Медотсек, человек один, человек два и одна рана на голове

***

      Может судьба решила, что пора сделать пинок под зад одному очень особенно сварливому на данный момент человеку, именуемому как Руперт, чьё настроение делилось на три этапа: первый — это когда всё, вроде, впорядке и надо вставать, но сначала умыться, одется и покушать; вторая уже хуже — только вошёл в столовую как на лицо резким хлопком шлёпается чей-то завтрак ввиде отвратительной каши с комочками; третью же, походу, выродил сам Сатана — перед глазами снова маячится Генри с виноватой улыбкой, почёсывая затылок, а на лбу красовалась рана, из которой струилась кровь, стекая вниз под подбородок и пачкая униформу.       Пинок получился первоклассным.       Жаль, что на месте, куда впечатывается подошва, уже образовалась вмятина. Глубокая такая, уже подстраивавшаяся под каждую извилину, каждый бугорок, ботинка. Или же, если объяснить человеческим языком, Генри раз за разом приходил к нему, когда получал повреждения, будь то ссадины, то царапины, и говорил. Говорил много, практически, безостановочно, своим тихим, хриплым голосом.       Руперт невольно сравнивал Генри с бомбой. Обычной, как в фильмах и в играх: с таймером и с неприятным тиком, особо опасным, предзнаменующий неминуемую гибель. Тот с каждой меняющейся цифрой на тускло-зелёном дисплее будто ждал своего момента и накапливал внутри себя всё позитивное и негативное одновременно, а когда время заканчивалось — вор взрывался. Не в прямом смысле, конечно, а огромной волной из слов и предложений, переливаясь разными эмоциями и воздерживаясь от активных жестикуляций, омывая буквами бедного мужчину, будто тот был маленьким островком, готовым попасть под огромную волну и навсегда исчезнуть в недрах океана.       Также, Руперт считал себя именно тем человеком, который как-то пытался деактивировать эту адскую машинку. Пытайся не пытайся, но после стольких попыток, всё равно лежал мёртвым с кишками-мишурами на потолке, кровавыми розочками на стенах, с ошмётками мозгов и с таким же тёмно-красным ковром. — Отвратного дня, Стикмин. Пришлось пойти по воле судьбы.       Как бы Руперт не хотел признавать этого, но в глубине души всё таки скучал по тихим, ничем не примечательным посиделкам. Парень решил, что неплохо бы его избегать в последние пять дней, а Руперт не возражал — ему тоже нужно было подумать, тоже было неловко начать хоть какое-то взаимодействие, разговор, вообще неловко было видеть его даже не периферии. Тогда, почти неделю назад, всё прошло слишком быстро: вечер в глубоких раздумьях, пулей вылетевший из шатра Генри, холодные руки под футболкой и поцелуй.       Он всё ещё не был готов встретиться вот так, лицом к лицу. Всё ещё неловко, всё ещё тревожно, и он не знает, что сказать, что делать, как заставить руки перестать дрожать, а разум хаотично кричать и орать. Так и происходит слишком быстро — слишком быстро они вновь встретились, слишком быстро открыли рты для разговоров, слишком быстро встретились с глазами и начали метаморфоз в их отношениях, что неправильно. Слишком неправильно. — И тебе, Руперт.       Тишина раздражала и была невыносимой непривычной. Особенно рядом с Стикмином, неловко сидевшем на кушетке. Единственное, что нарушало покой, медленное дыхание, гул снаружи, после громкое шипение, когда Руперт решил легонько очистить рану: аккуратно водил мокрой тряпкой по гладкому лицу вора, и подул, не из-за злобных побуждений, а просто так. Позже, перематывая моменты из прошедшего дня, он вновь поставит на заметку, чтобы перестал это делать. Но, как видно, это каждый раз забывается, и привычка остаётся привычкой.       