***
Когда Флак, собрав все свои знания, некогда вдолбленные в голову строгим, а ныне покойным, отцом, дописал письмо и решил воспользоваться услугами сигнальщика, впервые поднявшись на Дозорную башню, то обнаружил Силаса за очень странным для крысы делом. Вагстафф сидел на своём трёхлапом табурете, привычно сгорбившись, и задумчиво отбивал ритм на небольшом барабанчике, обтянутом хорьковой кожей. Крысы любили музыку. Они с большим удовольствием ждали приезда сладкоголосых менестрелей и даже временами подпевали их песням, хоть и не всегда поспевали за шустрой мышиной речью. Но, прекрасные слушатели, крысы редко когда становились творцами. Их грубые сильные лапы были мало приспособлены для хрупких музыкальных инструментов; редко в деревнях какой-нибудь крыс-забулдыга слегка теребонькал на грубо вытесанной лютне — вот и всё, на что были способны эти прекрасные, ужасно талантливые вояки. А Силас играл — и играл неплохо. Касаясь туго натянутой кожи одними лишь мясистыми подушечками пальцев, он умело создавал ритм, и этот ритм отдавался в душе Флака невообразимо вдохновляющей дрожью. Голубые глаза озорно сверкнули, когда Вагстафф увидел его. Ударив по барабанам в последний раз — лёгкий звон от уходящего эха ещё некоторое время висел в воздухе, лаская щербатые уши Флака, — он отложил их в сторону и выпрямился. — Кому письмецо? — протянул он, глотая окончания, как делали те, кто вырос в отдалённых северных провинциях Пангеи. Флак чуть склонил голову набок. Силас был крысой-загадкой, а загадки он любил, особенно подбирать к ним ответы. — Жене, — просто ответил он, протягивая пергамент и с интересом шевельнув ухом. Но Вагстафф больше не чудил, вновь надев на себя маску отстранённого и бесконечно влюблённого в работу сигнальщика.***
Было и то, что роднило Вагстаффа с другими крепостными крысами, и это был, пожалуй, крепкий брюходёр, настоянный на дубовой коре. Но и тут крыс отличился: когда другие пили, не особо утруждая себя традициями, опрокидывая в глотку очередной глоток прямо из горлышка бутылки, Силас делал всё настолько странно, насколько это было возможно. Он отливал брюходёра в стакан, долго разглядывал переливы тёмной жидкости на его пыльных боках, поворачивая лапу то так, то этак; принюхивался, словно пытался разделить напиток на составляющие по одному лишь запаху… И мгновенно осушал стакан, не дёрнув ни одним мускулом. На столешнице рядом с ним всегда были «зелёные пальчики», сыр и жёлуди. Первые он съедал сразу же, после очередного глотка, тщательно пережёвывая едкие листья до зеленоватого сока. Сыр он любил смаковать, разрывая когтями на тонкие длинные полоски, и никогда не поглощал во время питья — только сильно после, раздобрев на дубовых парах. Жёлуди Вагстафф, к счастью, не ел, но подносил к морде, долго мял в ладони, превращая в мелкую коричневатую труху. Дубовый запах делал брюходёр ещё более крепким — по крайней мере, именно это и сообщал Вагстафф, если его в тот момент спрашивали, какого хрена от творит. Проверять, ясен пень, никто не пытался, и странному крысу, как правило, верили на слово. А Флак наблюдал за ним и лишь дивился: ну вот откуда у этого голубоглазого пасюка замашки настоящей муридейской мыши? Те тоже были любителями брюходёра, но какими-то неочевидными извращенцами: там, где обычная крыса просто нажрётся, как хорёк, мышь-муридейка совершит очередную традицию — с песнями, плясками, бубнами, сырком и желудями во славу триголового Брина. — Служил, небось, в Муридее? — небрежно интересовался он, подливая Силасу в его пыльный стакан, опаивая — ну и пусть, кто его остановит? Явно не Вагстафф — у того глаза хмельные, как у пирата в портовом борделе, а речь вязкая и бессвязная, после трёх бутылок брюходёра-то. — А то, ик, — невнятно гундосил Силас, продираясь через свой невыносимый акцент, который только усиливался, когда крыс переставал себя контролировать. — Скорешился, а? С мышками местными? — А, ик, то! Впрочем, ничего внятного вызнать было невозможно: больше трёх бутылок Вагстафф не выдерживал и начинал либо дремать, либо буянить. Драться он, несмотря на знакомство с мышами-пацифистами, умел — и умел неплохо: практически каждый в крепости пробовал на себе его сильные кулаки.***
