Герцог Омерль

Единственная свеча, горящая в опочивальне, медленно оплывает в серебряном подсвечнике. Огонёк едва заметно колеблется от почти неощутимого сквозняка, отбрасывает на стены причудливые гигантские тени. Эдуард Норвичский, сын герцога Йоркского, кузен как предыдущего, так и нынешнего короля, всё ещё привыкший называть себя герцогом Омерлем – хоть и лишён этого титула с недавнего времени, – лежит на неразобранном ложе, глядя на пламя свечи. Долгое время он не мигает. И только сморгнув – и почувствовав, как потекли по щекам пролившиеся из глаз слёзы, – понимает, что это из-за них пламя отбрасывало лучи. Юный Гарри Монмут – теперь, после возведения его отца на престол, ставший наследным принцем Уэльским – рассказывал, что так же подолгу лежала на кровати и смотрела на одинокое пламя свечи его мать – в последние годы своей короткой и по большей части безрадостной жизни, измученная слишком ранними и многочисленными родами. Марию де Богун выдали за Генри Болингброка в двенадцать лет. Он дал слово не консумировать брак, пока ей не сравняется шестнадцать, но не сдержал его… как не сдержал и многих других своих клятв – в частности, клятву верности Ричарду, их с Эдуардом кузену, истинному королю Англии. Первого – умершего почти сразу после рождения – ребёнка Мария родила в четырнадцать. Последние – седьмые – роды её убили. Гарри Монмут, второй ребёнок Марии и ныне старший сын Генри Болингброка, короля Генриха Четвёртого, лишился матери в восемь лет. Ричард забрал его у отца, когда ему было двенадцать, и, вопреки ожиданиям многих, юный Гарри сблизился и с тепло относившемся к нему королём, и с Омерлем, ричардовым любимцем и главным фаворитом. Омерль вспоминает, как Гарри рассказывал: мальчиком он подслушал, лекари говорили отцу, что его матери больше не следует рожать, но потом она снова понесла… отец убил его мать, он ненавидит отца, он не хочет к нему возвращаться… Ричард улыбался, трепал Гарри по курчавым тёмно-русым волосам и обещал, что тот останется с ним. Официально Гарри был заложником, гарантией того, что его отправленный в изгнание отец не восстанет против короля (и – о, Болингброк нарушил и эту клятву, пренебрегши безопасностью старшего сына!), но бездетный Ричард привязался к мальчику и, как казалось Омерлю, был готов со временем назвать его своим наследником. Почему бы и нет? Сам Ричард слишком любил мужчин – и потому у него не было детей от первой королевы. Вторая его жена была ещё слишком юна, чтобы консумировать брак, но Омерль был уверен, что и с ней у Ричарда установятся не столько супружеские, сколько братско-сестринские отношения. Вероятнее всего, самого Омерля, страстно влюблённого в Ричарда, ожидала та же участь. Так отчего бы Гарри Монмутскому не стать наследником Ричарда Бордоского, своего двоюродного дяди? Но Генрих Болингброк не желал, чтобы его сын стал наследником короля Ричарда. Он жаждал царствовать сам – и чтобы сын наследовал ему. Ричард имел полное право казнить юного Гарри, узнав об измене его отца, – но никогда не сделал бы этого, даже не будь столь сильно к нему привязан. Ричард всегда был слишком мягок – и это его сгубило. Теперь Гарри Монмут вновь во власти своего отца. Больше никто не спасёт его от Болингброка. Его – и всю Англию. И – Эдуарда Норвичского, бывшего герцога Омерля. Эдуард смаргивает снова. Ещё несколько слезинок скатываются по щекам. Отец кричал на него, отвешивая тяжёлые пощёчины: какая тебе разница, кому из кузенов служить? И даже если король наш Генрих, да продлятся годы его правления, велел тебе прийти вечером к нему в опочивальню, разве не проводил ты едва ли не каждую ночь в опочивальне Ричарда? Действительно. Какая разница, какому королю служить? Но – почему тогда столь многие недовольны властью Болингброка? Какая разница, кому отдаваться… Но почему-то иные из выданных против воли замуж девиц осмеливаются на грех самоубийства – вместо того, чтобы смириться с немилым мужем. Мария де Богун была не такова. Она смирилась, она стала Болингброку верной женой – и всё равно недолго прожила в браке с ним. Он, Эдуард, тоже не таков. Он отважился вступить в заговор против Генриха Болингброка, но, раскрытый и выданный королю собственным отцом, не отважился с гордо поднятой головой пойти на смерть и, не желая оставлять в слезах мать, вымолил на коленях пощаду… и после этого Болингброк отыгрался на нём, кажется, и