Иисуса Христа шли на смерть, как на праздник... становясь перед неизбежною смертью, сохраняли то же самое дивное спокойствие духа, которое не оставляло их ни на минуту... Они шли спокойно навстречу смерти потому, что надеялись вступить в иную, духовную жизнь, открывающуюся для человека за гробом". Татьяна подчеркнула эти слова и подняла глаза от книги. Ольга, которая уже начала было готовиться ко сну, сняла блузку и корсет, разулась, теперь, кажется, передумала ложиться и присела к столу, склонившись над своими английскими книгами. В одной юбке и сорочке, накинув на плечи платок. Им не разрешалось зажигать в комнатах верхний свет по ночам, примерно после одиннадцати, но у них еще оставались свечи - церковные. Из тех, какими они украшали свою последнюю рождественскую елку в Тобольске, все равно больше украсить ее тогда было нечем. При свете такой свечи Татьяна теперь читала, а Ольга что-то писала, съежившись на стуле. Трепещущий огонек свечи слабо озарял ее. Волосы, остриженные после болезни, теперь отросли почти до плеч и снова начали завиваться в локоны, обрамлявшие ее округлое лицо, которое всегда казалось Татьяне образчиком красоты. Один из локонов выбился из прически и падал на щеку. Ольга привычным жестом убрала его за ухо и, подперев щеку рукой, продолжала что-то быстро писать на тонком листочке бумаги, положенном на раскрытую книгу. - Что ты пишешь? - спросила Татьяна шепотом. Вопрос был щекотливый. Последние дни они уже не писали никому писем. Не было уверенности, что их отправят по назначению, а кроме того – вся их корреспонденция прочитывалась. И было как-то противно писать о чем-то дорогом или важном, зная, что совершенно чужие люди будут это читать и, возможно, насмехаться. Была еще одна причина. Не оставалось уже уверенности и в том, что люди, которым письма эти адресованы – живы, и у них все благополучно. Именно по этой причине княжнам пришлось сжечь все свои дневники – те, что они взяли с собой и те, сделанные из обычных тетрадок, которые они вели уже в заключении. Отец попросил их поступить так. Несмотря на полную отгороженность семьи Романовых от мира, некоторые слухи до них все же доходили – слухи страшные. Говорили, что тех людей, которые были близки или хотя бы просто верны им, преследуют, арестовывают, сажают в тюрьмы... Даже убивают. Татьяне не хотелось в такое верить. Но на жестокую действительность невозможно было закрывать глаза. Она вспоминала, что еще в самые первые дни ареста, еще в Царском Селе, когда семья отнюдь не была изолирована – да и сразу после отречения отца! – многие из тех, кого они считали преданнейшими друзьями и искренне любили, или покидали дворец, или переставали его посещать. А если и приходили, то держались скованно и прятали глаза. И Татьяне было горько и стыдно видеть это. Как будто она сама совершала что-то постыдное, предавала кого-то. Но ни осуждать, ни упрекать этих людей она не могла. Не каждый способен на жертвы, да и кто они такие, чтобы требовать во имя себя каких-то жертв?.. Именно поэтому потребовалось сжечь дневники. Кто знает, может, сама близость к их семейству скоро будет считаться преступлением или уже считается... У них могут изъять все бумаги и оттуда узнать имена... или что-то еще, что может кому-то повредить. Умом Татьяна понимала все это, но все же у нее сердце кровью обливалось, когда приходилось жечь эти заветные тетради. Как будто с запечатленными на бумаге мыслями и чувствами сгорала ее собственная жизнь... С одним из дневников случайно сгорела одна из ее фотографий. Уже немного пожелтевшая – та, на которой ей семнадцать лет, ей только что разрешили остричь волосы, и она чувствует себя необыкновенно красивой, и взрослой, и какой-то новой. Но какие же все-таки это хрупкие и недолговечные вещи: дневники, фотографии, письма! Хрупкие – а часто переживают своих владельцев. И остаются памятью о них. А от нее, Татьяны, что останется?.. Или ей суждено сгореть так же без следа? Зато, по крайней мере, никто не пострадает из-за нее. В особенности она не хотела, чтобы пострадали те, кто сам решил от них отречься. Ведь они будут считать ее и всю семью виноватыми в своих бедах. Верные и преданные не упрекнут. Татьяна знала, некоторые их бывшие слуги и учителя сами стремились воссоединиться с ними. Даже ценой собственной свободы и, быть может, жизни... - Я просто переписываю стихи, - ответила Ольга. - Свои? - Нет... Но они как будто бы из моей души родились, такие чудесные слова... - Прочти, - попросила Татьяна. Ольга немного помолчала, потом аккуратно разгладила листок и начала читать, не глядя в него. Спокойным, тихим голосом: - Пошли нам, Господи, терпенья В годину буйных, мрачных дней Сносить народное гоненье И пытки наших палачей. Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейства ближнего прощать И крест тяжелый и кровавый С Твоею кротостью встречать. И в дни мятежного волненья, Когда ограбят нас враги, Терпеть позор и оскорбленья, Христос Спаситель, помоги. Владыка мира, Бог Всесильный, Благослови молитвой нас И дай покой душе смиренной В невыносимый страшный час. И у преддверия могилы Вдохни в уста твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов. На последних двух строчках голос Ольги стал глубже и как-то странно зазвенел. Татьяна кивнула. Здесь не требовалось ничего говорить. Ольга глубоко вздохнула и поплотнее закуталась в платок, хотя в комнате было совсем не холодно. Скорее, душно. Стояла теплая июльская ночь, а окна в доме открывать не разрешалось. - Ты бы прилегла, - сказала Татьяна. - Не хочется что-то, - улыбнулась Ольга. - Или тебе мешает свет? - Нет, мне свет не мешает. Ольга кивнула и снова склонилась над книгами. Почему она не ложится, подумала Татьяна. Младшие давно уже спят. А она и вчера долго не ложилась. Такое впечатление, что ей жалко тратить время на сон. Она попыталась поудобнее устроится на жесткой кровати, которая мерзко скрипела при каждом движении. Пожалуй, даже спать на полу было удобнее. Как ни пыталась Татьяна внушать себе, что это непростительная слабость – переживать по таким житейским причинам, как неудобная кровать или однообразная безвкусная пища, которая не давала насыщения, она все-таки не могла отделаться от подобных мыслей. Особенно от мыслей о еде. Так подчас хотелось чего-нибудь вкусненького! Сладкого или просто аппетитного, например, ветчины, или яиц, сваренных в мешочек, или просто куска свежей булки с маслом. Могла ли она представить еще год назад, что будет мечтать о таком?.. Татьяна думала, если даже ей от этого плохо, то что уж говорить о младших! Но все же самое тяжелое было не это. Печально было думать о том, что сейчас на дворе лето, самые дивные июльские ночи и дни, а они заперты здесь в душном доме, и погулять их выпускают только на час каждый день, да и то в тесный пустой двор... Так горько думать, что это лето - всего лишь двадцать первое ее лето! - будет навсегда вычеркнуто из ее жизни. Она, привыкшая к активной физической деятельности, любившая верховую езду, плаванье и подвижные игры на свежем воздухе, буквально задыхалась в четырех стенах. «Но не вечно же это будет продолжаться, - подумала Татьяна. - Когда-нибудь ведь это кончится!» Она зажмурилась. Что ж, пусть она потеряет это лето, но только бы не пришлось зачеркнуть и саму жизнь! Как бы ни не любила она зиму, но сейчас согласилась бы всю жизнь прожить среди холода и снега - но лишь бы жить! ...Это случилось на днях. К ним, наконец, допустили священника. И во время службы тот запел "Со святыми упокой" - внезапно, там, где это вовсе не требовалось. Отец опустился на колени, за ним мама, за ними и все остальные. И Татьяна в этот момент поняла, что это их последняя совместная молитва в этом мире, и что сейчас они прощаются и с жизнью, и друг с другом. Поняла, потому что перед лицом Господа невозможно было лгать даже самой себе. Нужно было, наконец, найти в себе силы и смелость посмотреть своей судьбе в глаза. Пришло время подумать о смерти как о чем-то реальном и близком, и лучше это было сделать сейчас, когда душа распахнута в молитве, и Господь касается ее. Татьяна посмотрела на стоявшую радом с ней на коленях Ольгу. Та на мгновение прикусила губу, но потом ее лицо снова прояснилось, взгляд стал спокойным. Она плавным жестом осенила себя крестным знамением. Да. Пришло время не только принять свою неизбежную участь, но и начать к ней готовиться. Даже Алексей, самый младший, казалось, осознал, что их ожидает, хотя младшие старательно оберегались от уныния и мыслей о смерти... Но Алексей всегда был не по годам умен и обладал очень сильным характером. «Пусть убивают, только бы не мучили», - недавно сказал он. И Татьяна подумала, что не о физических страданиях говорит он, с самого раннего детства приучавший себя терпеть невыносимые боли из-за своей болезни, но думает он сейчас прежде всего о них... Из всей семьи только Анастасия казалась по-прежнему веселой, живой и беспечной, по крайней мере, внешне. Кто знает, что она чувствовала на самом деле - младшая княжна всегда была большой мастерицей по части притворства и признанной актрисой. Когда в тот день они выходили с молитвы, Татьяне показалось, что лицо младшей сестры исказилось, будто она готова была заплакать, но она не успела подойти к ней: Мария, которая шла рядом, обняла ее на ходу, прижала к себе, и Анастасия уткнулась лицом ей в плечо. Возможно, она все-таки плакала. Неужели это правда, неужели все-все кончено, думала Татьяна, не решаясь вслух никому задать это вопрос. Но она посмотрела в глаза отцу недавно и в них прочитала ответ. Именно Ольга, такая чуткая и восприимчивая, осознала правду раньше других. Ольга начала меняться еще в Тобольске, в ней, всегда светлой и ясной, словно что-то надломилось – ее внутренний светоч потух. Она еще с самого начала революции потеряла присущую ей всегда бойкость и жизнерадостность, но все же оставалась приветливой и милой. Однако с каждым днем, проведенном в заключении, Ольга менялась все сильнее. Все те черты характера, которые она столь тщательно училась подавлять долгие годы, проступали вновь, и она уже не пыталась скрывать их. Она становилась раздражительной, резкой, и в то же время вялой и апатичной ко всему. Даже внешне она изменилась, лицо вытянулось и заострилось, глаза потухли, волосы казались сухими и безжизненными, как солома. Когда родители и Мария уехали из Тобольска, Ольга еще