Новая встреча

Она просыпается в каких-то руинах — старых, поросших зелеными плетями вьюна и тонкими стеблями молодой ивы. Потягивается, впитывая всем телом свет полной луны, заливающий ее сквозь проем в крыше. Воздух пахнет близкой осенью и немного морем. И еще чем-то, что в прошлых ее жизнях называли, кажется, кровью. Она встает, делает первый шаг и отчего-то чувствует себя неправильно. И лишь через мгновение понимает — не хватает одежды. Обычно она не ходит голой, это она помнит, вот только не очень хорошо помнит — почему. Еще через шаг всплывает имя — Чеза. Старое-старое имя, прошедшее вместе с ней не один мир. Вместе с именем приходят другие образы, и Чеза трясет головой, пытаясь унять скачущие мысли. Наконец остается один — белый волк, который шел с ней рядом из мира в мир, волк, которого она всегда выделяла среди остальных. Чеза на мгновение закрывает глаза, вспоминая пушистую шерсть под пальцами и серьезные глаза. Он один такой — волк, который не может забыть дорогу в Рай. Чеза улыбается и выходит сквозь провал в стене наружу, в мир, пахнущий засыхающей кровью. Черные ломаные тени шатаются меж остатков домов — безумные, больные, хищные. Чеза скользит между ними, огибая сверкающие золотистыми жилами тела и не глядя в мертвые, уже почти нечеловеческие глаза. Тени несут смерть этому миру, но Чеза привыкла — она пробуждается только перед концом света. Узкая тропинка выводит ее из развалин к ночному лесу, и Чеза ныряет в прохладную темноту меж деревьев. Чеза идет искать волков. *** Когда Макото предложил отправиться на станцию Араганэ, никто не спорил. Не потому, что признавали его авторитет — хотя да, признавали, — но и без того все понимали, что это один из последних шансов для их бронированного состава. Станция Араганэ пала достаточно внезапно, чтобы в ней осталось, чем поживиться: оттуда и ушел-то всего один поезд с выжившими. Макото шел по движущемуся составу — хотя какой там состав, пять вагонов да сцепленный с паровозом танк с водой — и кожей чувствовал испуганные взгляды. Люди боялись, и Макото их не винил. Эти, которых они набирали на разных станциях, гордо звали себя то воинами, то наемниками, но ни один из них не шел в сравнение с чистильщиками из состава Освободителя. Вот тогда были времена… Макото вздохнул: с тех пор, как ублюдочный сынок сегуна бросил своих людей, прошло уже почти два года. От былой славы отряда Освободителя остались только слухи и пара сотен черных мечей из стали, закаленной в крови кабанэ. Макото успел вывезти их с гибнущего состава. А больше не успел ничего. После падения столицы мир медленно, но верно катился к кабанэ в пасть. Станции пожирали одну за другой, и Макото давно не слышал, чтобы хоть какое-то место считалось безопасным. Людей тоже становилось все меньше, вот на их составе, который с легкой руки Макото обозвали «Дворовым псом», сейчас было всего-то пара машинистов, десяток механиков и чуть более пяти десятков тех, кто собирался сражаться. Маленькое такое, до смерти напуганное войско. Макото и сам не понимал, почему до сих пор печется обо всех этих людях. Пацан подлетел к нему в одном из жилых вагонов, перегородил дорогу, заглядывая в глаза. Был он тощий, русоволосый и кареглазый, в аккуратной, совершенно домашней одежке. Пацана они подобрали на прошлой станции — тот каким-то чудом уцелел среди раскуроченного кабанэ состава, перегородившего соседние пути. И даже оказался не заражен. Подобрали на его, Макото, голову, потому что пацан к нему прилип почти намертво. — Мы отправимся на заброшенную станцию, да? — спросил он, и Макото коротко кивнул. Отвечать этому, слабому и бесполезному, не очень-то хотелось, но отмахнуться от него Макото не мог. Что-то бередило, дергало внутри, словно он знал этого пацана раньше, знал, а теперь забыл и никак не мог вспомнить. — А как же кабанэ? — продолжал пацан, ничуть не смущенный его молчанием. Макото хмыкнул, презрительно и нарочито громко, и услышал, как в дальнем конце вагона недовольно зашептались наемники с предыдущей станции. Они, наверное, думали, что говорят достаточно тихо, но у Макото всегда был очень острый слух. Так что теперь он отчетливо слышал и «Самоуверенная сволочь», и «Сведет он нас всех в могилу». Что ж, чего-то такого он и ожидал от этих новеньких, еще ни разу не ходивших в бой с его ребятами. — Будем сражаться, — ответил он пацану и увидел, как у того недоверчиво распахиваются глаза. — Жрать-то что-то надо. И не только жрать — запчасти по нынешнему времени ценились дороже еды, а «Дворовому псу» вечно не хватало денег, чтобы попасть к хорошим механикам. — Не бойся, станция пала достаточно давно, кабанэ уже, наверное, разбрелись оттуда, — сам не понимая зачем, добавил Макото и взъерошил пацану волосы. Жест вышел машинальным и совершенно естественным, словно он делал так уже не раз, и Макото с трудом удержался, чтобы не отдернуть руку. Пацан под его ладонью