Берег Тейвата

Небо Тейвата крошится на куски: звёзды с грохотом и взрывом падают на землю, облака водопадами обрушиваются на поселения. Всюду пахнет гарью, отовсюду веет смертью. — В этом нет ничего удивительного, не так ли? — смеётся сипло Мона, снимая покоцанную шляпку, и обращает взор к пустоте, что когда-то носило название небес, что когда-то было опорой для всех, в том числе и для неё. Вскоре это место станет пустыней, такой же, как и тысячи других миров. — Что ты имеешь в виду? — доносится сзади знакомый голос, наполненный насмешкой. Хрустит песок бездушно. Мона, не шевелясь, стоит на берегу бездонного моря. Волны, бушующие, высокие, видны на краснеющем горизонте: они уже давно окрасились кровью артерий. От вырвавшейся наружу энергии земли солёная вода бурлит, в точности, как кипяток, и синеватый пар со светящейся пылью, словно со светлячками, поднимается над океаном. — «Звёзды, небо — всё это колоссальная ложь». Не твои ли слова? — она спрашивает без улыбки, поворачивается к собеседнику небрежно, склонив голову к плечу: её растрёпанные хвостики скользят по краснеющей от ожогов шее, отдельные пряди липнут к мокрым кровяным следам на давно уже не белых щеках, спине, руке… Скарамучча сдвигает брови — как всегда — и молчит. Ладони его измазаны чёрной пылью, поперёк носа пухнет рваная рана, голые ноги сплошь покрыты царапинами и страшными синяками. Они выглядят как старые, потрёпанные от вечных шалостей детишек игрушки. Весь Тейват — кукольный дом, жители — его обитатели. Обладатели глаза Бога — «любимцы», которых чаще всего берут в грязные руки, пачкают, марают, которыми управляют, как хотят, и, если надо, жертвуют ими во благо другого фаворита, более свежего, интересного, не поломанного. Судьба — решение Богов. Будешь сопротивляться — падёшь, станешь скучным — падёшь, перестараешься — падёшь. Будь небо настоящим, нельзя было бы увидеть чьё-то будущее — это Мона знала прекрасно, и могла только принять с достоинством и честью правило. Оно незыблемо, очевидно, его нельзя переспорить, иначе… падёшь. Звёзды — ложь. Звёзды — судьба. — Я так говорил, — всё-таки соглашается Скарамучча спустя время. Вдали уже бушует вихрь, в нём — сверкают молнии, густеют туманы артерий, сплавляется вода с огнём. — Но для тебя подобное никогда не было открытием, — тот фыркает и встаёт рядом. По ткани на животе расползается тихонько алое пятно, но он только улыбается мрачно, злобно, смотря в море, не надеясь на что-то. — Ты ведь почти не удивилась, когда я сказал это. Сначала я подумал, что вера твоя в небо слишком крепка, но… — …в следующую нашу встречу я намекнула тебе об обратном, — Мона продолжает за ним, еле заметно кидает взгляд на кровь на его одежде. — Верно. — Звёзды ни разу не ошибались. Природой нельзя создать точный механизм: она может только подтолкнуть к правильному пути, но не показать наглядно, как это делало небо. — И ты молчала всё это время? — удивляется тот. — Никому не говорила? — Старухи уже не было рядом тогда, Мондштадтцы бы не поняли, — пожимает естественно плечами она, проходит по песку ближе к воде. — Я думала, это связано с Фатуи, с Орденом Бездны, и подталкивала Ордо Фавониус к борьбе с вами, чтобы проще расследовать это дело. Мы сталкивались довольно часто, верно? Меня каждая зацепка приводила к тупику или противоположному выводу, будто вы сами исследуете небо, будто сами не знаете, почему существует Тейват… Я знаю имена предвестников наизусть, знаю, кто когда появился и чем занимается, знаю ваши мотивы. Я видела много запретных документов, книг, дневников, все они подтверждали совсем не то, что мне было нужно. Думала, вы так хорошо скрываетесь, — Мона почти смеётся, когда рассказывает всё это, уголки её губ дрожат, хрип дерёт горло, сжимает лёгкие. — Дура, — бросает Скарамучча ненароком с недовольным лицом. — Ты просто дура, — голос плещет злой и ядовитой заботой, с точно такой же он вцепляется в её плечо, поворачивает к себе, заглядывает в глаза — куда-то глубже, сквозь мышцы, ткани, нервы — и хмурится. — Может быть, — Мона хмыкает и хватается за его запястье, сжимает крепко, вдавливая ногти в чужую, мягкую и податливую кожу ладони. — Может, и дура. Может, и не гадалка никакая. — Где твои перчатки? — он шикает. — Там же, где и плащ. Неужто забыл? — А. Последняя их битва закончилась лишь пару часов назад, как раз пред концом конца. Тогда