Серёжа со злорадством дёргал пряди, прежде чем обрезать, истерично смеялся, когда ножницы смыкали свои «ноги» не там, где нужно, улыбался безумно, когда сидел на кафеле ванной комнаты в окружении тусклых рыжих обрезков.
Разумовский совершенно бездумно тянул прядь, которая оказалась гораздо длиннее остальных, касался теперь ничем не прикрытой шеи, ощущая холод и какое-то покалывание на коже.
В зеркало на себя он так и не посмотрел.
Жалкая бумажка, бесцветная, по-мерзки шершавая сиротливо валялась на полу, будто фантик от невкусной конфеты. Конфета действительно оказалась невкусной. Гадкой. Дата, номер, название, документ же всё-таки, ключевое слово, имя, визы, штамп. Вот и кончилось. Зачем теперь всё это?
Серёжа трясущимися руками держал письмо скорби, даже не чувствуя слёз, которые бесконтрольно текли по щекам. Зачем мне чувствовать что-то на лице, если это не твои руки? Разумовский не видел ничего перед собой из-за пелены, которая застилала постепенно всё окружающее его. Зачем мне глаза, если я не увижу тебя? Звон в ушах и одновременно тишина в голове давили на тело, прибивали к полу: это твоё место, ты не уйдёшь. Зачем мне слух, если я не услышу больше никогда твой голос?
Зачем мне хоть что-то теперь, когда тебя нет? Зачем, Олег? Скажи, зачем мне это? Зачем это всё мне, когда ты не увидишь то, о чём мы говорили с детства? Зачем мне наше прошлое, если нашего будущего уже не будет?
Бросив на пол проклятую похоронку, Сергей, пошатываясь, направился в ванную, прихватив тупые ножницы, которые пора бы уже выбросить.
Волосы, которых больше Олег никогда не коснётся, ему тоже были совсем не нужны.
Прикосновения Волкова к серёжиным волосам остались навсегда в памяти. Как Олег невесомо почти перебирал длинные пряди, гладил по голове, клал ладонь на затылок, бережно так, мягко, что у Разумовского и колени подкашивались, и перед глазами темнело, и в груди что-то больно, но нужно сжималось.
Сергей всегда, в минуты усталости, простого желания почувствовать, что он важен, подлезал под руку, прижимался к боку Олега и растворялся в ощущении пальцев, пропускающих волосы между собой. Волков усмехался, целовал в висок, так, что тёплые, немного шершавые губы облегчали головную боль, которой Разумовский в такие моменты часто мучился, целовал в макушку, и лёгкое дыхание отдавалось табуном мурашек. Улыбка не сходила с лица. Счастливая улыбка.
Сейчас же улыбка была вымученной, когда опытные работники, трудящиеся на благо человечества, говорили с ним. Сергей смотрел на программистов, служащих в его компании, и думал, что сеть-то, в общем и целом, ему тоже больше не нужна. Олег же её не увидит. Не восхитится проделанной работой, не пожурит за переутомление и не предложит хотя бы на один вечер забить и посмотреть вместе дурацкий какой-нибудь мультик. Не предложит, не настоит, не восхитится, не увидит, не улыбнётся, не сделает вообще ничего.
Разумовский каждое утро травил себя этими мыслями, когда после внезапного сна открывал глаза. «Ты не делаешь достаточно, ты делаешь это плохо, ты умеешь лучше, гениальнее».
«Ты намеренно сводишь себя в могилу».
И что, что намеренно? Тебе какое дело, тебя уже нет, так я хотя бы буду с тобой.
Я не могу быть один.
Я не справляюсь один.
Я не могу без тебя.
Я без тебя не справляюсь.
Только спустя месяцев шесть, которые на самом деле были лишь тремя неделями, голодных обмороков, внезапных засыпаний на столе, на полу Разумовский понял, что Олег бы этого не хотел. Он точно бы пожурил, назвал бы балбесом, приготовил бы что-нибудь, настоял бы на отдыхе. «Накорми, спать уложи». Я твой, ты можешь и в печь меня, и в избушке запереть. Я твой, только будь здесь.
Я прошу тебя, нет, я умоляю, Олег, сделай кое-что для меня. Будь, пожалуйста, живым. Сделай это для меня, сотвори чудо. Вернись ко мне.