натурально разомлел, даже глаза прикрыл от удовольствия. Вот что значит — домашний мальчик. — Брысь к механикам, — скомандовал Макото, все-таки убрав руку. В конце концов, у него были дела и кроме этого странного найденыша. Тот довольно кивнул, ловко обогнул его и бегом выскочил в предыдущий вагон. Дармоедов на «Псе» не держали, а механикам вечно не хватало рук. Будет от парня хоть какая-то польза, подумал Макото и только сейчас осознал, что улыбается, словно речь шла о ком-то давно знакомом и близком. Это уже не лезло ни в какие ворота. Раздраженно цыкнув, Макото открыл дверь в следующий — оружейный — вагон и решительно переступил стальной порог. Здесь хранились мечи, паровые луки и запас пороха и бомб. А так же «мешочки самоубийц», куда без них. Здесь Макото было спокойно и привычно. Уже начищая пару коротких черных клинков, Макото вспомнил, что странного парня зовут Аки, но отмахнулся от этой мысли. Имя было неправильное. Не то. *** Паровоз был старый, с неровными пластинами брони, по которым растекались бурые пятна ржавчины и засохшей крови. Острый нож рассекателя погнулся с одного угла вовнутрь, и из стальной складки загиба торчала темная оторванная рука, измятая и побитая. От руки отчетливо несло гнилым мясом и засохшей кровью. Впрочем, кровью воняло от всего паровоза. Пара вагонов, которые и составляли весь крохотный бронепоезд, выглядели не лучше. У ближайшего кто-то разворотил стальной бок, оставив четыре глубоких параллельных борозды, у дальнего была раскурочена крыша — остатки верхнего люка выгибались наружу несуразным подобием цветка. — И что, кто-то выжил? — восхитился Сота, глядя на эту картину. Голос прозвучал глухо — мешала защитная маска из плотной, тщательно выдубленной кожи. Из такой же кожи делали перчатки и фартуки, положенные всем чистильщикам в бригаде. — Не выжил бы, мы бы с ним не возились, — меланхолично ответил старший. — А так, видать, заплатят хорошо, и за чистку, и за ремонт. — Ну не знаю, — усмехнулся Сота, выковыривая остатки руки из металлических пластин. Рука расползалась под пальцами синевато-бурой жижей, мазала перчатки черной сукровицей с фиолетовыми сгустками скверны. Без защитных перчаток Сота эту руку и трогать бы не стал — кому охота превратиться в кабанэ из-за собственной небрежности. — Я бы за эту развалину заплатил только по большой блажи, — добавил Сота, выковырял наконец руку и бросил ее в плотный тканевый мешок. Потянулся к засохшим ошметкам чего-то, похожего на человеческие кишки. — Можете считать наш заказ блажью, только пошевеливайтесь, — произнес за спинами прохладный женский голос. Сота оглянулся: в дальнем конце перрона стояла высокая худощавая брюнетка в темно-синем комбинезоне, какие любили носить механики. Вот только ножны на ее левом боку прозрачно намекали, что к механикам эта нежданная гостья имеет очень мало отношения. А ведь еще совсем недавно воины брезговали любой нетрадиционной одеждой. Брюнетка казалась смутно знакомой, но разглядеть ее толком Сота не сумел — стекла в его защитных очках были старые и мутноватые. Вблизи еще ничего, а чуть подальше — все как в тумане. Судя по голосу и силуэту, брюнетка должна была выглядеть на все сто. — До завтра управитесь? — спросила она меж тем, обращаясь исключительно к старшему смены. — Мы доплатили за срочность, хотим сдать «Птичку» в ремонт. Сота невольно хмыкнул — меньше всего эта груда искалеченного металлолома походила на птицу. Любую. Хмыкнул негромко, под нос, но брюнетка недовольно стукнула по платформе носком высокого сапога. Услышала, что ли. Или просто совпало. — Конечно, управимся, — ответил старший, недовольно зыркнув в сторону Соты. Он-то стоял ближе, да и знал его уже давно, так что все отлично слышал и замечал. Сота независимо дернул плечом и бросил в мешок отскобленные кишки. Наклонился, рассматривая подсыхающий окровавленный лоскут, свисающий с металлического обода колеса паровоза. Судя по клоку седых волос, лоскут совсем недавно был чьим-то скальпом. — Полагаюсь на вас, — сухо ответила за его спиной брюнетка и, судя по удаляющемуся звуку легких шагов, вышла с платформы. — Болтай меньше! — рявкнул на Соту старший. Были бы они не на работе и не в защитной форме — обязательно дал бы подзатыльник, уж это Сота знал. — Да молчу я, молчу, — усмехнулся Сота и отодрал от колеса кусок скальпа. Бросил в мешок к остальным находкам, которые предстояло сжечь после обработки состава. Раз старший пообещал закончить к вечеру, значит, теперь так и будет следить и подгонять. И понятно — механики ему надбавку кинут, если они успеют к оговоренному началу ремонта. — И все-таки, выжить они могли только чудом, — с благоговейным ужасом вздохнул молодой чистильщик, работавший чуть дальше, и провел перчаткой по рваной царапине на боку вагона. Сота ответил ему согласным мычанием. Там, снаружи, за стенами станции, сейчас выживали только вот такие, одаренные