горел Мондштадт согласно плану Царицы, и Скарамучче стоило только избавиться от одной-единственной статуи Архонтов в Долине Ветров: остальные раскололись после битвы между Барбатосом и неизвестным архонтом, что, конечно, было Снежной на руку. «Ты правда думал сломать эту статую беспрепятственно?» — тогда окликнул его Дилюк, которого вовремя успела позвать догадавшаяся обо всём Мона. Скарамучче пришлось вступить в драку, благо, вскоре Дилюка позвали на помощь городу (тогда ещё никто не знал, что пробудилось древнее Божество, что стены Мондштадта не выстоят), и осталась одна Мона, да пару рыцарей. С последними Скарамучча покончил скоро, а первая оказалась слишком изворотливой, чтобы стать очередной жертвой. Он сумел только поджечь её плащ: молния скользнула по меховому вороту, и одежда загорелась. Ей стоило воспользоваться глазом Бога, ведь вода бы легко погасила языки огня, но именно тогда он перестал работать. Мона в панике повернулась спиной к Скарамучче, и тот заметил: её артефакт, прикреплённый к плащу, потух. Только когда она скинула с себя горящие ткани, глаз Бога вновь вспыхнул синим светом, и никто из них двоих не обратил на такую странность должное внимание. Пока не появились трещины на небе, пока не загорелись звёзды. Тогда они разделились; не переговариваясь, но обоюдно решая прекратить драку. Что ж, им пришлось вновь встретиться. Мона увидела горящие руины города, Скарамучча наткнулся на трупы соратников — каждый понял, что возвращаться им некуда. Дома больше нет. — Не забыл, — вздыхает он. — Теперь-то ясно, почему ты не смогла потушить плащ, — наконец отпускает её плечо. — Твой… уже тоже? — с трудом ворочается язык, Мона боится произнести вслух: «Глаз Бога» — для неё это сочетание стало проклятым, как и всё, что связано с Архонтами. Их правда, их власть оказалась ложной, зачем они, простые люди, существовали тогда? Чтобы умереть в горящих останках друзей? — Да. Ещё час назад. Я его выкинул сразу, как только он перестал быть полезным, — Скарамучча тянет слова, делает вид, что ему безразлично, показушно показывает пустые ладони. — Значит, электро… тоже умер. — И гидро, — метко. «Бог», «Архонт» — они не говорят, пропускают в речи. Зачем-то. Моне хочется вдруг плакать: её душевное состояние совсем не стабильное, оно качается из стороны в сторону, подобно ненадёжному маятнику. И каждая мелочь может разрушить ржавый механизм, кажется, навсегда, но та старается держаться, прячет трясущиеся руки, прячет безумные глаза от Скарамуччи, прячет тревожные мысли от самой себя. — Думаю, Царица ещё жива, — она совсем не шутит, говорит на полном серьёзе. — Надеешься. Я тоже. — Я не надеюсь, совсем нет, — качает головой. — Уверена: умри она, мы узнали бы об этом сразу. Что-то должно случится при её смерти. Та бы не дала себе погибнуть просто так. — Ты себя успокаиваешь, перестань, дура. Это раздражает. Ты не маленький ребёнок, чтобы… — Это не так, — вдруг злится Мона, шипит, как змея, вытягивает тонкую, жилистую шею и бросает колкий взгляд. Её задевает такое замечание. Она? Успокаивает себя? Вот такого низкого мнения о ней Скарамучча: девчонка, которая выдумывает себе фантазии, лишь бы закрыть глаза на реальность, глупая гадалочка, слепо верящая лжи небес. Та видела достаточно записей из Снежной, чтобы понять: у Царицы план; Царица предугадывает каждое событие мира, видит наперёд, что произойдёт, поэтому она не может бесследно пропасть. Мона это знала, даже когда считала Фатуи своими врагами. Скарамучча всматривается в её лицо долго, тщательно, пытается найти что-то, даже щурится, но молчит, молчит и молчит — сам себе делает выводы, обдумывает ли, решает ли что — Мона не понимает. В конце концов, тот цокает, закатывает глаза и подаёт ворчливо голос: — Я понял. Хорошо, в чём-то ты можешь быть права, — неохотно соглашается. — Царица вряд ли умрёт просто так. — И теперь ты просто берёшь свои слова обратно? — она вскидывает брови. — Ты же поменяла мнение о мире, не так ли? Я тоже могу. — Я даже ничего не сказала, чтобы ты это сделал. — В твоих глазах всё ещё мелькает здравый смысл, ясно? — со скрежетом в зубах тот оправдывается. — Ты ещё не сдалась и не сошла с ума, и теперь я в этом уверен. Твои перепады настроения — не более, чем часть тебя. Ты всегда была истеричкой. — Что? Ах, придурок, заткнись, — Мона возмущается обидчиво, неверяще, поднимает глаза