больше сдала, большую часть времени проводила, лежа в постели. Татьяна в полной мере ощутила, что значит быть старшей – за каждым пустяком и советом шли теперь к ней... По приезде в Екатеринбург и воссоединении с родителями состояние Ольги не улучшилось особо. Она не желала их расстраивать и заставляла себя двигаться, словно через силу. Ольга мало читала, мало спала, мало ела. Неохотно разговаривала и все свои обязанности выполняла как бы механически. В ней еще сильно было чувство долга и послушания родителям, но воля к жизни, казалось, совсем угасла. Тревога за сестру снедала Татьяну день и ночь, но все же она надеялась, что все изменится. Изменилось – но Татьяна и не рада была этому уже. Вчера Ольга долго беседовала с отцом наедине, весь час, отведенный для прогулки, они провели вместе. После этого разговора Ольга как будто вновь обрела душевное равновесие, лицо ее прояснилось, горькие складки на переносице и в уголках губ, наконец, разгладились. Она даже слегка улыбалась. Особо тщательно привела себя в порядок сегодня, уложила волосы. Она оставалась задумчивой, но без малейшей угрюмости. Только некоторая рассеянность, приобретенная ею в последнее время, оставалась прежней. Такая тихая и умиротворенная Ольга пугала Татьяну еще больше той, угрюмой и замкнутой. Казалось, что ее сестра уже не принадлежит этому миру, что она уже отрешилась от него, и ее взгляд, такой глубокий и безмятежный, устремлен прямо в вечность. А Татьяне, как ни убеждала она себя в том, что нужно принимать ниспосланную Богом судьбу безропотно, все же отчаянно хотелось жить... «Но неужели придется умереть? - подумал Татьяна. – Неужели это правда, и я – я! – скоро умру?» При мысли об этом все ее тело вдруг сковало ледяным черным ужасом - не пошевелиться, не вздохнуть. Казалось, она на самом деле умерла на мгновение... Но этот страшный миг прошел, она сделала вдох и немного успокоилась. Перевернулась на спину и закрыла глаза. Надо попытаться все же заснуть... Хотя бы ненадолго. В конце концов, пока она еще была жива, и ни к чему хоронить себя раньше времени. Она заставляла себя думать о том, что с ними будет, когда их заключение кончится. Нужно было стараться думать об этом, пока возможно. Хотя, конечно, вряд ли их ждет что-то хорошее. Даже если все закончится благополучно, и их родителей признают ни в чем невиновными и отпустят, им, вероятнее всего, придется уехать из России. Раньше такая мысль ужасала ее, но теперь она почти смирилась. Может, когда-нибудь потом им удастся вернуться... А пока можно будет поселиться где-нибудь в Европе - многие их родные уже туда уехали... Если подумать, у них там и так много родных, многим королевским семьям они родственники. Татьяна сжала зубы. Ну уж нет, приживалами они нигде не будут... к тому же в последнее время она сильно разочаровалась в своих родственниках. Их некогда любимый дядя Вилли предал отца, объявил их стране войну, из-за него маму считали немецкой шпионкой, и их заодно, потому что - "немецкая кровь"... Из-за него теперь они в таком печальном положении... А их другой любимый дядя - Джордж, король английский, похожий на отца, как две капли воды, отказался предоставить им убежище, когда была такая возможность, корабль, который должен был отвезти их в Англию, так и не пришел, и теперь они вот здесь... Правда, говорят, в Англии тоже сейчас неспокойно, но все же жизни короля ничего пока не угрожает. Ах, нет, если им суждено вырваться из заточения, ни к каким родственникам они не поедут... Они сами сумеют устроить свою жизнь... Им удалось сохранить некоторые драгоценности, зашить их в корсеты - если их удастся вывезти из страны, этого должно хватить на первое время, чтобы обустроиться и начать зарабатывать своим трудом. Татьяна знала, что будет до конца дней благословлять своих родителей за то, что они вырастили их привычными к труду. Даже если не удастся сохранить никаких ценностей, на кусок хлеба они всегда заработают... Хотя бы шитьем - это они все умеют. А еще они с Ольгой могут быть сиделками и сестрами милосердия - у них большой опыт в этом... Она, Татьяна, даже ассистировала хирургу при сложных операциях и ампутациях, умеет делать уколы и перевязки, это должно цениться. Мария тоже может быть сиделкой или няней. Кроме того, они получили блестящее образование, это тоже может пригодиться. Они могут пойти гувернантками в какие-нибудь знатные семейства, хотя такая доля казалась Татьяне не очень завидной. Гувернантка - это ведь почти прислуга, и каково будет самим хозяевам иметь в прислугах царскую дочь! Лучше уж быть учительницей где-нибудь в пансионе или в небольшой сельской школе - это все же независимость. И небольшой опыт у них есть и в этом тоже – когда удалили всех учителей, они с родителями сами преподавали младшим и друг другу. Или можно еще зарабатывать переводами с разных языков. Больше всего Татьяна мечтала о том, чтобы на вырученные от продажи драгоценностей деньги открыть небольшой частный пансион где-нибудь в Англии или Швеции. Они с Ольгой будут преподавать там, все устроят по своему вкусу и обеспечат достойную жизнь себе, спокойную старость родителям и необходимый уход Алексею... хотя в Европе