божественным везением. А еще — готовые пожертвовать чем угодно ради своей шкуры или безумцы. Интересно, а эта брюнетка была из которых? А вот если бы у нее были синие глаза… Эту мысль Сота додумывать не стал: слишком часто последнее время он видел во сне девушку с черными волосами и синими глазами. Таких глаз просто не могло быть на самом деле, точно не у этой высокомерной воительницы. И все-таки, надо будет посмотреть на нее, когда закончится смена. Все равно их, чудом выживших за стенами, еще два дня не выпустят из карантинной зоны. Сота улыбнулся и двинулся к следующему колесу. *** Аки проснулся от приступа холодного, нутряного страха, вскинулся, заполошно оглядываясь по сторонам, и выдохнул, увидев над собой стальные пластины потолка. Одинокая тусклая лампа едва освещала ночной вагон, и в ее мутном свете лица спящих вокруг людей были почти неразличимы. Зато запахи Аки чувствовал слишком хорошо: спертый — немытого тела, кисловатый — пота, острый — свежего семени. Аки поморщился и тихонько спрыгнул с лавки, осторожно переступил через лежавших прямо на полу и аккуратно открыл дверь, ведущую в машинное отделение. Стук колес ворвался из узкого перехода между вагонами, оглушил на мгновение, но Аки уже шмыгнул дальше, в теплый полумрак, пахнущий нагретым железом и машинным маслом. Здесь свет был поярче, а с потолка свисали где цепи, а где — твердые рукояти рычагов. Всюду что-то щелкало, стучало и урчало, и Аки застыл на мгновение, привыкая к этой какофонии резких механических звуков. Где-то впереди ненадолго закашлялся кто-то невидимый и тут же замолчал. Аки ловко прошел по узкому стальному настилу, под которым тоже стучало и гремело, и очутился на крохотной освещенной площадке с коротким сиденьем, какими-то приборами и черным раструбом переговорника. На полу возле сиденья были рассыпаны какие-то болты, гайки и еще что-то непонятное. Старый механик деловито ковырялся во всем этом, изредка покашливая в измазанный маслом кулак. Механика звали Такаши, это Аки помнил. — А что вы такое делаете? — с искренним интересом спросил он. Старик вздрогнул от неожиданности и выронил отвертку. — Ну что ты подкрадываешься! Да еще среди ночи-то! А вдруг бы кабанэ?.. — Кабанэ не умеют подкрадываться, — с уверенностью возразил Аки. Уж он-то знал. Кабанэ передвигались шумно и неловко, пока не видели добычу. Потом они ускорялись и бросались вперед, но шуметь при этом не переставали. И жрали людей они тоже шумно, со стонами и тихим рычанием. То, как кричали при этом жертвы, Аки вспоминать не хотел. Он выжил, когда пожрали их состав — на чутком слухе, ловкости и нюхе. На умении забиваться в невидимые глазу щели и сливаться с металлом. И на диком, паническом ужасе. Все это теперь приходило к нему во сне, возвращалось круговертью боли и страха, запахом крови и дерьма, вылезающего из разодранных кишок. Такаши тихо крякнул, но тему продолжать не стал — застучал деловито крохотным молоточком, выправляя какую-то гнутую пластину металла. — Так что вы делаете? — снова спросил Аки. — Паропривод собираю, — ответил Такаши неохотно. — Командир велел закончить как можно больше до прибытия на Араганэ. Командиром на «Псе» звали только одного человека, и Аки радостно улыбнулся, вспоминая тяжесть чужой руки на своих волосах. — Он хороший, правда? — Аки очень хотелось поделиться с кем-нибудь странным ощущением тепла, которое он чувствовал, встречаясь с этим человеком. Непривычного в жизни Аки тепла — сам он был из сирот. За ловкость и быстроту его забрали из приюта воины, на обучение, но доехать до нужной станции их состав не успел. Такаши его восторг не понравился: — Одиночка он, наш командир. Того и гляди, свинтит куда-нибудь и оставит нас. Старик стукнул несколько раз молоточком, сдавил руками пластину, и она со щелчком соединилась в широкий тонкий обод. — Тут-то нам конец и придет, — добавил он мрачно, откладывая обод в сторону. — Так что не привязывайся к нему, сынок. Чудной он. Аки хотел что-то возразить, но его перебил тихий насмешливый голос: — Не запугивай пацана, старик. Такаши от неожиданности снова выронил инструменты. Аки радостно обернулся: в проходе за их спинами стоял недавно упомянутый командир и ехидно щурился, скрестив руки на груди. — Не спится, мелочь? — спросил он, и Аки кивнул, едва сдерживая улыбку. Командир «Пса» был суров и часто хмурился, но Аки это почему-то совершенно не пугало. — Пойдем, — кивнул командир на дверь в начале отсека, и Аки послушно последовал за ним. В этом вагоне он еще ни разу не был. Половина его была отделена стальной перегородкой, а в этой половине был большой стол с расстеленными на нем картами, длинные лавки вдоль стен и несколько подвесных шкафчиков под потолком. Пахло здесь знакомым холодновато-мускусным запахом — так пах этот суровый человек, странно и приятно, совсем не так, как все, кого Аки встречал раньше. — Есть хочешь? — спросил командир, с