Невозможно не заметить румянец, казавшийся слишком ярким на бледных скулах бывшего вора, виноватый взгляд наполненный надеждой, который обычно был самодовольно лукавым, дерзким, с юношеским пылом, шедший наперекор к вечно молчаливому и отстранённому поведению. Его лицо было направлено к окну, из которой лился холодный свет пасмурного неба, поэтому казался ещё бледнее, как у мертвеца.       Сей раз тоже был каким-то неправильным, каким-то более не тем... Особенно ситуацию ухудшал сам Генри, наклоняясь к чужому теплу и водя носом по щеке, намереваясь поцеловать. Всему есть своя остановочка — его планы были нарушены одним лёгким движением руки. Тишину прервал негромкий "тыщ". — Ауч?.. — Так тебе и надо, идиот, — солдат продолжил, как ни в чём не бывало. Будто не произошло того целеустремлённого необдуманного действия вора, сделавшее атмосферу, на удивление, менее неловкой и тяжёлой. — Знаешь, вообще-то у людей существует личное пространство. Или ты этого не понимаешь, как невоспитанная псина?       Пощёчина не настолько сильная, просто слабый хлопок, но сильно отрезвляющий, заставляющий пелену в разуме исчезнуть, а розовые очки слетать подальше в небытие. Всё же, как говорили всегда — слова ранят сильнее. Генри обиженно насупился, отстраняясь и скрестив руки на груди. Хотел было демонстративно отвернуться, но, была не была, из-за резкого действия, боль на лбу дала о себе знать.       Слишком много времени прошло с тех пор, когда Генри был в этом медицинском шатре, доверчиво отдаваясь умелым рукам Руперта и болтая без умолку. Последнее для Стикмином было слишком трудно среди обычного люда целом, но ещё в обществе из двух индивидов, которые понимают его чувства, ощущения, мысли с первого взгляда. Даже, блять, просто окажись они в одной комнате, то те сразу понимали, что с ним что-то не так. Он был благодарен своим двум драгоценным друзьям за это. Но Генри не понимал, насколько сильно, оказывается, можно скучать по длительным разговорам, говоря обо всём на свете, говоря без остановки, не думая об ошибках в словах и предложениях, потому что знал, что слушавшему весь этот поток человеку глубоко плевать на весь сгусток информации. Этому тоже он был благодарен. Руперт не задавал лишних вопросов, лишь "больно?", "не больно?", "надавить сильнее, мазохист, или ты предпочитаешь нежно?" и "кофе — единственное, что держит нас в этом мире, но я тебе его не рекомендую, нет-нет". Иногда заставлял весело фыркнуть, иногда тяжело вздохнуть, когда в ответ видел лишь ленивое пожимание плечом, иногда задуматься, когда слышал маленький бессмысленный, на первый взгляд, комментарий.       Руперт поначалу обращал внимание только на ушибы(есть больной — надо вылечить), игнорируя существание человека по имени Генри Стикмин, не вслушиваясь в бесмысленный бред, который он нёс, ещё больше пытаясь игнорировать лапшу, так старательно пытавшееся повеситься на ушах. Вскоре начиная обсуждать короткими ответами на разные темы, не переходя на личностные — им это не нужно было, всё таки они лишь знакомые незнакомцы, одни из миллиардов несчастных, начавшие знакомство в неудачной, практически враждебной, ноте, заканчивая не так уж и приятно. Они даже не инь и янь, или Луна и Солнце. Просто два человека, у которых один общий лучший друг. Просто бывший полицейский и бывший вор. Просто два лузера, только один отличившийся огромной удачей, а второй богатым жизненным опытом. — Ничего личного, просто... — Что? — Ты не думаешь, что всё это происходит слишком быстро?       Бывший вор молчал, рассматривая матовые пуговицы на камуфляжной униформе, краем глаза улавливая движение кадыка. Он чувствовал себя маленьким ребёнком, которому отказали купить понравившуюся игрушку. Маленьким обиженным на весь мир, полностью преданным, ребёнком. Да, он понимал, что делает импульсивно, не думая, но он хочет этого и идёт согласно желанию. Очистить рану — есть. — Генри, я понимаю, но это просто чувства, они приходят неожиданно и так же быстро исчезают.       