за участие в заговоре, и за любовь к Ричарду. Отыгрался ли он на самом Ричарде – осквернив не только его дух, но и тело? Омерль не знает этого – ему не было дозволено свидеться с Ричардом до самой смерти последнего. Несмотря на то, что за убийство Ричарда был осуждён и изгнан сэр Пирс Экстон (о, как уверял всех Болингброк, что не отдавал приказа о смерти кузена… ужели был хоть кто-то, кто ему поверил?..), иные осмеливаются шептаться: возможно, бывший герцог Омерль помогал ему. Он ведь перешёл от одного кузена к другому… так же, как и все остальные… Нет, он, Эдуард, не помогал Экстону. Он никогда не осмелился и не сумел бы поднять руку на своего возлюбленного Ричарда. Но – что ему оставалось делать, кроме как поклясться в верности Болингброку? Отмолить свою жизнь после неудавшегося заговора – не ради себя, ради матери? И… прийти к Генриху в опочивальню. Позволить ему отыграться. Ничего иного не оставалось. Разве что умереть – но хотя он не боится смерти, ему слишком жаль мать. В ту трижды проклятую ночь, лёжа под размеренно вколачивавшимся в его тело Болингброком (какая разница, кому из кузенов служить?.. какая разница, кому из кузенов отдаваться?..), Эдуард отвернулся к стене. Нет, он не пытался представить Ричарда, ему всё равно не удалось бы этого сделать; он просто не хотел видеть лица Генриха. Похоже, Генриху было всё равно; во всяком случае, то, что Эдуард лежал безучастной колодой, его не разгневало. Когда всё закончилось, он даже милостиво потрепал кузена по щеке – и Эдуард мысленно возблагодарил Господа за то, что Генрих не стал целовать его в губы. Если бы он сделал и это – то, что так любил делать Ричард, – Эдуард, вероятно, не вынес бы и, забыв о мольбах матери, наложил на себя руки. Но – хотя бы его губы остались неосквернены. Возможно, Генрих, не брезгуя мужеложеством, брезговал поцелуями?.. Что ж, хвала Господу, что в этом он оказался несхож с Ричардом – так же, как и во всём остальном. Окажись его кузены подобны друг другу, для Эдуарда это стало бы слишком тяжкой ношей. Возможно, Генрих привык и к тому, что те, кто ему отдаётся, не выказывают страсти и лежат под ним подобно тряпичным куклам. Возможно, так же поступала и несчастная Мария де Богун – и возможно, подобно Эдуарду Норвичскому, она тоже отворачивалась к стене, моля Господа, чтобы страсть её мужа наконец излилась семенем и он перестал её мучить. Не пришлось ли так поступить и Ричарду?.. Но об этом Эдуард никогда не узнает. И если Генриха устраивает сношать безучастные тела – можешь радоваться, отец мой, герцог Йоркский. Я послужил новому королю, как и прежнему; так, как потребовал он и повелел ты. С той лишь разницей, что Ричард никогда не принуждал меня силой своей королевской власти – и его я любил, как и он любил меня. Его любил, а кузена нашего Генриха не полюблю никогда – и, по всей видимости, он меня тоже. Ну и пусть. Гори всё адским пламенем. Всё равно я остался жить лишь ради матери. Ещё пара слезинок. Эдуард постыдно шмыгает носом и, повернув голову набок, прячет лицо в ладони. У него не осталось от Ричарда ничего. Даже пряди волос; даже изображения. Только воспоминания – о том единственном, кого он любил всем сердцем. Теперь ему остаётся только умереть – чего он не сделает, мать умоляла его, рыдая и осыпая лицо поцелуями, и он дал ей слово и постарается его сдержать, – или служить Болингброку. Возможно… возможно, получится организовать ещё один заговор… возможно, ещё не всё потеряно… Или нет. Или, возможно, ему удастся дожить до того момента, когда Гарри Монмутский, ныне принц Хэл, сменит на престоле своего отца. Ему – тому, кому помнит тощим сероглазым мальчонкой с русыми кудрями – Эдуард готов служить искренне и преданно. Возможно… Оплавляется, догорая, свеча. Эдуард тихо всхлипывает в ладони – и вспоминает обрамлённое рыжевато-золотистыми локонами прекрасное лицо Ричарда. Того, кто был для него солнцем (и даже волосы его были цвета солнечных лучей в ясный летний день!..); того, кого он лишён навеки. Возможно… возможно, однажды… после смерти… – Мы ещё свидимся, кузен, – говорит Эдуард, снова взглядывая на пламя свечи. – Государь мой Ричард… Лёгкий порыв ветерка проносится по комнате и остужает его пылающее от слёз лицо приятной прохладой. Эдуарду кажется, что это был ответ на его слова. И, улыбнувшись сквозь слёзы, он наконец засыпает, раскинувшись на нерасстеленной кровати.