неспокойно, войны, революции – может, лучше уехать в Америку? Там многие богатые люди стремятся дать европейское образование своим детям, там, говорят, меньше условностей и молодым девушкам легче пробиться в жизни. Марию и Анастасию, конечно, трудно представить в роли учительниц, но Мария могла бы стать экономкой, а Анастасия... возможно, стала бы актрисой. Она хоть и говорила, что "великой княжне это не пристало", втайне все же мечтала об этом, и потом, у нее врожденный талант! Она могла бы, возможно, даже сниматься в кино! Подобные мысли успокаивали. Татьяна не привыкла размышлять о чем-то абстрактно, она строила, как всегда, четкие планы, обдумывала детали. На самом деле она вовсе не была уверена, что ей удастся их осуществить. Но может, если думать об этом почаще, то и сбудется? Во всяком случае, уверенность в том, что им не грозит нищета в будущем, укрепляла и саму уверенность в том, что это будущее когда-нибудь наступит. Но что будет, если отца все же осудят? А если и маму? И им придется начинать самостоятельную жизнь самим? Об этом Татьяне думать не хотелось. Но как вообще это происходит? Увы, судьбы свергнутых монархов, как правило, печальны – слишком много роковых примеров в истории... Шотландская королева Мария Стюарт, английский король Карл, французский Людовик... Все они сложили головы на плахе. Но все эти примеры казались такими нереально далекими, «историческими» - невозможно было представить, что подобное может коснуться ее семьи, ее отца... Его могут приговорить к пожизненному заключению, но чем подобное оборачивается для монархов, об этом тоже слишком хорошо известно... Английские Эдуард и Ричард - хорошие тому примеры, да и зачем так далеко ходить - их русские предки Петр Третий и Павел Первый. Однако, что-то непохоже, чтобы их родителей собирались судить, а тем более казнить публично, может, их все-таки отпустят? Глупо или нет, но она не могла перестать надеяться на это, потому что больше ничего ей не оставалось. Иногда Татьяну посещала отвратительная низкая мысль – вот и сейчас тоже. Она думала – а при чем здесь, собственно, я? Они могут казнить моего отца и даже брата, но я, разве я могу представлять для них опасность? Зачем им меня убивать? Эта мысль, еще более гнусная от того, что еще совсем недавно она думала, что ей самой придется править, была ее худшим кошмаром. Именно потому, что отзывалась в ней такой ослепительной надеждой. Потому что желание выжить в ней иногда готово было превысить любовь к родным. И она с гневом гнала ее от себя. Но даже если их отпустят, их всех или только сестер - для вида, ведь потом могут похитить и убить где-нибудь тайно... Как последнего наследника французского престола, молодого герцога Энгиенского, Наполеон приказал похитить и тайно расстрелять... Она когда-то очень сочувствовала несчастному герцогу, когда читала об этом, а теперь - не ждет ли и ее саму такая же судьба?.. Герцога расстреляли, кажется, во рву Венсенского замка... *** Венсен, Франция, 31 августа, 1422 "Венсенский замок - это название придавило меня, словно холодной могильной плитой. Я поняла, что лежу в полной тьме, и свечи уже не горят. Как это произошло? Когда я успела заснуть?.. Ведь это уже Сон, не приходится сомневаться. Это так часто бывает со мной... Не то чтобы каждую ночь, но все же довольно часто. Такие сны, в которых я все воспринимаю ярче и полнее, чем в жизни, в которых живу, как наяву... В которых помню и знаю ВСЕ, что со мной было, и что есть, и все, что будет. В которых самое тайное становится явным. В которых я вижу свою собственную душу насквозь, как прозрачный кристалл. Вот только проснувшись, я обо всем забываю. С тем, чтобы вспомнить снова, когда в Сне я оказываюсь здесь. Хотя я даже не знаю, где я сейчас. Я встаю и оглядываюсь, но вокруг сумрачно, холодно и тихо, и это не моя спальня, но где я тогда? Я иду, иду вперед, потому что какой смысл стоять на месте и ждать. Мне ждать больше нечего. Я это знаю, потому что в таких снах я знаю все. Все кончено. Это мой последний сон. Последняя наша встреча здесь, в этом мире. Потому что мне эти сны нужны только ради одного единственного - видеть тебя. Радоваться тому, что вижу тебя и слышу, забывать тебя каждый раз, проснувшись, но даже наяву знать, что где-то ты есть. Но сегодня всему этому придет конец. Иногда - чаще всего - ты сам находишь меня здесь. Чтобы помочь мне советом или утешить, чтобы заставить улыбнуться или задуматься, чтобы просто укрыть плащом от снега и ветра. Я помню, однажды в Сне я оказалась в таком густом и непроницаемом тумане, что не знала, что делать, куда идти. Я просто села на камень и стала ждать. И просидела так, наверно, очень долго, пока не услышала отдаленный стук копыт, и почти сразу туман стал развеиваться. И я увидела, что вокруг меня поле, а рядом со мной высокий каменный крест, а впереди меня дорога, и по этой дороге ты приближаешься ко мне верхом на белом коне, как всегда. И я была просто до слез счастлива. Но сегодня ты не придешь. Ты больше никогда не придешь. Ты больше не сможешь увидеть меня во сне – как и я тебя. Сегодня я сама приду к тебе - в последний раз. Я найду тебя сама - здесь, потому что я уже поняла, что это за