Как-то Флаку не спалось. Ночь стояла мрачная, дождливая, и застарелые шрамы отдавались в мышцах неприятной болью — как всегда, плач небес бередил давно забытые раны. Выбравшись из казармы, Флак накинул на плечи лёгкую плащевку, не рискуя греметь доспехами, и отправился на стену — душа требовала свежего воздуха, которого во дворе всё же недоставало. И тут же, в коридоре, ведущем на стену, крыс обнаружил Силаса. Вагстафф сидел на лестнице, поджав под себя лапы и обернув их толстым хвостом, и молча смотрел на стекающий с крыш дождь. Ему тоже не спалось, и Флак не решился спрашивать, какие скелеты будили его по ночам. Вместо этого он уселся рядом, и какое-то крысы молча сидели на холодных каменных ступеньках, думая каждый о своём. — Не ожидал увидеть здесь живые морды, — наконец разорвал тишину Флак. Силас скосил на него блестящий голубой глаз. — Я тоже, — признался он, зябко кутаясь в плащ. — Похоже, судьба, не так ли? — Я не верю в судьбу. И снова тишина, такая неловкая в своём существовании. Флак вздохнул. — Ты странный, но ты мне нравишься, — неожиданно даже для себя признал он. Силас издал тихий сиплый смешок, но никак не прокомментировал это заявление. От дождя шло какое-то тоскливое безразличие, усиливаемое прохладой, и крысы неосознанно прильнули друг к другу, делясь теплом. — Мыши — вот кто настоящие мастера странностей, — внезапно прошептал Вагстафф, и задремавший было Флак вздрогнул, дёрнув отсыревшими усами. — Тот, кто рос мышью, мышью и станет… Даже если шкуркой — крыса. — Ты рос среди мышей? — вяло удивился Флак, на самом-то деле и предполагавший подобное. Северные части Пангеи были местами недружелюбными, но заселяли их почему-то те, чья сущности выражалась в семье и благодушии — серые мыши, мелкие жители некогда грозной Муридеи. Их акцент можно было узнать из тысячи, и именно он присутствовал в речи Вагстаффа. Даже когда тот пытался говорить на общем языке, то невольно вворачивал привычные конструкции и речевые обороты, которые так любили мыши, но которых просто не могло быть в речи крысы. — Да, — пробормотал Силас, — рос. Было дело. — Бывает, — подтвердил Флак. — Чего в нашей жизни только не бывает. — Много чего не бывает. Но давай не о грустном. — Вагстафф вытащил из-под плаща «зелёные пальчики» и надкусил одно пёрышко. Вокруг резко запахло лесом. — Давай, — легко согласился Флак, гадая, какая блоха укусила этого нелюдимого крыса. С чего он вдруг решил открыться, распахнуть свою душу перед ним? Силас покачал головой. — Твой интерес мне непривычен, но понятен, — пробормотал он. — Не каждый день крысу мыши выкармливают, словно своего детёныша. Матушку свою я и не вспомню. Как и отца, собственно. Кем они были — храбрецами? Трусами? Теперь мои родители — амма да её муж. — А у меня родственник хомяк, — вспомнил Флак. — Все рослые такие, крысиные воины, а он — толстый, щекастый, да торгаш тот ещё. За каждый флорин биться готов, жадный очень. Но от него я и узнал, когда ещё совсем крысёнком был, что неважно, кто ты. Важно, кем ты себя считаешь. Так что не напрягайся, Вагстафф. Мыши всё же лучшие родители, чем совсем никто. — Это точно. Дождь не прекращался, но настроение крыс как-то незаметно улучшилось. За дальней башней показался просвет. Похоже, начиналось утро.