Стикмин мог согласиться, мог просто сказать: "Да, так и есть...", мог горько засмеяться, прикрывая всё шуткой, хотя даже никогда не шутил. Он мог. Мог сделать хоть что-то, чтобы этот разговор закончился. Но для него чувства по отношению к другим — не шутки, не вещь, которую он может самостоятельно контролировать, брать в руки и сжимать, до приятного хруста, разглядывая после образовавшееся кровавое мессиво. Чувства по отношению к другим для Генри — это что-то сложное, непонятное. Раньше было проще, раньше ко всем чувствовал взаимное равнодушие. Ему было плевать на всех, а всем было плевать на него. Многие злились, некоторые жалели, не воспринимали всерьёз, но парню было глубоко насрать на них.       Сейчас же у него есть Чарльз и Элли — два его брата-акробата, яркие и эмоциональные ураганы позитива. Два живых существа, о которых так хочется заботиться, защищать, присматривать. Есть Хьюберт, чуть ли не заменяющий отца. Человек, поверивший в него, слепо доверив ему работу, от которой зависела вся его репутация. Генри мог сбежать, мог предать, но не сделал этого, сам не зная почему. Ему было в новинку испытывать на себе такое, немного страшно. Ложь. Ему было пиздец страшно. Он пытался держаться молодцом — поначалу отнесьтись к этому холоднее, без привязываний, без теплоты. Но... Он, блять, сдался. Невозможно не сдаваться, честно.       Вспомнил, как впервые очень мужественно всплакнул из-за переизбытка эмоций на своём дне рождении, когда эти трое устроили ему праздничный сюрприз.       Потом появился Руперт, хоть он был раньше, но совсем малость, мелькая то там то тут своей лохматой головкой, нахмуренным лицом и недовольной аурой вокруг себя. А когда Стикмин присоединился к армии, как полноценный агент, того стало слишком много: рядом, недалеко, в соседней комнате, в одном помещении, тогда и появилось это зудящее чувство: разжигающий огонь взаимного презрения, глубокой обиды за услышанные оскорбления от ворчливого солдата.       Когда другие не обращали на его существование никакого внимания, он не пытался поддаваться к ним в ответ, а Руперт заставлял того напрячься, как дикий кот перед нападением, и, чтобы отвлечься от этих негативных эмоций, всегда прибегал к своим лучшим на свете друзьям, слушал их болтовню, вникал в истории, смеялся вместе с ними, постепенно успокаиваясь и расслабляясь в родной атмосфере. Он не думал, что через некоторое время, сам будет прибегать к брюнету, не как повод утешиться, а как повод впихнуть к нему всю ту желчь, накопленную годами.       Потом не заметил, что с каждым словом, с каждым лёгким движением рук, дыханием или нахождением вместе в одном маленьком помещении, пропахвшей медицинскими препаратами, напоминавший Стикмину не самые приятные эпизоды в его жизни, стали для него ценны, не похожими ни во что. Каждый раз захватывало сердце, когда он неудачно падал или спотыкался, бился об что-то, и шёл к брюнету, как щенок за добавкой. Впервые он обратился к нему только из-за того, что тот сам насильно заставил парня сесть и не двигаться, пока вправлял и перевязывал вывихнутую руку. Во второй раз, тоже. И в третий. Потом четвертый, пятый, шестой — Генри обращался сам, как и седьмой, восьмой и роковой девятый раз. — Да, это сложно. Чёрт... Я совсем запутался. — Ой, посмотрите какой бедный мальчик. Аж хочеться приласкать, ути-пути, — голос был наполнен сарказмом, но всё равно заставил вора улыбнуться. — Пошёл ты.       