сомнением глядя на один из шкафчиков. Аки помотал головой: вечером механики щедро поделились с ним остатками сухарей и жидковатой, но горячей похлебкой. Командир хмыкнул и сел на лавку возле стола, придвинул к себе одну из карт. Кажется, это была схема какой-то станции. Аки застыл у двери, решая, можно ли ему сесть. — Иди сюда, — велел командир, не поднимая головы, и похлопал по лавке рядом с собой. Аки улыбнулся и послушно прилег, прижавшись спиной к стенке. Закрыл глаза, слушая ровное дыхание над головой и тихий шелест бумаг, почти неразличимый за стуком колес. Мерное покачивание убаюкивало, и Аки сам не заметил, как заснул. Снилась ему дорога — сверкающая, усыпанная цветами, залитая лунным светом. И серый поджарый волк, который скалился с такой знакомой насмешливостью. *** В маленькой комнате было сумрачно и душно. Юна раздернула занавески на узком окне и отодвинула деревянную ставню, впуская внутрь свежий воздух и блеклый свет раннего утра. Теперь стало видно скудную обстановку комнаты: крохотный стол с одиноким стулом и узкую кровать, на которой лежал пожилой мужчина, укутанный почти по самый подбородок. Когда утренний свет упал на его лицо, он поморщился, но ничего не сказал. Юна придвинула стул ближе к кровати, села, аккуратно придержав ножны меча. — Ремонт «Утренней птицы» уже начали, наставник. — Есть ли, — начал было тот, но закашлялся, со свистом втягивая воздух. Юна терпеливо ждала. — Есть ли какие-то новости об охотниках?.. — Я расспрашивала местных, которые работают в карантинной зоне и депо, но никто ничего не знает. По лицу лежащего пробежала короткая судорога, но он тут же расслабился. — Я поищу в городе завтра, когда нам разрешат выходить, — торопливо добавила Юна. — Возможно, я найду кого-нибудь, кто слышал о бывших бойцах Освободителя. — Постарайся уж. — И вы постарайтесь, наставник, — улыбнулась Юна. — Врач обещал принести лучшие лекарства… — Не заговаривай мне зубы, — оборвал ее лежащий. — Я и без тебя знаю, что мне недолго осталось. Так что ты должна… — он снова закашлялся, сотрясаясь всем телом. Юна стиснула кулаки, до боли впиваясь пальцами в ладони. — Ты должна найти хоть кого-то, кто знает ответы, которые я ищу. Хоть кого-то из этих… героев… Мужчина не договорил — оскалился горько и зло. — Ты должна восстановить «Птицу», — закончил он спустя какое-то время. — Обещай мне, Юна. — Я сделаю все возможное, наставник, — поклонилась она. Лежащий кивнул и закрыл глаза. Юна подождала еще немного, пока его дыхание не выровнялось, а потом тихонько вышла за дверь, в узкий коридор карантинного барака. Эта часть закрытой зоны предназначалась для тех, у кого были деньги — и господин Ацуши попадал в их число, как и остальные его спутники. Вот только никакие деньги не могли помочь самому господину Ацуши, который медленно умирал от рваной раны на боку — пропороло куском брони во время схватки с кабанэ. Обошлось без заражения, но смерть от этого не становилась менее болезненной и неизбежной. Юна добилась встречи с начальником гарнизона станции и привела лучшего лекаря. Тот лишь покачал головой да оставил несколько узелков с белым порошком, которых хватало только на то, чтобы унять боль. Деньги были бессильны, и Юна яростно стискивала кулаки, понимая, что их почти двухлетняя погоня вот-вот закончится — бесславно и глупо. Ведь не осталось никого, кто готов был отправиться вместе с ней дальше. Наставник умирал, а люди его — те жалкие восемь человек, которые выжили и не заразились — испуганно мотали головами в ответ на любые слова о выходе за стены. Наверное, их можно было понять — Юна и сама отлично помнила, как лезвие ее меча застревало в твердых телах, и руки уже не поднимались от усталости, а ноги скользили по кровавой каше и запинались о трупы. Как она смогла избежать укуса и даже царапины, Юна не понимала до сих пор. Этот бой, который теперь невозможно было описать словами, сломал всех, кто выжил. Вот только Юна не собиралась сдаваться. За размышлениями она не заметила, как вышла из барака и пересекла широкий двор. Остановилась возле частой деревянной решетки, за которой стояли двое охранников с нашивками местного гарнизона. Завтра Юну должны были выпустить в город. И там, если ей повезет, она наконец-то найдет след того, кто уничтожил столицу почти два года назад. — Как у тебя дела? — веселый окрик прервал ее задумчивое состояние. Голос был знакомый, и потому Юна все-таки обернулась. За ее спиной обнаружился высокий, плотно сбитый парень в коричневой куртке и широких штанах. Парень стоял, закинув руки за лохматую, словно нарочно растрепанную голову, щурил золотисто-коричневые глаза и улыбался. Чувство узнавания было настолько острым, что Юна застыла на мгновение, перебирая в памяти всех возможных — на этой чужой станции — знакомых. Этого человека она точно видела впервые, но почему-то была уверена, что знает его. — Так как у тебя