На крыльях страсти

- Ох, Карин... – выдохнул Герман Фальк, майор первого истребительного полка. Он лежал на спине, привольно распластавшись на полу. Иначе его крылья не уместились бы в столь тесном помещении. На кровати-то, конечно, уютнее – но их эскадрилья была вынуждена обосноваться в бедной французской деревеньке, и даже дом старосты казался убогим - не убранством, так пространством. Опрятность деревенских перин и одеял отступала перед яркостью других ощущений, когда даже струганные доски пола и тканый коврик покажутся сказочным ложем. Жена была взволнована и озадачена. Она трепетала от непривычного – но столь желанного? – зрелища. Ведь она сама рисовала его с крыльями и даже вызвала скандал в Королевской академии вольных искусств в Стокгольме, когда защищала дипломную работу и нарисовала прославленного немецкого аса в демоническом обличье. Она ещё не знала, что предстоит ему и ей. Она не знала, что кайзер с самого начала положил на него взгляд. Ещё на параде в недавно завоёванной (ах, простите, дружественной) Риге, на аэродроме Спилве, когда он на своём «альбатросе» упоённо выполнял фигуры под венский вальс. И наследник, и монарх говорили с ним, восхищаясь лётным его искусством. И понимая, что оно будет поставлено на службу Смерти. И он, недавно выпущенный с гауптвахты, в порядке исключения, получив спешное прощение за свои выходки в небе, весь сиял и вытягивался в струнку, и смотрел в дорогие лица с надеждой: заметьте меня, отличите меня, спасите меня. Признайте. Они признали. Все дисциплинарные наказания были смыты, как надписи на песке Балтийского моря в полосе прибоя. Кайзер видел великого сына Неба. Славного лётчика. Но того было мало – он видел не-человека. Того, кто был родствен ему. Я дух, всегда привыкший отрицать. И с основаньем: ничего не надо. Нет в мире вещи, стоящей пощады, Творенье не годится никуда. Итак, я то, что ваша мысль связала С понятьем разрушенья, зла, вреда. Вот прирождённое мое начало, Моя среда. Отрицание сложившегося мирового порядка, международных отношений и места Родины в нём. Ничего не надо – никаких расшаркиваний с братьями-монархами. Не стоит пощады нынешний мир, Европа не годится никуда. И человеческая мысль связывает войну с разрушением и злом, но мы, сыны Тьмы, связываем разрушение с обновлением и новой страницей, славной и сияющей, как чёрное солнце и холодная звезда в ночи... И что есть вред, а что есть польза? Так рассуждал кайзер, и так рассуждал он, Герман Фальк. В его уме вечно бились эти строки. Он уроженец Франкфурта, как великий немецкий поэт, и он же деятель современного искусства - искусства войны, хотя и не только её, стихию Воздуха можно поставить на службу миру, но только после великого акта уничтожения – но после, после он будет самым верным жрецом творения... К сожалению, никто из монарших отпрысков не чувствовал так, не проживал эти духовные откровения, даже Невеста Смерти – великолепная Виктория Луиза, мадонна брауншвейгских гусар... Ни в ком не было той мефистофельской силы, как в этом дерзком здоровом детине с Гессенской земли, которому кайзер собственноручно повесил на сильную, белую шею орден «За заслуги», никто не был подобен этому ангелу-истребителю... Который однажды был срочно вызван во дворец прямо с фронта, и прилетел туда на своём чёрно-красном «альбатросе» последней модели, едва испытанном, но уже верном его воле и воле его умелых товарищей, который вошёл во дворец, рослый, прямой, как винтовка, бледный, как демон, и проведён был к нему через череду залов, и вперил тёмный соколиный взор в его архетипическое, неистовое, прекрасное лицо со вздыбленными, как рога, усами, и процедил обескровленными губами: - Разрешите обратиться, Ваше Величество. И монарх промолвил: - Обращайтесь. Потому что давно ждал этого. И поднёс ему серебряный кубок, полный крови. И лётчик испил его до дна. И началось страшное и прекрасное: колыхнулись портьеры, и хлопнула широкая фрамуга, и пламя в камине опасно взметнулось, а Герман Фальк стал выше ростом в полтора раза больше человеческого, и со стоном, и скользкой густой кровью мундир его на спине пропороли крылья – чёрные, как у геральдического орла Отечества – и раскинулись по сторонам, задевая стулья и опрокидывая незажжённый, к счастью, канделябр, и над головой его разлилось кровавое сияние. Он пока едва дышал, но изящный, такой трогательно невысокий теперь монарх подошёл к нему с лукавой усмешкой и промолвил: - Теперь, сынок, ты мой. Тебя ждёт великое будущее. Поцелуемся