место... Тот самый Венсенский замок, о котором я думала, прежде чем уснуть. И я понимаю, что это означает. Ты скоро умрешь. Я пройду незамеченной сквозь толпы придворных, проскользну легкой тенью мимо самых близких родственников, священников и врачей. Присяду на край кровати, где ты забылся на несколько часов или минут беспокойным сном... Позволю себе коснуться твоей руки. В этот раз все иначе. Я больше не увижу твоих глаз - у тебя нет сил, чтобы открыть их. Я больше не услышу твоего голоса - ты слишком слаб, чтобы говорить. Я только и могу – надеяться на то, что ты меня слышишь. И я буду говорить с тобой. В последний раз. Я так рада, что в эти минуты смогу побыть рядом с тобой. Спасибо тебе за это. Я просто посижу на самом краешке твоей постели, держа тебя за руку... Надеюсь, это тебя не сильно потревожит. Что мне сказать тебе?.. Я понимаю, тебе немного досадно. Ты мог бы погибнуть на поле боя, приучил себя к этой мысли, приучил не бояться, а умираешь мучительно и тяжко в своей постели, раздавленный недугом. Только одно можно сказать с уверенностью – ты не боишься. Ты столько страдал, что и смерть тебе уже желанна. Кто знает, быть может, ты даже помышлял о том, чтобы ее приблизить – не всерьез, конечно, и не только потому, что это величайший грех, а потому что в смерть ты так и не поверил. Ты слишком полно жил, слишком любил эту жизнь, слишком был любим жизнью, чтобы верить в смерть. В то, что тебя в этом мире может не быть. Ты требуешь от врачей и священников сказать тебе правду, но ты этой правде не веришь, потому что единственная правда заключается в том, что никто не достоин жизни так, как ты, и ты это понимаешь. Нет, ты никогда не возропщешь. Но и надеяться ты тоже не перестанешь, никакой болезни и боли не истребить в тебе волю к жизни. Я смотрю на тебя, и, может, впервые в жизни во мне зреет глухой протест, и нет даже слов, чтобы его выразить... Кроме разве что того, что красивые, храбрые... Такие, КАК ТЫ, умирать не должны. Не должны умирать молодые. Может, Богу на небесах и нужны ангелы, но нам на земле они нужнее. И пусть я попаду в ад за эти слова... Но и не произнести их, промолчать я не могу. Ты был рожден, чтобы жить и править, и ты жил полной жизнью и правил, ты был самым удачным и великим королем, и у тебя было все. А я почти ничего не успела в своей жизни. Но у меня зато было столько любви и счастья, это как раз то, чего не хватало тебе. Так хочется верить, что там, за небесным порогом все будет иначе и воздастся за все, что нам было недодано. И, может, и мне еще суждено стать великой, а тебе - любимым. Но сейчас единственное, чего я могу желать, это быть уверенной в том, что ТАМ я не расстанусь ни с тобой, ни со своими близкими. Что проснувшись ТАМ, я тебя не забуду так, как забываю, проснувшись ЗДЕСЬ. Впрочем... может, я и несправедлива к судьбе. Может, не так уж мелка и незначительна была моя тихая жизнь, может, и обо мне еще вспомнят люди? Как знать. Может, и ты не был так уж несчастен. Я не верю в то, что никто не любил тебя по-настоящему, я уверена, много таких, кому твоя смерть разобьет сердце, и кто будет до конца своих дней тебя оплакивать. Ты их просто не замечаешь, не знаешь о них, но они есть! Может - совсем близко от тебя. Как верно сказал кто-то мудрый: «большинство не способно на сочувствие, не насладившись для начала твоим унижением». Большинство способно жалеть и любить тебя, только когда ты унижен и раздавлен, когда они могут смотреть на тебя сверху вниз. Великих и гордых никто не жалеет. Как будто им это и не нужно. Нужно. Но не такой ценой. Ты велик и горд – даже сейчас. Я преклоняюсь перед тобой, но сердце мое разрывается от жалости. Но твое величие никогда меня не унижало. Поэтому и моя жалость тебя не унизит. Ты даже свою жену не допустил к себе, умирая, ты не хотел, чтобы она видела твои страдания? Не хотел, чтобы она ужасалась тому, как побледнело и осунулось твое лицо, как заострились его черты и ввалились глаза? Не хотел, чтобы она испытала отвращение от запаха твоих разлагающихся внутренностей, чтобы запомнила тебя таким - немощным и жалким? А я тебе скажу, ты для меня никогда таким великим не был, как сейчас, в своем страдании. И я никогда не видела тебя таким прекрасным, потому что сквозь твою изможденную оболочку уже сияет неземной свет, Бог уже коснулся тебя, и я это вижу... И не беспокойся на мой счет, я несколько лет проработала в госпитале, я и не таких ран навидалась... Жаль, тебя не было там тогда, жаль, что я не могу быть твоей сиделкой - я бы тебя выходила. О, я уверена, что не позволила бы тебе умереть! К тому же рядом была бы Ольга, а она как сиделка была гораздо более умелой, нежели я. Если бы я не смогла, может, она бы сумела тебе помочь? Я охотно уступила бы ей свое место рядом с тобой... Что ж... Пусть неохотно, но уступила бы... Я готова уступить тебя насовсем, лишь бы ты жил! Я помню, как я проводила самые сложные и болезненные перевязки – быстро и достаточно умело, стараясь причинять как можно меньше боли, я даже спрашивала солдат и офицеров - не больно ли им, и они говорили, что нет, но это была неправда, я видела, что муки они испытывают адские - многих бросало в жар и в