И после каждой такой мольбы перед сном Серёжа одёргивал себя, передразнивал, а потом тыкал носом в то, что Волков погиб. Что его нет, слышишь? Ты его больше не коснёшься, его нет, ушёл он, не вернётся, не придёт тебе, жалкому, на помощь. Бросай всё это, тряпка, у тебя куча работы.
Каждый новый день начинался с напоминания, что телу для существования нужна пища, отдых, что нельзя ему работать на износ. Олег бы этого не хотел.
Но Олега увидеть всё же было важнее, чем работать в прежнем темпе.
«Важнее, нужнее, но жить, Серёжа, тебе надо жить, у тебя своё дело, Серый, прекращай это всё, чёрт тебя дери, проснись и бросай существовать», — сказал ему Волков в последнем сне, который удивительно отрезвляюще подействовал на Разумовского. Он начал питаться чем-то кроме росы с дерева из Кунг-фу Панды, как когда-то выразился Волков. Доставка, не способная сравниться с готовкой Олега, имела своё место в графике на двадцать часов для Сергея, вот ваш заказ. Отдых, хоть и ужасно короткий, но тоже был. Разговоры с живыми людьми, а не только с Марго, так же вошли в ежедневное расписание.
Дышать было капельку совсем, но легче.
Из-за одного совещания, которое продлилось аж до половины десятого вечера, пришлось перенести единственный приём пищи на одиннадцать. Серёжа смотрел на город, стоя у панорамных окон, и держал в руке телефон, нервозно постукивая пальцами по корпусу.
Раз. Раз-раз. Раз-два, раз-два-три. Чёрт, где этот проклятый курьер, у него осталось три минуты.
Курьер позвонил через две, бросив какое-то невежливое «ваш заказ прибыл». Разумовскому захотелось ему сделать выговор.
Нет, нельзя, это неуважение к чужому труду, Серый, да ты совсем рехнулся? Ты будешь гнать на человека из-за того, что он не упал перед тобой на колени? Ты себя кем вообще возомнил?
Захотелось себя ударить. Олег бы так не сказал.
Серёжа сам спустился, поняв, что курьер какой-то неразумный, раз не может зайти и подняться сам. Новенький?
Старенький.
Что-то в груди больно, но нужно сжалось.
Серёжа оглядывал курьера с ног до головы, не веря, что это не очередной его сон. Разумовский даже ущипнул себя пару раз, чтобы точно убедиться, — я не сплю, а ты стоишь передо мной. Как я молил, а вот он ты.
Олег держал в руках пакет с едой, которую заказал Разумовский, тепло и робко улыбаясь, подмечая болезненную худобу, бледность даже при таком отвратительном освещении, шок и неверие в глазах. Обрезки волос.
— Балбес, ты чё натворил? — шокированно спрашивает Волков. — Таюне, где твои косы?
Сергей видит, что губы у человека напротив шевелятся, видит, как к нему ближе подходят, касаются волос мягко и нежно, проводят ладонью, оставляя её на затылке. В голове одновременно звон и тишина, перед глазами пелена слёз, а тело ощущается ватным.
Ты ненастоящий, да?
Волков прижимает Серёжу к себе, обнимая, не тянется за поцелуем. Это успеется. Сейчас нужно другое. Олег чувствует, как подкашиваются ноги у Разумовского, держит крепко, чтобы тот не упал на колени. Негоже создателю «Вместе» падать ниц перед кем-то.
Сергей даже почти не дышит. Осознаёт, что сейчас просто задохнётся, и со всхлипом вдыхает, наконец обнимая в ответ. Шарит руками, пальцами проводит по шее, касается ими затылка. Колются. Волосы колются. Как и раньше. Когда был «ёжик».
Боже, это ты, ты, ты вернулся, мне тебя отдали, ты живой, ты настоящий, я тебя чувствую, я тебя вижу. Я слышу, как ты дышишь.
— Серёж, — тихо зовёт Олег. — Серёж, давай зайдём, ты замёрзнешь сейчас, в рубашке выполз, ты что, дурак совсем?
Разумовский слышит его голос и чувствует слёзы на щеках.
— Ты чего удумал, Серый, сейчас глаза в сосульки превратятся, я не понял, что за дела? — смеётся переливисто Олег, стирая большими пальцами влагу со щёк, проводит мягко-мягко по векам. Отпускает, удостоверившись, что Серёжа не свалится на асфальт, тянет за руку в логово гения, закрывая машину и подхватывая пакет с едой.