дела? — повторил парень, переступая с ноги на ногу. — Скучно, наверное, в карантине-то? После этой фразы Юна опознала голос — именно он звучал из-под кожаной маски того чистильщика, который назвал их «Птичку» развалиной. — Тебя это не касается, — отрезала Юна, и парень миролюбиво вскинул руки: — Но-но, не надо столько холода! Я не хотел тебя обидеть, прости. Хочешь, помогу чем-нибудь, чтобы загладить вину? Юна немного подумала: обида — обидой, а помощь местного была бы очень кстати в ее поисках. — Ты хорошо знаешь город? — наконец спросила она. — Конечно. Тебя же завтра выпускают, верно? Могу отвести, куда захочешь, — парень широко улыбнулся. Сама не зная почему, Юна отчего-то поверила в искренность этой улыбки. *** Поначалу в Араганэ все шло хорошо. Макото заранее проложил путь от восточных ворот до дальнего железнодорожного депо, которое весьма удачно соседствовало со складами. Путь оказался чист — ни завалов, ни кабанэ, — и по этому чистому пути «Дворовый пес» добрался до высокой платформы внутри депо. Вокруг нависали железные перекладины и блоки ремонтных конструкций, почти не тронутые дождями и ржавчиной. Механики им обрадовались, как родным. Макото же интересовали склады. Отсюда, с платформы, отлично просматривались крупные деревянные строения, потемневшие от дождя и времени. В одной из стен была видна неровная дыра, словно что-то вломилось туда со всего размаху да так и осталось внутри, не найдя дороги наружу. Макото с парой ребят — проверенных, старой закалки — лично сходил на разведку. Внутри складов обнаружились самые разнообразные тюки и ящики. А вот кабанэ не было, совсем. Конечно, это было странно — инстинкты вопили об опасности, заставляя вставать дыбом волосы на загривке. За годы кровавого безумия, поглотившего страну, Макото успел усвоить — опасно может быть все. Особенно то, что не вписывается в рамки. Но склады манили, как и депо с мастерскими, и он решил рискнуть. Выставил в караул десяток человек, еще пятерку оставил в резерве, а остальных отправил проверять тюки и ящики, оставшиеся на складах. Механики с радостью закопались в мастерские. Работали в бешеном темпе, почти не прерываясь на еду и сон. Макото приходилось мотаться от складов к мастерским и обратно — то тут, то там требовалось решить, стоит ли забирать какую-нибудь очередную непонятную хреновину. Макото был безжалостен — если не видел возможной пользы, приказывал забыть и искать дальше. Вагоны у них были не резиновые, и пусть до ближайшей населенной станции всего шесть дней пути, но эти шесть дней еще надо пережить в перегруженном составе, потерявшем былую скорость. Караульных Макото тоже проверял, заменяя самых уставших кем-нибудь из резерва. А вот самому спать было некогда. На третий день Макото отрубился в углу склада среди тюков с непригодным, подсыревшим рисом, и даже сладковатый запах гнили и плесени не спугнул его сон. А вот звонкий стук снаружи моментально заставил вскинуться. Стучали с наблюдательной башни на крыше депо — где-то поблизости объявились кабанэ. Макото выскочил из своего угла и почти сразу же врезался в знакомого уже пацана — тот словно почуял его приход и бросился навстречу. От удара мелкий чуть не полетел на пол, но Макото вовремя уцепил его за ворот рубахи и поставил на ноги. — Не мешайся, — бросил он, прежде чем вылететь наружу и скомандовать срочное отступление. А дальше вокруг началась деловитая, организованная суматоха. *** Кабанэ наступали с севера, вытекали из-за домов черной дергающейся волной, расцвеченной оранжевыми пятнами горящих сердец. Кабанэ были странные — почти совсем непохожие на людей, которыми когда-то были, они двигались, низко пригибаясь к земле, иногда совершенно по-звериному помогая себе руками. — Да что ж такое творится на этой гребаной станции! — выругался Макото, поднимая паровое ружье. Пуля из черного металла вошла точно в сердце одному из кабанэ, заставила его перекатиться кубарем. Это немного замедлило ближайших к нему тварей, и Макото подстрелил еще нескольких. Рядом так же прицельно стреляли «старички», подобранные им самим два года назад, когда «Дворовый пес» назывался совсем по-другому, и изредка мазали наемники нового набора. Кабанэ выли, стонали, падали на землю один за другим, но их не становилось меньше, словно за домами разверзлись двери той дыры, в которой прятались все твари этого города. Шаг за шагом они теснили людей к депо, где на платформе все еще суетливо копошились. Макото помянул недобрым словом старшего механика, скомандовал переходить в рукопашную и достал свои ножи. Когда-то, в отряде Освободителя, где рукопашные схватки были обычным делом, Макото иногда спрашивали, почему он не сменит оружие на что-нибудь более подходящее по размеру. Чтобы не подпускать кабанэ так близко. Макото на это только плечами пожимал — какая разница, с чем, лишь бы удобно было. Все равно все дело в скорости и силе. Макото раньше