на него с очевидным порицанием. — Ты не можешь даже в последний день жизни избавиться от колкостей? Не могу поверить! — Но ведь ты всегда забавно реагируешь, — не смущаясь, объясняет он и разводит руки в стороны. — Знаешь, это может быть обидно, — её голос звучит холодно и бездушно; стеклом по стали. Она выпрямляется, расправляет костистые плечи, проводит носком сапог у стоп Скарамуччи. — Оу, нет, я знаю, что это обидно, не переживай, я… — Ему наступают на ногу небольшим каблучком с силой, резко, до еле слышимого хруста в костях, чтобы точно появилась гематома. — Чёрт! Тот, хрипя, хватается за ботинок, из-под чёлки смотрит на Мону с осуждением и бешенством, сгорбившись, коленом прижимается к животу, и кровь, что сочилась по тёмной ткани, мажется по бледной ноге. — Я правда старалась быть вежливой, но, раз уж так, — она морщится, медленно поднимает свою шляпку и бережно, скрупулёзно отряхивает песчинки, — всегда хотела сказать, что ты всего лишь злобный карликовый щенок в сомбреро. — Что, прости? — он цедит, но не от злости, а, скорее, от боли — физической? — и досады. — И уж когда ты злишься, это не выглядит страшно, скорее так, будто у тебя отобрали конфету. — Она сжимает края разноцветной шляпки, сминает, и красная эмблема, обрамлённая золотом, с полумесяцем и розой ветров, откалывается, топорно падает, но Мона вовремя ловит её, сжимает, а шляпу откидывает в сторону. — Уж не подумал же ты, что твой хмурый вид должен вызывать дрожь у твоих подчинённых? Готова поспорить, что они… — Мона. — Не перебивай меня! — та вскрикивает, разглядывая эмблему, пока шляпа, её родная остроконечная шляпка мокнет в водах бушующего моря. — Кстати говоря, — она проводит с жалостью пальцами по голым плечам, ключицам, — это был мой любимый плащ: он стоил так дорого, что я голодала полгода, чтобы купить его, а он ещё и подорожал, и мне пришлось продавать сапожки, ты понимаешь? И ты так просто от него избавился, я просто не знаю, что ещё и сказать. Мона замолкает резко и неожиданно, когда осознаёт, о чём говорит, и бледнеет стремительно. Слишком неуклюже вплетаются в предложения слова, слишком непонятен ход мыслей — в груди разрывается сердце от неопределенности, от тяготеющего ожидания. Зачем? Она высказалась наконец, потому что долго это хранила в себе, или просто захотела отвлечься от настоящего — неважно, как и всё, что связано с прошлым, с событиями, которые уже не имели никакого значения и только мешали преддверию смерти. — Наговорилась? — как обухом по вискам. — Я… я просто… я не знаю, зачем это всё сказала, — пытается сказать Мона что-то внятное, но выходит только жалкое мычание. Кончик полумесяца врезается в ладонь до кровяных следов, шляпку красными волнами толкают к берегу. — Всё нормально, — уверяет Скарамучча всепрощающе, но — она уверена — тот очень даже злопамятен. — В любом случае, никто из нас не доживёт этот день, а твоя болтовня хотя бы скрашивает его, — пренебрежительно излагает, отмахивается, пока идёт к морю. Подцепляет её шляпку, выжимает старательно воду: та стекает по пальцам, кистям, до локтей, окрашивает кожу разводами в буроватый цвет. — Я не такой мелочный, чтобы обращать внимание на твои слова сейчас. Плевать, — он повышает голос и вновь подходит к Моне. — Нет мне смысла как-то защищать свою гордость сейчас. Не бери в голову, что назвала меня «всего лишь злобным карликовым щенком в сомбреро», сумасшедшая карга с астрологофилией, — тот улыбается под конец фразы широко и довольно, почти что скалится, склоняет лицо к опешившей Моне; теперь поля шляпы касаются лба, но тот не останавливается, кладёт руку на её плечо, пачкает морской, кровяной водой. — Ты… — давит из себя она. — Да-а? — Скарамучча тянет гласную с наслаждением, чуть склоняет голову вбок, начинает водить пальцами по её предплечьям с грубой нежностью, и края его шляпы готовы смяться уже от того, насколько он приблизился, ещё немного — и кончики носов соприкоснуться. — Скарамучча, ты, не могу поверить, ты со мной флиртуешь? Со мной? Сейчас? — Ну, я могу себе позволить, — фыркает тот. — Мы ведь уже не враги, ведь так? И здесь нет ничего такого, — говорит напоследок он перед тем, как потянуться к губам той, но планам не суждено сбыться: его шляпа чуть ли не с треском продолжает держаться, упираясь в лоб Моны, головной убор оказывается более крепким, чем думал Скарамучча. Она по его