холод при одной мысли о перевязке. И только Ольга догадалась, что укол морфия стоит делать не за 2-3 минуты до перевязки, а за десять, тогда лекарство успеет полнее подействовать, и боль будет терпимой. Уколы я делала лучше, но она умела врачевать души людей не менее искусно, чем тела... Она бы и тебя спасла, я знаю. Но теперь... Я и сама уже почти призрак - что я могу? Может, я уже не я, а просто смутный образ с пожелтевшей фотографии, вот, чем я стану для всего земного мира - меньше чем через час... Но мне больно слышать твое тяжелое дыхание и сдерживаемые стоны, больно видеть испарину на искаженном страданиями лице - пока ты бодрствуешь, ты преодолеваешь боль своею волей, заставляешь себя забыть о ней, из последних сил стремясь завершить государственные дела... Но во сне ты не можешь владеть собой, и боль побеждает. Это твой последний сон на земле. Не сон даже - забытье, полудрема. Боль не дает тебе заснуть по-настоящему крепко, отдохнуть, отнимает последние силы, приближает конец. Тебе так мало осталось терпеть. Всего лишь один день. Я и сквозь сон чувствую, как тебе больно и холодно - я могу еще попытаться унять боль, хотя бы на несколько минут, пока я рядом. В последний раз тебе помочь, впитать капля за каплей твою боль, принести облегчение. Мне самой становится немного легче, когда я вижу, как разглаживаются страдальческие складки на твоем лбу, слышу, как твое дыхание становится ровнее. Жаль, я уже не могу согреть твоих рук, унять терзающий тебя озноб. Тебе уже не согреться - смерть лежит рядом и сжимает тебя в своих ледяных объятьях. Я не могу ей противостоять - она злобно усмехается мне, словно спрашивая, не слишком ли я засиделась. Нет. Нет, еще не пора. Я еще не сказала тебе... Того, что хотела. Но слова не идут с языка, губы стынут, слишком леденящим холодом веет от этих слов... Месяц назад мне исполнился 21 год - а сегодня я умру. Наяву мы видим только вдаль, только то, что впереди и позади нас, но то, что скрыто горизонтом, нам неведомо, и пока мы не подойдем к краю бездны, мы не знаем, что она рядом. Но в Сне я поднимаюсь над Явью, как птица, и я вижу все, что наяву от меня скрыто. И я вижу, что пули уже вложены в обоймы, и машина, которая повезет наши трупы, уже стоит у ворот. Я уже вижу перед собой эту лестницу, ведущую в подвал - всего 23 ступени, но этот спуск кажется бесконечным - вниз, в темноту. Увижу ли я свет потом, после всего?.. Помоги мне, Генри. Помоги мне выдержать это так же, как и ты, без страха. "Мы забываем наши сны, и это благо", - сказал ты мне однажды, и теперь я понимаю, как ты был прав! Это благо, что проснувшись, я не буду знать о своей участи, и это милость со стороны наших палачей, оставить нас до последней минуты в неведении... Впрочем, не в таком уж неведении. На самом деле мы давно знали. Даже младшие. Мне тоже будет больно - но недолго. Достаточно все же, чтобы искупить мои грехи - я надеюсь. Хотела бы я искупить и твои тоже! Как любой король, ты не мог быть безгрешен, но добрые деяния твои перед Богом перевесят злые, я не могу себе позволить в этом усомниться, и ты тоже не сомневайся. Хотя бы то, что ты хранил меня сколько лет, разве это не благое дело? Ты столько раз спасал меня от беды... И если ты не станешь ангелом после смерти – моим хранителем кто станет? На этот раз ты уже не можешь меня ни от чего защитить, но я, кажется, еще могу. Я не могу прогнать от тебя смерть – но никого больше я к тебе не подпущу. Пусть даже не пытаются тебя коснуться. Я и Сатане скажу – «пошел вон», если он посмеет к тебе приблизиться. Но только пока я рядом. Они все равно не оставят тебя в покое, и мне тревожно, что мне придется скоро уйти, а тебе проснуться... Но не поддавайся на их ложь, заклинаю тебя, будь стойким, верь, что тебе уготован путь к свету. Не усомнись в себе. Даже когда поймешь и поверишь, что придется умереть – пусть и тогда страх тебя не коснется. Это ничего не значит плохого, что я так борюсь за тебя... Я бы точно так же защищала и брата, и сестер, но им я уже ничем не могу помочь... И все же попытаюсь... Может, хоть Марию или Настеньку мне удастся закрыть собой – кто знает. Вдруг если смертельный выстрел, предназначенный одной из них, достанется мне - вдруг чудо?.. Я никогда не перестану верить в чудеса - я ведь христианка. Что будет с нами дальше? С нашим бренными останками? Из твоего тела вынут внутренности и забальзамируют, а само тело опустят в кипящую воду, чтобы мясо отделилось от костей – так принято в ваше время... А потом твои останки с почестями перевезут в Лондон и там похоронят. Совсем рядом с троном, на котором ты короновался. Там твой прах остается и по сей день. Ты как будто до сих пор заявляешь о своих непреложных правах на эту державу. Ибо за спиной каждого нового короля, что садится на трон – твоя гробница. Ты словно вечный страж самой Англии и ее монархии. А я... У меня не будет могилы. Мое тело сожгут, а кости бросят в болото. Но я не это имела в виду, когда спрашивала – что будет с нами дальше, ты ведь знаешь. Совсем не это. Наши тела - это всего лишь обличия, но что С НАМИ будет? Тебе пришлось смириться с тем, что при жизни тебя не любили, как мне пришлось смириться с