хватало и того, и другого; с этими — странными, похожими на зверей, — оказалось сложнее, но не намного. Макото резал протянутые к нему руки с черными когтями и шеи, до которых дотягивался, уворачивался от укусов, пробивал в грудь, целясь в сияющие сердца. Темная, густая и тухлая кровь хлестала из ран, но Макото уже знал — это не так страшно, как думают там, за стенами жилых станций. Главное — чтобы не укусили. Одному, высокому и перекрученному, со вспученными лопатками, он врезал ногой. Стальная игла, выскочившая из каблука, вошла точно в костяную решетку, закрывающую сердце твари, пронзила золотистые сосуды с коротким хлюпким чавканьем. Сапоги у Макото остались с тех, веселых деньков. Рядом заорал в голос кто-то из новеньких — кабанэ вырвал кусок из его плеча, пока тот пытался вытянуть меч, застрявший в твердом теле. Алая кровь брызнула во все стороны, и на нее тут же бросились соседние твари. Макото заметил короткое суетливое движение укушенного и отшатнулся в сторону. Прогремел взрыв. Ошметки черной и красной плоти полетели в стороны, давая краткую возможность перевести дух. «Пес» разводил пары, гремел колесами, и часть кабанэ дернулась на этот звук, обходя отряд воинов стороной. Макото бросился перехватить тварей, понимая, что не успевает, никак. Дробный стук копыт разбил мешанину криков и рычания, и к платформе подлетел невысокий вороной конь. Всадник — молодой и темноволосый — ловко орудовал черной катаной, стремительно и гибко разворачиваясь в седле. Всадник был Макото совершенно незнаком, хотя навыки его не уступали лучшим бойцам Освободителя. Удары его остановили тварей, не позволили сомкнуть кольцо. Состав вздрогнул и издал долгий гудок. Командовать отступление не пришлось — все и без того знали, как звучит сигнал к отбытию. Отставать от состава желающих не было. Макото одним из последних подскочил к стальной лестнице, ведущей на крышу вагона, — двери уже были закрыты наглухо, и в бронированные стены билось несколько самых шустрых кабанэ. Темноволосый соскочил из седла рядом, хлопнул по крупу тонко заржавшего коня, и тот бросился в сторону, уходя подальше от перрона, пахнущего кровью и выпотрошенными кишками. — Забирайся, — велел Макото, принимая на левый нож удар тонкой лапы того, что пару лет назад было женщиной. Полоснул вторым ножом по светлому горлу, напрочь отрезая голову. Незнакомец уклонился от брызг тухлой крови, мазнул по лицу Макото странным взглядом и взлетел по лестнице в пару стремительных движений. Ловкий, как обезьяна, усмехнулся Макото и поднялся следом, удачно пнув на прощание еще кого-то, клыкастого и рычащего. Едва они оказались на крыше, состав тронулся, но сражение не закончилось — несколько тварей спрыгнули откуда-то сверху, еще один сумел взобраться по лестнице. Макото было не впервой сражаться на качающейся в такт движению поезда крыше — он и тут успевал уворачиваться от укусов и бить сам. Незнакомец и в этом не уступал. Когда он закричал — громко и зло — Макото как раз добивал последнего кабанэ со своей стороны. Оглянулся и похолодел. Давешний пацан за каким-то демоном высунулся из люка почти по пояс, и черноволосая тварь, перескочившая откуда-то с паровоза, впилась ему зубами в плечо, чуть повыше локтя. Незнакомец рванул кабанэ за волосы, одним ударом отрезая голову, но было поздно — из раны на руке уже текла кровь. Макото подлетел одним прыжком, подхватил на плечо бледнеющего, закусившего губу парня и ссыпался вниз по вертикальной лестнице. Брюнет спустился следом, споро задвинув рычаг на крышке люка. Снаружи что-то глухо ударилось о сталь, но Макото уже не слушал. Столпившиеся внизу шарахнулись в стороны, когда он приземлился на пол вагона, кто-то закричал: «Укушенный!» — Заткнулись все! — рявкнул Макото, чувствуя, как по спине стекает что-то теплое, оглушительно пахнущее кровью. По-хорошему пацана следовало прикончить прямо здесь — все равно обратится через час, если не раньше. Но Макото не мог, просто не мог, сам не зная почему. Он пронесся через толпу озлобленных, испуганных наемников, и, кажется, кто-то из стареньких успел спросить, в своем ли он уме, но Макото было не до того. Он сам не заметил, как добрался до «своего» закутка в первом вагоне, и только уложив пацана на лавку, понял, что давешний воин последовал за ним и теперь деловито шурует по подвесным шкафчикам, видимо, разыскивая лекарства. — Угловой справа, — подсказал Макото, пережимая рану. След от укуса уже наливался синевато-мертвенным цветом — скверна переходила в кровь. Темноволосый подал бинты и пакет с очищающей травяной присыпкой. Макото схватил со стола стакан, плеснул на рану недопитой с утра водой, протер от лишней крови и щедро сыпанул трав. Пацан вздрогнул и распахнул полные боли глаза. — Терпи, — велел Макото, перетягивая рану чистым куском бинта — туже, еще туже, словно надеялся, что это остановит скверну, хотя знал, что нихрена, нихрена