Анестезия

Вот уже несколько часов дозорные гнались за ними с упорством почуявших свежий след охотничьих псов. Преследовали, будто от этого зависели их жизни, атаковали с отчаянием и отвагой, достойными истинных пиратов, но уж никак не правительственных шавок. И хотя по всем законам и правилам у отряда из двух десятков человек не могло быть и шанса против обладателей логии песка и парамеции клинка, одна из стычек закончилась совсем не в пользу Крокодайла и сопровождающего его Даза Бонса, заставляя их искать спасения в бегстве.

***

— Они отстали? — Крокодайл, тяжело дыша, приваливается к стене в заброшенном доме, где они с Дазом Бонсом скрываются от преследователей. — Да, сэр. Похоже, наш трюк сработал, — Даз закрывает окно ставнями, медленно обходит незнакомое помещение, выискивая, откуда может появиться опасность, а куда, при необходимости, можно будет уйти, если преследователи всё же объявятся. Убедившись, что сейчас им ничего не грозит, он возвращается и медленно произносит, отводя взгляд от бледного, покрытого испариной Крокодайла: — Пулю необходимо извлечь, сэр. Крокодайл неохотно кивает, признавая этот прискорбный факт. Он, естественно, не подаёт виду, но рана — эта крошечная, совсем не опасная, ни в коей мере не сравнимая с тем, что ему доводилось испытывать ранее, рана — причиняет Крокодайлу сильнейшие страдания. Глубокая, уже не острая, но ноющая, дурманящая разум боль, мучительная, иссушающая, с каждой секундой захватывающая всё больше власти над телом слабость и, конечно, оскорбительная невозможность пользоваться способностями фруктовика... Но хуже всего осознание того, что он ошибся. Расслабился. Позволил себя ранить. Не учёл, что револьвер этого молокососа в форме младшего лейтенанта Дозора может быть заряжен пулями с добавлением кайросеки. Не учёл самой вероятности существования пуль с кайросеки, никогда, никогда, никогда ранее не использовавшихся в извечном противостоянии обладателей способностей дьявольских фруктов и обычных людей. Это "никогда ранее" не оправдывает Крокодайла, да он и не ищет оправдания. Он лишь злится на себя за свою непредусмотрительность, приведшую его к такому жалкому состоянию. Злится — и не позволяет этой злости прорваться наружу. — Пулю необходимо извлечь, — хрипло соглашается Крокодайл и неловко скидывает на пол шубу, замаранную кровью, развязывает и срывает шейный платок, а затем замирает, осознавая, что дальше не справится сам. Основание крюка на руке слишком массивно, чтобы проскользнуть в рукав пиджака и рубашки, а крепления слишком сложны, чтобы сейчас Крокодайл мог с ними совладать. Обычно он пользовался своими способностями, избавляясь от одежды. Это было так просто, так удобно... Так естественно. И так невозможно сейчас. Даз Бонс, слишком внимательный, понимающий, шагает к Крокодайлу, касается руки. Его способности с ним, и вскоре рукав пиджака вспарывают пять тончайших клинков. Такая же судьба постигает и рубашку. Крокодайл чуть вздрагивает, когда пальцы-лезвия касаются голой кожи. Странное ощущение уязвимости, близящейся опасности, которую жаждется предотвратить, ударить на опережение, но нельзя, ни в коем случае нельзя, будоражит кровь. Крокодайл окончательно избавляется от перепачканной одежды, отбрасывает брезгливо на пол, где-то в глубине души вовсе желая сжечь её, как свидетельство своей ошибки. Садится на шаткий, жёсткий табурет, найденный во временно приютившей их халупе. Старается расслабиться, изгнать предвкушение боли, ожидание предательства. — Я... начинаю, — раздаётся глубокий, чуть дрогнувший в финале фразы голос, и только это предупреждение не даёт Крокодайлу вскочить, взорвать напускное спокойствие атакой на опережение, когда сильные пальцы касаются его плеча. Крокодайл ненавидит внезапные прикосновения, он никому не позволяет находиться