Разумовский хочет посмеяться, сказать, что глаза сосульками стать не могут, что не холодно ему совсем, но получается только подавиться всхлипом и закашляться, хватаясь пальцами за руку Волкова. Ему кажется, что сейчас это чудо ускользнёт, а сам Серёжа проснётся в ванной на полу с пробитой о бортик головой.
Но тёплые пальцы продолжают держать, гладить косточку на запястье, голубые глаза сверкать радужно от света башни «Вместе», а губы улыбаться по-родному.
Разумовский успокаивается, дышит воздухом и заходит в помещение, только теперь ощущая дрожь, нервную или от холода, разбирать и не нужно.
— Что мы будем делать с тобой, Пеппи Длинныйчулок? — усмехается Волков в лифте, разглядывая Серёжу уже в нормальном свете. — Ты же знаешь, я не цирюльник.
— Это архаизм, Олеж, так уже никто не говорит, — сипло отвечает Разумовский, снова начиная плакать, осознав, что этот Олег, а не из его головы, правильный. Не искажённый собственным отчаянием и ненавистью к жизни.
— Понабрался умных слов, а мне теперь думать, Серый, совсем не думаешь, что людям в армии и горячих точках мозги отшибает, — добродушно отвечает Олег, резко осекаясь.
Нельзя про это, телеграмма была отправлена.
Разумовский как-то сразу поникает, опускает взгляд на руки, рассматривает пальцы, которые почему-то в крови, благо, его собственной, смотрит на пол, который кажется нереальным, на ботинки Олега, на шнуровку.
— Ты же погиб, да? — спрашивает Серёжа, будто и не адресуя вопрос Волкову. — Я видел, ты умер. Они мне сказали, что тебя больше нет.
Справа слышится тяжёлый вздох, что Разумовский просто обязан взглянуть в пустоту, которая там должна быть, но её там нет. Олег стоит, смотрит с сожалением, даже немного на собаку побитую похож. Серёжа медленно подносит дрожащую руку к лицу Волкова, тянется, чтобы дотронуться до щеки, но в голове щёлкает, он хочет отступить назад, упасть на колени и молить о смерти, потому что эта иллюзия слишком красива для того, чтобы оказаться правдой.
Но его назад не пускают. Берут узкую ладонь, льнут к ней, и двери лифта открываются.
Серёжа выходит первым, надеясь, что сейчас эта сладкая мука кончится в самый нужный момент, но он не побежит за ней впопыхах. Серёжа не умеет готовить. Мысли путаются, сталкиваются друг с другом, одна застилает другую, в голове каша, сваренная звоном и тишиной.
Он живой, он настоящий, он дышит, он смотрит, а ты не спишь.
Чьи-то руки оборачиваются вокруг Серёжи теплом, тянут вниз, чтобы не стоять опять, притягивают к себе максимально, чтобы Разумовский и подумать не мог, что ему это всё привиделось.
— Я живой, вот, дай руку, — Волков даёт Серёже почувствовать биение сердца, целует в висок, и боли нет. Мысли прекращают свой бег.
— Ты живой, — шёпотом проговаривает Сергей, сжимаясь в клубок в самых родных объятиях, чувствуя, что завтра он проснётся со слезами на глазах от безысходности.
***
Открывает глаза Серёжа совершенно разбитый. Тело ноет, голова болит, дышать трудно, глотать больно. Жить не хочется. Писк откуда-то слева и снизу заставляет дёрнуться и запаниковать, что он опять что-то забыл.
— Марго, — хрипит Разумовский. — Скажи время.
— Семь пятнадцать утра, Сергей. Все ваши сегодняшние встречи отменены, — отвечают ему бодрым механическим голосом.
— Как отменены, я же… — Разумовский пугается. Он же не отменял, когда он успел, он же… Да как же это…
— Это я их отменил, отдыхай, ты заболел после вчерашнего, — раздаётся тихий голос сзади. — Дай я градусник возьму, не поднимайся.
Серёжа оглядывается, пытается совладать с головокружением и сфокусировать взгляд, чуть не падает с дивана на пол, когда наконец видит человека из сна.
Ты здесь, ты всё ещё здесь, этого не может быть.