это не поможет. Пацан свел тонкие темные брови, тряхнул головой, мазнул взглядом куда-то за спину Макото — видимо, на его незваного помощничка, — застыл лицом на мгновение. А потом позвал, глядя только в глаза Макото: — Цумэ… Имя оглушило, выбило воздух из груди волной узнавания, заставило хватануть воздух пересохшим ртом. Он уже терял однажды этого, домашнего и слабого, он уже прощался с ним и исповедовался ему же — мертвому, присыпанному белым снегом, и вспоминать об этом было слишком больно даже сейчас. — Ты только держись, мелкий, — выдохнул Цумэ, сжимая тонкую руку. — Не смей мне тут умирать, слышишь? Он не добавил «снова», не смог. — Он поправится, — сказали за спиной, Цумэ обернулся и встретился со знакомым взглядом светло-серых глаз. — Он же волк, — договорил Киба. *** Уже неделю Сота сходил с ума — весело, задорно и с огоньком. Дни он проводил в компании голубоглазой брюнетки, которую звали Юна — Сота, как мог, избегал называть ее этим именем, — а по ночам ему снилась дорога. Бесконечная дорога, усыпанная светящимися лепестками лунных цветов. Сота мчался по ней со всех лап — потому что в том сне он был волком. И брюнетка тоже была — волчицей. Можно было бы назвать это фантазией или бредом, но среди этих снов-воспоминаний были и другие: о сражениях, предательстве — его предательстве — и смерти. Там, в том мире, который приходил к нему ночами, их звали совсем иначе. И сейчас Сота едва сдерживался, чтобы не бросить привычное «Блю» в спину своей новой знакомой. Она бы не откликнулась, он знал это. Она еще ничего не вспомнила, но порой Сота ловил на себе долгий, задумчивый взгляд. Когда, конечно, на это оставалось время. Дни напролет они занимались поисками: рыскали по городу, встречались с разными людьми, от уважаемых торговцев до мелких воришек, и расспрашивали об одном — о воинах из бывшего отряда Освободителя. Сота знать не знал, зачем Блю — в мыслях он называл ее только так, — легендарные охотники, о которых сейчас почти забыли. Но она искала их — напряженно и неустанно, готовая платить за чужие слова любыми деньгами. Она и старшему чистильщиков отстегнула неплохую сумму, чтобы тот не докладывал страже о прогулах Соты. Он был ей полезен, и она платила. В том, прежнем мире он помнил ее отчаянной и решительной, иногда — растерянной, но всегда способной стиснуть зубы и идти дальше. Сильной. Здесь она совсем не изменилась, только теперь принадлежала уважаемому воинскому клану и носила на бедре ножны с мечом. Наставник ее скончался пару дней назад — быстрые, совершенно формальные похороны замедлили их поиски совсем ненадолго. Блю приняла от священника урну с прахом, сухо поблагодарила и попросила оставить ее одну в тот вечер. А утром встретила Соту спокойным холодным взглядом и потащила к очередному «знающему» человеку. Сота был только рад. Он слишком хорошо знал, как выглядит ее отчаяние, и не желал видеть его снова. К концу недели они получили смутную, но наводку: один из охотников, оказывается, командовал теперь небольшим составом с забавным названием «Дворовый пес». Вскоре этот состав должен был прийти на станцию, так говорили. Когда это «вскоре» и зачем «Псу» эта станция, они узнать не смогли. Кто-то из скупщиков получил весточку и начал готовить деньги, как-то так. Похоже, бывший охотник промышлял чем-то не слишком законным и обещался вернуться с неплохой добычей. Блю, услышав это, только кивнула, и Сота понял: они будут ждать. Он был готов, он уже понял — она не свернет со своего пути. В памяти непрошено вставало, как в прежнем мире ее хозяин шел по их следу и находил в разных городах и поселениях. Еще через три дня им повезло. Сигнал об открытии врат выгнал на платформу стражу и отряд осмотра. Соту здесь знали и давно привыкли к его любопытству, а потому никто не удивился его желанию посмотреть поближе. Блю осталась за ограждением, но Сота чувствовал ее запах — знакомый, родной, он пробивался даже сквозь вонь металла, дубленой кожи и собравшихся людей. Состав заходил в загон для осмотра медленно и аккуратно. Небольшой — всего-то пять вагонов — но ухоженный, с толстыми листами брони и мощным широким ножом рассекателя на паровозе. Пластина ножа и стены вагонов были заляпаны красно-бурыми разводами — как и все остальные, «Дворовый пес» пробивался на станцию с боем. Сота вспомнил, в каком состоянии он впервые увидел поезд Блю, и тихо хмыкнул — этим повезло больше, а может, они просто были сильнее. Состав дошел до переднего края платформы и остановился, громко лязгнув стальными колесами, зашипел стравливаемым паром. Команда осмотра зашевелилась, разворачивая светлые полотнища, выгораживая закуток, где будут по очереди раздевать прибывших, чтобы проверить, нет ли следов укуса. Стражники напряглись, сверля глазами широкие двери вагонов — здесь, на перроне, бывало всякое. Иногда из темного тесного нутра очередного состава выскакивали напуганные, окровавленные