Комната резко запахло не шибко приятно. Мазь постепенно наполняла комнату своей прекрасной, явно благоухающей, вонью, заставляя нос брюнета забавно сморщиться, а Стикмина вовсе зажать пальцами. Душная из-за давления атмосфера стала хуже. — Мда уж, ну и вонь... — Продолжишь говорить, завоняет хуже, чем свежезагнившийся труп. — Ха-ха, Руперт, ха-ха.       Несмотря на все чувства — красивые, переполняющие сердце тягучим мёдом, окутывая каждые потёмки сладкой пеленой новоприобретённой влюблённости — солдат чертовски раздражал. Будто специально надавливая на больные точки, оскорбляя и пытаясь оттолкнуть от себя. Генри поддавался этому, не забывая раннюю недовражду, желая показать, что он не просто какой-то там пацан с улицы, и огрызался в ответ, иногда саркастично, иногда просто закатывая глаза, но отвечал таким же дерзким тоном. — Знаешь, Стикмин, всё это неправильно. — Что именно? — парню стало страшнее, дышать стало тяжелее, сердце биться подстреленной птицой. Ещё больнее слышать правду, напряжённее принять, смириться, сложнее жить дальше, не обращая на это внимания и не пытаясь поменять в себе те недостатки. Но в этом есть маленькая доля лицемерства, если не полностью. А Генри ненавидел быть лицемером. — Вся эта ситуация, — пальцы с мазью аккуратно провели по ране, боясь причинить боль или пытаясь оттянуть момент намного дольше, может даже оба случая. — Отброшу вариант того, что мы оба парни — это прекрасно известно, — снова подул, положив вторую руку на красную щёку и приблизив к своему лицу. — Пле... — Тих-тих-тих, тс-с-с, — приложил палец к бледным мягким губам, чтобы тот замолчал. — Тебе разрешено говорить, когда я закончу, усёк? — парень медленно кивнул, — вот и отлично! Мазь — готово. Осталось немного.       Достать марлю в обычных случаях не принесло бы никакого труда, просто встал и взял — проще простого. Но Руперту было тяжело, ой как тяжело. Мышцы будто сковало невидимыми цепями, восстановить дыхание удалось на удивление легко, но разогнать кучу мыслей в своем маленьком недоразвитом мозгу не получилось. Хотелось убежать, спрятаться и больше не выходить на белый свет, как трус. А Прайс не был трусом. Так же нужно было закончить то, что начал. Генри послушно молчал, какой хороший мальчик, но брюнет всё равно чувствовал взгляд, ощущал всю тяжесть, нервозность. — Неправильно, что мы разного возраста — я намного старше. Да, знаю бывает хуже у других. И я буду чувствовать себя педофилом. Мне не будет давать покоя тот факт, что я почти закончил садик, когда ты даже ходить не научился, — руки ловко разрезали хлопчатобумажную ткань, сложили в два слоя, приложили к ране и грациозно, без сучка и задоринки, обклеили пластырями. — Неправильно по-этике, когда у двух коллег на работе отношения, но всем чисто на это похуй, — кушетка скрипнула, а Генри, задушенно вздохнув и яростно покраснев, откинулся назад, когда Руперт сел ему на колени, опустив руки на плечи. — Неправильно, что мы были соперниками: я — закон, а ты — нарушитель закона, — сладко улыбнулся, взьерошив непослушную чёлку так, чтобы она чуть прикрыла марлю. — Неправильно, всё неправильно. Ты и я.       Генри поник, понимая всё вышеперечисленное. Но это всего лишь мелкие проблемы, верно? Это можно обойти стороной и жить дальше. — Знаешь, что намного хуже? — вопрос был задан прямо у уха, опаляя жарким дыханием, по телу прошёл табун муражек, и вор задрожал, уткнувшись носом на линии между плечом и шеей. — То, что все те чувства, которые ты испытываешь, всего лишь иллюзия, ты просто сам себе накрутил, приятель. Может привязанность из-за того, что мы так долго и часто остаёмся вместе одни. Может доверие.       