разочарованному взгляду может прочитать мысли: и как он даже на секунду жалеет, что носит не подобную Моне шляпу, поля которой так легко складываются и мнутся, и что он готов в эту же секунду сломать шляпу напополам — впрочем, рука, сильнее сжавшая плечо, тоже говорила о многом. Однако Моне тоже хотелось целоваться, тем более — под разрушающимся небом, у края мира (почти), пока по их ногам скользят кровавые волны, пока они, раненые, больные, истасканные жизнью, ждут конца всего — это ведь так романтично, не так ли? Да и Скарамучча давно её заинтересовал: неосознанно или нет, но она чаще, чем должна была, думала о нём, о том, как они могли общаться нормально, по-человечески. Чем тот заворожил: шляпой похожей, острым языком или исходящей от него опасностью — неясно, и когда всё началось — тоже. Может, когда они, застрявшие в старинных руинах храма, чуть не попали под обломки потолка, но Скарамучча вовремя обнаружил тайный туннель и за мгновение до обрушения, взяв за шкирку Мону, прыгнул туда. Или когда в лесу пропала Кли, а позже её, в запачканной землёй одежде, нашли прямо у ворот Мондштадта, и потом она говорила про «угрюмого мальчика в большо-о-ой шляпе». Ох, возможно, во времена перемирия из-за неясной ситуации с путешественником и Фатуи, когда Моне пришлось вместе со Скарамуччей искать Алису. Как-то между ними оказалось больше, чем надо, сближающих моментов. Мона, думая об этом, сдерживает улыбку, бросает эмблему в песок, скидывает шляпу с головы Скарамуччи и первой целует целомудренно, только-только касается, как он вдруг, кидая её же шляпку (зачем только подбирал?), берёт лицо Моны в ладони, прикусывает губу — ну прям пёс какой — и прижимается порывисто к ней телом, пачкая кровью всё: лицо, живот, плечи. Странно остаться чистой от поцелуя с ним, поэтому она даже не обращает на такую мелочь внимание: только обхватывает его шею, скользит нервно пальцами по мягким волосам, по спине, куда дотягивается. Пытается повторять за Скарамуччей: то лизнёт нижнюю губу, то просто чмокнет куда-то в уголок, то невесомо прикусит язык — и не может не волноваться: всё ли она делает так, не выглядят ли странными её попытки научиться? Приятно ли ему? Нравится ли? Щёки и уши невольно горят от новых ощущений, и Мона, прижимаясь раскалённой грудью к груди, не может разобрать, чьё сердце стучит так сильно и часто. Руки, губы, нос, шея, плечи, спина, живот — весь Скарамучча тёплый, живой, подвижный, стоит рядом, его кожу можно потрогать, ущипнуть, покусать, смять — от такого разнообразия действий голова кружится, и дышать становится трудно, даже муторно. В ушах звенит, и ничего не слышно вокруг, даже то, как извергается море от искрящихся звёзд, взрывающихся не так уж и далеко, как сгущаются остатки туч с бурлящим шипением. За поцелуем проходит действительно много времени, Мона даже привыкает к нему, набирается уверенности: не будет же Скарамучча продолжать то, что ему не нравится, уж тем более с таким стремлением и азартом? Он доводит до такого состояния, что губы, опухшие от многочисленных сминаний, болят, как и рёбра — уже от длительных объятий. Порой тот отрывается на момент, прижимается ласково губами к её влажному лбу, к скулам, но вскоре возвращается к поцелую. Мона устаёт: она хотела бы продолжить, но онемевший язык диктует обратное, как и тяжесть в изнурённом теле. На удивление, когда та только подаётся назад, Скарамучча слушается, буквально чувствует, как она хочет прекратить, и отстраняется, нежно треплет по голове шершавой ладонью. Взгляд его — исступленный, застланный недавней страстью, непривычный — останавливается на её лице ненадолго. — Скарамучча, — хрипло зовёт Мона, уставившаяся в небо с широкими глазами. Он повторяет за ней. — Ты видишь это? — та шепчет неверяще, непонимающе. Небо такое голубое, чистое, словно ничего и не было, и только плавающие куски железа по синему морю с оранжево-алыми озерцами напоминают о недавнем апокалипсисе: все пожары по мановению неизвестной силы потухли. Не было видно и развалин — будто кто-то повернул время вспять в некоторых местах. — Раны нет, — с удивлением обнаруживает Скарамучча, щупая живот под окровавленной тканью. — Как я не заметил? — Подумал, что дело в исцеляющей силе любви, — ехидчиво изрекает Мона, не до конца осознавшая, какое счастье им привалило. — Что ж, Мона, поздравляю. Мы процеловали всё спасение мира.