— Как ты, — говорит было Сергей, как начинает задыхаться от кашля.
— На, попей водички, — протягивает Олег стакан с тёплой сладкой водой и смотрит с нежностью. — Там сироп от кашля, пей спокойно, всё хорошо. Мы тебя подлатаем, к следующей неделе будешь уже снова в строю.
И улыбается. Улыбается как раньше. Как Серёжа уже и забыл, что он умел. Хотелось упасть и умолять вселенную перестать его мучить.
— Я проснулся два часа назад, тебя трясло, температура была тридцать восемь и пять, Марго подсказала, где у тебя лекарства, как их найти. Удивлён, что у тебя вообще есть тут аптечка. Переживал, что придётся тебя оставлять тут.
— Ты мог, — Серёжа снова кашляет, выставляет руку вперёд, показывая, что сейчас он продолжит, всё в порядке, я в норме, я живой, а вот ты? — Ты мог послать кого-нибудь или попросить Марго это сделать.
А потом до него доходит.
— Марго? — Разумовский спрашивает её, надеясь, что вот, иллюзия сломается, ничего не было, он всё ещё один. — Кто отменил мои встречи?
— Олег Волков, Сергей, — бодро отвечает искин, а Серёжа стремительно бледнеет, понимая, что это всё здесь, не в его голове, он не один, он снова не один, он больше не должен справляться в одиночку. Он снова может дышать.
— Серый, — Волков присаживается на корточки, заглядывает в мутные глаза, кладёт руку на голову, поглаживая пальцами. — Я здесь, я с тобой, я живой, ты слышишь меня? Это была ошибка, они ошиблись, я не умер, я рядом теперь, Серёж.
Имя слетает с губ почти умоляюще, и Разумовский плачет от счастья, потому что теперь всё будет хорошо. Теперь ему не надо сводить себя в могилу, чтобы прийти к Олегу. Олег сам к нему пришёл.
***
Дни проходят незаметно. Серёжа истощён, он много спит, просыпается, чтобы поесть, попить, кое-как походить по офису. Ложится под боком у Олега, пока тот пролистывает его почту, следя, чтобы ничего не пошло наперекосяк без хозяина.
Боли больше нет, помнить что-то уже не нужно, ведь ему будут напоминать о чём-то в любую секунду.
Когда Серёжа, наконец, встаёт с дивана сам, чувствуя, как он устал от сна, Волков улыбается и говорит, что надо это всё дело спасать, потому что пахнет керосином.
— Я про волосы, Серый, ты что сделал, скажи мне, — вздыхает и глядит прямо в глаза, не давая отвести их.
— Я просто, — Серёжа запинается и смотрит затравленно на стол, в котором всё ещё лежит документ о смерти Олега. — Я просто не мог иначе. Я должен был сделать это так и там, а не тут и здесь.
И начинает смеяться. Тут и здесь, Разумовский, да твоему красноречию позавидует сам Аристотель!
— Я понял, — тянет Волков, мягко улыбается. — А исправить ситуацию руками мастеров ты не захотел потом? Или думаешь, я цирюльник прямо-таки, чтобы тебе кончики твои ровнять, Том Сойер недоделанный?
— Это архаизм, Олеж, я тебе уже говорил, — заливается смехом Разумовский, счастливо глядя Олегу в глаза.
Ты рядом, с тобой и без волос не страшно. Главное, что ты здесь.
— Пойдём, стричь тебя будем, — тянет руку к Серёже, и Разумовский падает в вернувшийся дом.
Олег пыхтит, злится, ругается, но делает так, как делал в детском доме, — точно, ровно, чтобы никто не смел смеяться.
— Вот несмышленыш, Серый, чёрт, ты понимаешь, что такие фазы дети проходят, потому что руки чешутся. Пойдёшь спасать ситуацию к правильным людям с нормальными руками, слышишь меня?
— Зачем мне другие, если есть ты? Ты лучше любого в этой профессии.
Смотрит в зеркало Олегу в глаза, улыбается. Чувствует, как грубые пальцы перебирают пряди осторожно, не причиняя боли, аккуратно прочесывают, гладят.
Серёжа чувствует, что всё хорошо. Что его любят. Что он нужен. Что теперь всё будет хорошо.
Серёжа чувствует Олега, он видит Олега, он слышит Олега. Он обнимает Олега и растворяется.