С каждым словом, речь выходила легко, и Руперт мог облегчённо выдохнуть и наконец-то успокоиться — это скоро закончится, Генри уйдёт, а ему, возможно, придётся остаться тут ненадолго, обдумать всё. Возможно, он об этом сожалеет, но это будет потом. В недалёком, но будущем. В одном из однотипных бесконечных серых дней. Прайс понимал, что парню тяжело слушать, понимал, что обращается с особой жестью. Он взрослый, совсем взрослый мальчик — всё поймёт и оставит в покое. Оставит в объятиях саморазрушения. Тогда и не будет проблем, ни себе и ни ему. Нужно было просто надавить, поддразнить, чтобы тот больше не захотел иметь никакого дела с ним. — Я не могу ответить взаимностью. Просто, неохота, — хотел продолжить, но не смог. "К тому же, ты заслуживаешь лучшего, Генри". Повязка — "исследование завершено". — Разрешаю говорить, лузер.       Но Стикмин молчал, всё ещё оставаясь в той позе — уткнувшись носом об брюнета. И последний подумал, что тот, не дай бог, умер(как теперь объясняться перед генералом?), но Генри дышал, значит просто уснул. Хотя дыхание было прерывистым, тяжёлым. У Руперта болезненно сжалось сердце, чувствуя некую вину, но нужно было терпеть, быть хладнокровнее, стараясь не привязаться и не привязывать к себе. Было отвратно от самого себя, и хотелось тут же извиниться, просить прощения. Но это шло бы наперекор всему, что он делал — или пытался сделать — последний час.       Руки на его талии крепче сжали униформу, не давая Руперту пересесть с колен на кушетку. Тот запоздало понял, что сам вовлёк себя в тупую ловушку из конечностей, эмоций, ситуации, начиная сожалеть обо всём. Генри не отпускал, не пытался. Он был зол, злее чем обычно, чем когда-либо вообще. Ему просто хотелось обняться, сильно сжимать, чтобы хрустнули кости, вдребезги разбились каждые позвонки и рёбра, чтобы кровь пролилась литрами, и чтобы брюнет последним увидел лицо вора перед смертью. Осознать неправильность мыслей, Стикмину потребовалось меньше минуты, разжать руки от неловко сидевшего на нём Руперта — ещё меньше. Тот выглядел невесело: складка между бровями, глаза смотрели с каким-то подозрением, но губы оскалились в улыбке. — Давай, иди поплачь к мамочке. Пососи сиську, как делал всегда, Генри-малыш. — Да иди ты в жопу.       Всё равно слова давали сильный осадок, даже если заставляли улыбнуться и неверяще покачать головой. Внутри образовалась какая-то пустота. И Генри реально захотелось заплакать, чего он не делал очень долгое время. Захотелось спрятаться, посидеть в одиночестве и есть мороженное — люди говорят, что помогает. Перед ним видок был как в фантазиях — Руперт сидит на его коленях, улыбается весело, будто вот-вот готовый поцеловать, и смотрит дразняще. На деле же всё паршивее. Тот, конечно, уже пересел на кушетку и сочувственно хлопал и водил круги по напряжённой спине.       Генри не сдастся. Жизнь всего одна, но это того стоит, чтобы делать всё возможное для достижения своих целей. Только в этом случае, есть доска и две фигуры. Просто игра, где выигрывает только одна сторона. Ничья, когда кто-то решит умереть первым. Но до тех пор, парень ещё раз попытается, если не получится, то последующий и так далее, пока его не настигнет смерть и предложит сесть на костяную карету. — А теперь иди, деточка моя. Мне нужно тут убраться.       Стикмин повиновался: медленно встал и пошагал к выходу, бросив через плечо "Мы ещё поквитаемся", получая на это равнодушный "Да-да, конечно". Вышел, оставляя Руперта в тихой, тусклой из-за пасмурного дня комнате, пахнущий медикаментами. Тот был рад, и облегчённо вздохнул, боясь сделать хоть какое-то движение. Ведь если встанет, то определённо упадёт, не удержавшись на ватных ногах. Что же, получилось в точности, как он хотел. Теперь можно жить дальше. Но сначала нужно успокоиться самому.