безумцы, которые уже не понимали слов. Именно поэтому платформу окружали высокие крепкие стены, а стража была вооружена паровыми ружьями старого образца. Против кабанэ они помогали слабо, а вот против людей… Сота тихо вздохнул и отступил в тень, подальше от всей этой суеты. Однажды он уже отказался от работы в команде осмотра, хотя платили там больше — по мнению Соты оно того не стоило. Двери переднего вагона с грохотом отъехали в сторону, и наружу выпрыгнул высокий воин в черной кожаной куртке и таких же штанах. На широком ремне, спущенном на бедра, болтались короткие парные ножны, а светлые, почти белоснежные волосы были забраны в низкий хвост. Сначала Сота почувствовал его запах — мускусный и свежий, а потом поймал внимательный взгляд золотистых, каких-то звериных глаз. Вскинулся и застыл. Перед охранниками на перроне стоял Цумэ. *** Киба и Цумэ ругались долго. Точнее, ругался Цумэ, а Киба большей частью молчал, глядя на далекую линию леса, отлично видную отсюда, с внешнего периметра станции. — Мы уже проходили через это! — Цумэ щурился от яркого солнца, которое било прямо в глаза. Блю не понимала, зачем они все сюда пришли, даже Тобоэ, которого еще пошатывало от потери крови. Кажется, его укусил кабанэ, а потом Цумэ срезал след от укуса прямо по живому, чтобы волчонок смог пройти внешний осмотр. Почему Тобоэ не обратился, Блю тоже не понимала. Киба сказал просто: мы волки. Подразумевалось, наверное, что скверна заражает только людей, но Блю не чувствовала, что может внезапно отрастить лапы и хвост, как в той, прежней жизни. Там она действительно была зверем, который умел притворяться человеком. Здесь она смотрела на ссору двух воинов и пыталась принять нахлынувшие воспоминания. — Все образуется, — улыбнулся Хигэ, нащупывая ее руку, и Блю стало легче от короткого крепкого пожатия. Вот его — уже знакомого, веселого и лохматого — она приняла сразу. И имя его соскальзывало с ее губ легко и естественно. Наверное, так и было надо. — Мы уже шли по этой дороге, мы сдохли на ней, помнишь? Или ты хочешь сказать, что вот это — Рай? — Цумэ кивнул в сторону близкой равнины за стеной, по которой бесцельно бродили темные фигуры кабанэ. Блю тихо хмыкнула. Она знала одну очень подходящую легенду… — Когда миру настанет конец, откроется дорога в Рай, и только волки смогут найти ее, — сказал за нее Хигэ. — И что, начинать все снова? — недовольно фыркнул Цумэ. — Только потому, что этот мир тоже катится черт знает куда? — Я пойду, — тихо, но убежденно ответил Киба. Кажется, его фанатичное упрямство никуда не делось даже здесь, в новом и странном мире. Тобоэ улыбнулся и дернул Цумэ за руку, сказал не менее убежденно: — Мы же не оставим его одного, правда? Цумэ покачал головой: — История повторяется, да? История действительно повторялась — вывернуто и странно, нелепо и грустно. Блю вспомнила Квента: он шел по следам волков так же отчаянно, как наставник Ацуши — по следам охотников. Оба хотели отомстить за смерть своих семей и своего города, и оба остались ни с чем. Цумэ сказал, что Освободитель мертв уже почти два года, и, наверное, эти слова Блю принимала дольше и тяжелее всего остального. — Вы разве не чувствуете? — спросил Киба, все еще глядя на лес. — Запах лунных цветов, он идет с востока. Они развернулись разом, вместе. Утренний ветер и в самом деле пах — свежестью, сладостью и дорогой. — Я пойду, — повторил Киба. Они помолчали. — Мы можем взять «Птичку», ее отремонтируют через пару дней, — предложила Блю первой. — А я как-то учился на машиниста, — улыбнулся Хигэ, — давно, правда, но если постараюсь — могу вспомнить. — Отлично, — мрачно подытожил Цумэ. — Пару дней мне как раз хватит, чтобы закончить с делами на «Псе». А Тобоэ просто улыбнулся. Утреннее солнце резануло по глазам, выбило слезы, и Блю невольно заморгала, почти ничего не видя, но отлично чувствуя, как сжимаются пальцы Хигэ на ее руке. Однажды они уже прошли этой дорогой, и она закончилась смертью. Но может быть в этот раз все будет иначе? Цумэ коротко взъерошил волосы на макушке Тобоэ и вздохнул, уже совсем спокойно. — Надеюсь, он все-таки существует, этот гребаный Рай. *** Чеза выходит на заброшенную станцию вечером. Жаркое летнее солнце уходит за стену близкого леса, и прозрачные сумерки накрывают обшарпанный, исковерканный перрон и остатки разрушенных зданий. Стальные нитки рельс еще сверкают, чистые и крепкие, такие чуждые этому умирающему миру. Рельсы немного похожи на лунную дорогу, но Чеза не хочет думать эту мысль. Откуда-то из-за леса едва заметно тянет запахом дыма, стали, машинного масла и другим — мускусным, смешанным. Знакомым. Чеза поправляет платье, найденное в одном из покинутых домов, и садится на край перрона. Откидывается на руки и беззаботно болтает ногами, глядя в темнеющее небо. На самом краю небосвода загораются первые звезды. Через лес, с запада, к Чезе идут ее волки.