у него за спиной, в слепой зоне. Но сейчас он смиряет рефлексы, заставляет себя сидеть спокойно. И всё же Даз Бонс медлит, скользит пальцами по коже, будто не решаясь сделать надрез. — В чём дело? Кайросеки не должен действовать на тебя в таком количестве и на таком расстоянии. Даз Бонс не отвечает вслух, но тонкие клинки, сменившие пальцы, подтверждают: да, кайросеки не действует. Однако принципиально ситуация от этого не меняется. Лезвия движутся по коже, касаются едва-едва, почти нежно. Они слишком острые, чтобы сознание сразу же ощущало боль от надрезов, но Крокодайл чувствует — или ему кажется, что он чувствует? — как скапливается в них кровь, как тяжёлые капли ползут по спине, оставляя тёмные следы. Крокодайл сглатывает, подаётся вперёд, непроизвольно пытаясь избежать прикосновений пальцев-клинков, и Даз Бонс обхватывает его второй рукой, удерживает в таком положении, продолжая неспешное движение лезвий. Крокодайл знает, зачем он это делает. Предполагает, что знает. Испытание. Проверка доверия. И... что-то иное. Боль наконец-то вспыхивает, расползается по спине тонкими извилистыми линиями, следующими за движениями пальцев Даза Бонса, овладевает вниманием, заставляя забыть о той, глухой и застарелой боли, что осталась от пулевых ранений. И Крокодайл стискивает зубы, ощущая, как вместе с этим приходит возбуждение. Становящееся лишь сильнее и острее, когда свободная рука Даза Бонса с груди перебирается на горло, обхватывая, сжимая, фиксируя. Захват не настолько сильный, чтобы это могло быть опасным. Или чтобы Крокодайл, даже в нынешнем своём состоянии, не смог освободиться. И всё же, он не торопится это делать, не торопится приказывать его отпустить, не торопится отпрянуть. Лишь сжимает кулак, ещё сильнее стискивает зубы да зажмуривается до красных пятен под веками. Отрешается от всего, кроме боли. И странного, противоестественного, грязного удовольствия. Он почти не замечает, как Даз Бонс опускается на колени, слизывает кровь со спины, а потом прижимается к ней лбом. Он почти не реагирует, когда тот касается его паха, расстёгивает брюки. Он окончательно отдаётся на волю происходящего, мучительно смиряя стремление начать двигаться, действовать, вновь принять главенствующую роль на себя. Всё происходит в полном молчании, в тишине, нарушаемой лишь тихим дыханием да поскрипыванием табурета. Даз Бонс не торопится, подводя Крокодайла к пику наслаждения раздражающе, болезненно медленно, он будто упивается своей временной властью над тем, кто всегда имел право ему приказать. И Крокодайл это принимает, подчиняется, поддаётся, наслаждаясь. И когда новая боль - резкая, острая, разрывающая, пронзает его плечо, он теряет себя в удовольствии окончательно. — Я закончил, сэр, — бесстрастно произносит Даз Бонс, и на дощатый пол с едва слышимым стуком падают два кусочка металла. Крокодайл чувствует, как возвращаются к нему силы, как энергия дьявольского фрукта вновь наполняет тело. Он медленно встаёт, оборачивается, вглядываясь в спокойное, совершенно невозмутимое лицо своего когда-то первого, а ныне единственного помощника — и мгновенно превращается в песчаный смерч. Всеиссушающий, всеразрушающий, сметающий всё на своём пути. И это тоже проверка доверия. Даз Бонс стоит, не шевелясь, не пытаясь укрыться, не пробуя изменить тело, защищаясь от повреждений. Даже не прикрывает глаза руками. Песок оставляет на его щеке несколько глубоких царапин, медленно наполняющихся кровью, а потом вновь становится Крокодайлом. Спокойным, уверенным в себе, бесстрастным. Совершенно прежним. О том, что произошло, напоминает лишь окровавленная одежда на полу. Крокодайл закуривает сигару и медленно произносит: — Нам пора. Мы и так потеряли здесь слишком много времени. Он выходит из дома, точно зная, что Даз Бонс последует за ним. Как и всегда.