же! И Герман нагнулся, и его прошило, как электрическим разрядом, от секундного касания суховатых губ и неожиданно пушистых на ощупь усов. Карин знала все подробности того вечера, Фальк ей рассказывал их вновь и вновь, добавляя новые краски и оттенки, и ей это доставляло эстетическое наслаждение – сродни тому, как когда сама она писала картины, но только сильнее, ощутимее, потому что холстом была сама жизнь и таинственная действительность, в которую теперь были посвящены они оба. Она всегда знала, что у него необычная натура и что он отдан Небу. Но теперь он прошёл посвящение, и она могла лицезреть его в полном великолепии. Когда лицо его бледнело, а сами тени на нём залегали глубже, а глаза сверкали драгоценными каменьями, а мундир тоже каким-то странным образом темнел и становился почти чёрным, и на нём вместо орденов загоралась карта созвездий, и по крупной звезде сияло на плечах, но ещё более приметные, резко вспыхивающие – на верху, ни сгибе крыльев, и чуть поменьше – на конце махового пера с каждой стороны. И при каждом обращении воздух в комнате густел и темнел, будто уступая Герману право на контраст, на нечеловеческое сияние. И обнаруживалась сверхъестественная чувственность, теперь свойственная майору Фальку. Крылья. Всё дело в крыльях. И раньше их созерцание даже на собственных рисунках приводило в трепет талантливую художницу Карин Фальк, урождённую Хаммаршёльд, эту чуткую валькирию. А теперь ей открывалось нечто совершенно новое. - Пожалуйста, тронь там... – шептал Герман, откинув голову беспечно и покорно, закрывая глаза в ожидании касаний. Это был всего третий раз, всё было в новинку, однако в каком-то смысле Карин уже знала, что делать. Она медленно начала поглаживать его угольные крылья с внутренней стороны, всё крепче и крепче прижимая ладони и иногда чуть хищно загребая пальцами, соскальзывая по твёрдым перьям. Она с оттенком озорства и любопытства подёргала маховые слева и справа – Герман смутно засмеялся: да, приятно, пикантно, хотя и невинно, в общем-то, ведь так-то попробуй выдерни... - Крепче. Она нагнулась, но слегка замешкалась, и тогда Герман мечтательно и игриво произнёс: - Нет, тебе неудобно, сядь-ка сверху... Карин зарделась. Она, застыв на коленях, ещё раз с удовольствием обозрела это большое, длинное, могучее тело, принадлежащее не только Германии - и монарху – но ещё и ей. Затем подобрала длинные юбки и перекинула ногу, будто привычно садясь в седло у себя в имении, в отчем доме в Стюрефорсе, и обхватила бёдрами его крепкое, сытое, но ещё стройное, туловище, и всей внутренней их поверхностью ощутила тепло, и дыхание, и силу этой плоти, и она мимолётно, устраиваясь поудобнее, скользнула по тому месту, что всегда ассоциируется у людей с вожделением, и уловила некоторую крепость и жар – но нет, не слишком сильный, лишь остаточный намёк на привычное возгорание, потому что... Потому что Герман был не вполне человек. Или вовсе уже не человек. Но она улавливала волны некого возбуждения, что исходили от его тела в целом – и бессознательно провела ладонью по его груди, там, где красовался Железный Крест, и грудь его – да, она и под тканью кителя была горяча, будто вместо сердца у Фалька пульсировала опасной мощью доменная печь или раскалённый в бою мотор. О да. Он весь под нею замирал, тая силу, и жаждал отдать эту силу сладкой истоме. Карина нагнулась и запустила обе руки в перья под пряжками, верхами его крыльев, жадно, любопытно, проваливаясь кончиками ногтей в непривычную мякоть и упругость этих непривычных конечностей, и Фальк легонько застонал – но пока будто лишь в предвкушении, а не в действительном экстазе. Ей передалась эта лёгкая лихорадочная дрожь, и сердце участило свой бег, и дыхание слегка сбивалось, и губы пересохли, пока она ласкала крылья любимого существа. - Поди сюда, дорогая, - коротко прошептал он. Карин поняла. Быть может, она немного устала от неудобной позы, неловкость которой не замечала от волнения и трепета, но она почти упала на него, медленно, будто птица, садящаяся на землю, она прильнула к нему всем телом, ткань мундира коснулась шёлка блузы, но казалось, будто не было между ними никаких преград в виде неизбежных в человеческом обществе одеяний, тепло льнуло к теплу, а губы к губам. Как сладок и солон был этот поцелуй. И отдавал металлом. Карин вздрогнула, но прижалась ещё сильнее, отуманенная некой опасной, не понимаемом разумом страстью. Губы Германа отдавали кровью. Этот вкус – кровь и железо – страшил её, но казался таким притягательным... Когда они, наконец, оторвались друг от друга, почти задыхаясь, Фальк проговорил: - Доведи всё до конца. Ты же хочешь? - Да. И он рассказал ей, что нужно делать. И Карин повиновалась. Она выпустила его из объятий и снова оказалась на полу, стоя на коленях, а Герман перевернулся на живот – и было бы в этом нечто обыденное, если бы дело происходило в постели и если бы он сейчас находился в другом облике и ипостаси, но Карин завороженно наблюдала, как при этом взмётываются его крылья, слегка стеснённо из-за малости помещения, из-за боязни задеть лишний предмет – да в том числе предмет его любви, её саму – но когда её всё-таки мазнула и чуть не накрыла чёрная пернатая плоскость, Карин охнула почти с суеверным страхом и ликованием, и мириады мурашек окатили её узкую спину под тканью блузы – в один миг показалось, что и у неё в области лопаток готово пробиться пернатое нечто... А затем она приняла прежнюю позу, оседлав Фалька, теперь умостившись в сгибе его поясницы. И её бросало в жар, когда она сделала то, что уже лишь пробовала, а теперь нужно было повторить всё то же с бесстыдством, смелостью, жаждой – она с наслаждением запустила пальцы в перья у оснований его крыльев. Чувства были непривычными и восхитительными. У неё и раньше иногда это замечалось, что в моменты страсти возбуждение касается отнюдь не только и не столько низа, но по всему телу проходят волны страстного трепета, а в сердце будто разгорается огнённый шар, готовый прорвать оболочку бренного тела, но сейчас всё это будто достигало своего апогея – притом Карин ощущала, что будто подключена к источнику тока, он бил в подушечки её пальцев и расходился дальше по рукам, шее, позвоночнику, и сладко ударял в голову... Сначала жёсткость, ости и перьевые волокна, а затем нежный, нежнейший пух – и живая, трепетная, кровяная теплота упругой плоти и твёрдость угадывающихся в глубине костей... Глубже, глубже... Геральдический орёл... Сокол... Только её, да, её сокол... Как жаль, что он обратился, будучи одетым... Как хотелось бы сполна насладиться прикосновением к тем точкам, где диковинные крылья переходят во вполне понятную человеческую спину – о, такую знакомую тугую, мясистую, налитую мышцами спину, которую в минуты страсти так хочется оцарапать и укусить – и так и делает Карин, отдаваясь безумию желания, и Герману это так нравится – так же, как ему нравится порой впиваться зубами в её предплечья, лизать острые ключицы и глубокие ложбинки между ними – о, он дик, но бережен, и скромен, и по-своему деликатен, никогда он не оставляет следов страсти на видимых участках тела, но где оно скрыто одеждой, так нежно саднят порой следы его любви... - В следующий раз разденься перед тем, как обращаться, - прерывисто шепчет Карин, наклоняясь ближе к его русому шелковистому затылку. - Слушаюсь, фрау главнокомандующий, - томно отзывается Фальк. О, в предвкушении будущих моментов её движения ещё более жадны. Она зарылась в перья цепко, будто хотела их выдергать, снова, да, да, ещё отчаяннее, и ногти горели от напряжения, и Герман застонал, как раненый, но его сражала на пуля, не осколок, а неистовые касания – и дрожь била его тело, и огонь прокатывался с лопаток и до головы, до ног, обутых в щёгольские офицерские сапоги – вот правда ведь, как права она, как было бы правильнее всё с себя снять, и очутиться в первозданном и перерождённом виде, только кожа и перья, ничего лишнего... Но поздно, поздно... и ведь и так хорошо... Прекрасно. Восхитительно. Изумительно. Нет, в человеческом языке не было слов, чтобы описать то, что он ощущал. Они одновременно вскрикнули – Герман выгнулся, и крылья взметнулись от сладострастной судороги – и всё-таки он смахнул с тумбочки кувшин с водой, и Карин испугалась, и потом нервно засмеялась от такой неловкости и резкости, и будто ослабла от этого страха и ликования, и снова с облегчением и удовольствием упала на него, прильнув к его спине, прижавшись щекой к его волосам и вдохнув полевой их пшеничный запах – и от избытка чувств укусила его за загривок так, как кот кусает кошку в миг животного вожделения. Но руки её снова – теперь уже нежно – покоились у основания его крыльев. Они замерли, чуть дыша, опьянев от пережитого, и лежали так несколько минут. Когда Карин собралась с силами, то смогла повторить лишь одно: - И всё-таки в следующий раз разденься... - Обязательно, - чуть слышно отозвался Герман и обессилено прижался щекой к полу и смежил веки.