тем, что не любили и нас. Хочешь знать, почему? Наверно, потому, что наша семья была при жизни слишком счастлива. А еще потому, что она была непохожа на другие семьи нашего круга... на большинство семей вообще. Это то, что люди неохотнее всего прощают другим: счастье и непохожесть. Нам завидовали. Многие считали, что больше достойны счастья, чем мы. А всего и нужно-то было - жить, соблюдая законы, установленные Богом для нас, людей, и главнейший из них - любовь к ближнему. Так просто, не правда ли? Но почему-то для большинства людей это оказывалось слишком трудно. Ни деньги, ни знатность не помогали им возвыситься. А любить они умели только себя. И не понимали, что истинная любовь - это самоотречение и каждодневный тяжкий труд. Возьми на себя ношу себе по силам, неси ее и не ропщи, посвящая каждую минуту своего существования близким, забывай себя, помни - что близким для тебя может стать любой человек, отвергай все суетное и мелкое, работая над собой, и ты будешь счастлив! И семья твоя будет благословенна. Мы так жили - и получали счастья по деяниям своим. А остальные – они лишь мечтали о нашем счастье, но мечтами и ограничивались все их стремления, они не желали прилагать усилий к осуществлению своих мечтаний, желали получить все сразу и, конечно же, не получали ничего. Наша семья была им вечным немым укором и примером, которому они не могли следовать из-за своей лени и эгоизма... Люди хотят на самом деле быть хорошими, но не хотят и пальцем пошевелить, чтобы этого достигнуть. Твои труды и лишения кажутся им глупостью, прихотью, блажью, вызывают насмешки и обвинения в лицемерии, но сокровищам, что ты получаешь взамен, они завидуют черной завистью. Вот так и ты... Тебе завидовали и не понимали. Ты был слишком хорош, но каких трудов и жертв, какого самоотречения тебе это стоило! Какую же ненависть ты должен был вызывать в тех лицемерах, которые желают слушать хвалы, но не желают прилагать усилий, чтобы стать этих похвал достойными! Любят тех, кто хорош на вид, а внутри так же мелок и низок, как остальные, любят именно за то, что ты не лучше их. Но попробуй только стать истинно лучше, чище, выше остальных – посмей отречься от себя во имя других, и тебя возненавидят. Или самое меньшее - не поймут. Не сумев или даже не пожелав попытаться подняться самим, они все сделают для того, что бы низвергнуть тех, кому это удалось... И все же я думаю, что людей достойных немало. Истинная красота так часто бывает скрыта за безобразием. Один из наших сторожей, тот, которого мы больше всего... я не хочу сказать ненавидели, конечно же, нет, но от кого нам было больше всего неприятностей... Он был нарочито груб, кричал на нас, ругался по-черному, всячески оскорблял, врывался в комнаты без стука, мог даже толкнуть или замахнуться... Грубый и злой человек. Но он не оказался дурным. Все-таки нет. Я сейчас знаю – он отказался стрелять в нас, принимать участие в нашей казни, хотя для него самого это обернулось арестом. И я помолюсь за него... Я и за всех остальных помолюсь – если мне представится такая возможность, но за него - сейчас, ведь кто знает... Что будет со мной – с нами - на самом деле... Люди не примут нашей смерти. И снова и снова будут являться слухи о нашем чудесном спасении. И в этом для меня благая весть. Ибо люди не так дурны, пока отказываются верить в такое чудовищное зло, пока отказываются принимать такую черную несправедливость как должное. Они не захотят поверить в мрак и смерть, в отчаяние и безнадежность. Их мысли буду тянуться к свету. И многие до конца будут верить в чудо и счастливый конец. Продолжать надеяться на невозможное вопреки всему, просто потому, что такого темного конца не должно быть - ЭТО И ЕСТЬ ВЕРА. Вера в то, что Бог и свет превыше всего. И я благословляю их за это. Даже в твою смерть не все поверили до конца. Многие до сих пор и через сотни лет считают, что ты просто устал от тяжести своей короны и ушел... Да, я знаю, что ты никогда бы так не поступил... Но если и через сотни лет кто-то выбирает верить в чудо, а не в смерть - это прекрасно! Значит - мы победили. И все же - не могу тебе лгать. Мне сейчас страшно и тяжело. И даже Вера не спасает меня сейчас от тоски и желания просто жить... И не страдать больше. И спасти тебя. Что случается, когда наши жизни гаснут? Это все равно, что задуть свечу. И наступает тьма. Только ли для тех, кто перестает видеть наш свет в земной юдоли, или же для нас - тоже? Увидим ли мы во тьме новый свет? Или же со смертью придет конец всему? Прости, я не могу отвергнуть сомнения до конца. Смерть - всего лишь один шаг, один вздох, но как непредставимо трудно его сделать! Возможно, и ты жив только в моем воображении. Возможно, все мои сны - это просто сны. Кто знает, что было, если бы мы продолжили жить дальше. Возможно, наши пути, что пересеклись сейчас, разошлись бы, и мы продолжали бы следовать каждый своей дорогой, все больше отдаляясь друг от друга. Возможно - и это самое страшное - после смерти мы перестанем существовать друг для друга. "Какие сны приснятся в смертном сне?" А может Смерть – это конец всех снов и начало, наконец, настоящей подлинной нашей жизни, в которой мы будем неразлучны? Это, конечно, слишком смелое желание и слишком прекрасно, чтобы сбыться, но... Кто знает? Господь велик. Так иногда бывает – ты задуваешь свечу стоящую у окна, и она гаснет, но тебе еще несколько мгновений кажется, что ты видишь ее отражение в темном стекле. Может, это и есть смерть? Грань тонкая, как стекло, которая отделяет одну жизнь от другой?.. Она не пропускает тьму, но свет сквозь нее легко проходит. И чтобы преодолеть эту грань, нужно всего лишь стать светом. Вот, кажется, и все... я уже слышу шаги, и сейчас раздастся стук в дверь... я хочу умереть прямо сейчас, вот так, держа тебя за руку. Почему я не могу просто как-нибудь исчезнуть? Спрятаться о того ужаса, что меня ожидает? Я, по крайней мере, успею проститься... я... я не знаю, что сказать... НЕУЖЕЛИ ВСЕ КОНЧЕНО, ЛЮБИМЫЙ? Я все-таки назвала тебя так, да? Наяву я так никого не называла. И никогда ни с кем не целовалась - в отличие от Ольги, а может, даже младших. Все ждала чего-то - может, чтобы наяву мой сон нашел меня? У меня были такие высокие запросы - а закончится все пеплом в болоте. И сейчас я позволю себе еще одну вольность. Позволю себе наклониться и поцеловать тебя в лоб. Простой сестринский поцелуй - хотя я вкладываю в него нечто большее, чем просто нежность... Я в своей жизни из мужчин целовала только отца и брата, но ТАК я не целовала никого. Ни наяву, ни во сне. И все же мне кажется, что там, дальше есть свет. И я тебя еще увижу. Дело даже не в том, что я верю в Бога, хотя, конечно же, я верю. Дело в том, что я не верю в то, что нам суждена разлука. Не верю, что я тебя теряю. Поэтому, Генри, я не прощаюсь. Я уверена: мы преодолеем смерть. И если понадобится, не один раз". *** Татьяна проснулась от громкого стука в дверь и рывком села на кровати. Ольга, поспешно застегнув блузку и кинув на сестру тревожный взгляд, вышла в коридор, прикрыв за собой дверь, но до Татьяны вполне отчетливо доносились слова: "Наступление... Возможна бомбардировка города... Для вашей безопасности необходимо спуститься в подвал..." Она встала и пригладила волосы. В ушах у нее слегка звенело, перед глазами мелькали обрывки странных ярких образов - как всегда после сна. Но ни один из этих образов не обретал формы, не давал ей и намека на то, что могло ей только что сниться. Татьяна тряхнула головой - лучше как можно скорее выкинуть это из головы. Она подошла к столику Ольги. На раскрытой книге лежали уже два листочка бумаги. На втором тоже было написано стихотворение. Царица неба и земли, Скорбящих утешение, Молитве грешников внемли. В Тебе надежда и спасение ... Дверь скрипнула - Ольга вернулась в комнату. - Нам велят... - Я слышала. Татьяна потерла лоб, собираясь с мыслями. Что-то было не так. Как-то уж слишком предупредительно было сегодняшнее обхождение, к ним в комнаты давно уже входили без стука. - Я пойду, разбужу родителей, - Ольга снова накинула платок поверх блузки и взяла свечу. - А ты разбуди младших, хорошо? Свет, как ты думаешь, можно зажечь? - Думаю, это ни к чему, - ответила Татьяна. Одевались молча и быстро. Молча, потому что еще не совсем проснулись, быстро, потому что в любой момент в комнату мог вломиться кто-нибудь из охраны. Надели под блузки и корсеты - Татьяна заметила, что Ольга свой так и оставила на кровати. Младшие уже вышли в коридор, а Татьяна замешкалась у столика, пытаясь наскоро сколоть еще слишком короткие волосы. Но слишком длинные уже, чтобы оставить их болтаться по плечам. Даже ночью ей хотелось выглядеть аккуратно и прилично в глазах этих людей... Она обратила внимание на то, что свеча, которую она позабыла задуть перед сном, почти не уменьшилась, значит, проспала она совсем недолго, может быть, несколько минут. Она бросила еще один взгляд на стихотворение, записанное сестрой. Были ли это ее стихи или чьи-то чужие? Всегда можно спросить - но откуда-то взялось мимолетное чувство, что ей этого уже не узнать... Дочитать его до конца не было времени, она пробежала глазами лишь последнее четверостишие. ...О, не оставь своих детей, Скорбящих упование, Не отврати своих очей От наших скорби и страдания. Больше медлить было нельзя. Она подумала - не взять ли свечу с собой, в подвал, возможно, придется спускаться по темной лестнице... Что-то смутное проскользнуло в ее памяти. Что-то вроде бы из сна, который она только что видела... Там было нечто подобное - свеча, ступени... Татьяна страдальчески наморщила лоб - она никогда толком не запоминала сны, но сегодня чувство потери чего-то важного было особенно сильным. Вот если бы удалось снова заснуть! Может, ей удастся немного подремать в подвале, куда их ведут - кто знает, сколько времени они проведут там? Главное - стараться не думать ни о чем другом, ни на что не отвлекаться, задержать в себе ощущение этого сна, сосредоточиться – и возможно именно сегодня ей, наконец, удастся пробить черную пелену покрывающую память и вспомнить... Нечто чрезвычайно для себя важное. Раньше ей это не удавалось, но, может, сегодня получится? Ее еще никогда не будили вот так – среди ночи, вот ей и кажется, что сон как-то зацепился за ее память. - Сегодня обязательно, - строго пообещала она себе и вышла из комнаты, погасив свечу.