***
Отец Ивана Васильевича был воеводой смелым, решительным да мужественным, с сердцем страха не имевшим, жалости к врагу не питавшим и землю родную защищавшим с чувством решительным, любови полным; и передал он силу свою да стойкость сыну любимому, что пошел по стопам отцовским и вслед за ним решил государю служить, а точнее сыну его, что куда больше делами вне государства интересовался, дела торговые с иноземцами налаживал, а на татар, что уж на земли русские в открытую нападать стали, долгое время казалось и внимания не обращал. И хотя выбирал в войска царь сам людей, мужиков отбирая самых лучших в деле ратном, были там наряду с вояками сильными и юнцы безбородые, коих, как поговаривали люди сметливые да свои уши при дворе имевшие, он наравне с девками младыми к себе в хоромы на ночь приглашал. Тяжело было на душе у Ивана Васильевича, когда прибыл он в чертог далекий — Александровскую Слободу — и ждал явления царя народу, коня своего по шее крепкой поглаживая да очами стреляя незаметно по сторонам, дивясь роскоши неуместной на каждом углу. Вот выходит государь младой во двор, уста свои чувственные в улыбке кривой изогнув, руки на груди скрестил, перстами по локтю постукивает, будто ритм причудливый отбивает, и не может Иван Васильевич взора своего от молодца оторвать, хотя и могла быть за наглость такую кара смертельная, о чем ему, вестимо, известно было. Но смотрит воевода прямо, бороду темную ладонью широкой пригладив, и скользит взгляд его по лику ясному, тонет муж сильный в очах лукавых. Казался Федор Алексеевич хрупким не в меру, строением гибким да изящным, хотя знал каждый как лихо отплясывает царь с саблей наголо, как круто противников рядами кладет, коль потребует того нужда, но сам-то Иван высокий был весь в батюшку, в плечах широк, с мышцами литыми на руках и ногах, а потому пришлось прозвище царское как нельзя кстати, Федорой красой именовал в мыслях муж грозный отныне государя своего, что вояку сразу заприметил да в ряды служивых своих взял без промедления. Идут дни, за ними и месяца тянутся. Служит Иван Васильевич молодцу красному верой и правдой, любые прихоти его исполняя. Ввергнет в опалу боярина какого царь — голову ему с плеч рубит холоп преданный; оскорбит кто достоинство молодецкое — первым нож точит Иван, своими руками со злодеем расправляясь. Ну, а коли кто супротив самой власти идет, бунт какой устраивает, так не было пощады окаянному, покуда не сотрет его рука крепкая с лица земли родной. Но чем дольше служил Иван, Василия сын, чем больше в крови имя свое марал, тем глубже тонул он во мраке очей лукавых, и горело тело его страстию необузданной, жаром полнились чресла его при виде государя своего младого, и не было мужу смелому спасения от греха своего ни во сне, ни наяву.***
Пир, по случаю рождения сына брата царского, длился вот уже вторые сутки, кушаньями да питьем воображение поражая, и звенели кубки, играли гусли, каблучки в танце стучали, но не всем радостно было, не каждый веселье общее разделял. Сидит Иван Васильевич, подбородок кулаком подперев, локтем о колено опираясь, да кручиной полнятся очи его прежде грозные, а с недавних пор пустые, безжизненные, будто выпил кто кровь всю из мужика крепкого, коего сравнивали други и недруги с медведем диким, опасным как в яри своей, так и в любви. Ни одна молодушка не могла вытравить зла корень из сердца воеводы, ни одна столь желанна не была, как юнец этот, что на троне сидел да очами лукавыми по сторонам стрелял, и губило сие горе мужа смелого, печалью душу его наполняя. Видал он, как смотрит на него царь младой, чувствовал на себе взгляд долгий, что на поединках рассматривал тело крепкое, будто раздеть пытался на приемах шумных, но не звал к себе в палаты Федор Алексеевич служивого грозного, иных он привечал ночью темной, и доводилось слышать порой Ивану стоны срамные да лавки скрип, когда брал государь стольника какого аль служанку женкину, охоты до услад сокрыть не пытаясь. Говаривали, супруга у царя красивая была, да не питал он к ней любови шибкой, а та, видя тот срам, что в Слободе творился, из покоев своих носа не казала, дни и ночи в молитве проводя да за мужа силы высшие прося. Но знать не хотел ничего про стенания бабьи государь русский, увеселениям предается он на пиру каждом, и знай порой на Ивана новенького поглядывает, губы нарочито медленно облизывая да зубы скаля. — Бес окаянный! — Бурчит себе под нос воевода, очередной кубок водкой наполняя, но тут слышит он рядом разговор дурной, что про царя велся да без стеснения особливого. — Да на бабу похож он, как ни глянь! Ох, я б его на лавке-то разложил! Хорош, вестимо, узок… Свирепеет тотчас Иван, будто пелена перед глазами сознание окутывает, и хватает он мужика болтливого за грудки да бьет со всей дури о стол, опосля чего кулаком машет, и не могут оттащить его даже четверо, покуда почитай что до смерти не забил он гостя похотливого. Дрожат руки у воеводы, нерв по стану крепкому блуждает, а как подходит к нему царь младой да в очи заглядывает пристально, так и вовсе тошно стало Ивану Васильевичу; стирает он пену с уст своих и голову склоняет почтительно, не в силах выдержать блеска дьявольского в глазах лукавых, что в самую душу смотрели. — Приди ко мне в хоромы опосля пира, Иван, сын Василия. Потолковать надобно. Едва дышать может муж грозный, кивает в ответ, и бьется сердце его в груди птицей подстреленной, будто вырваться на свободу хочет.***
В палатах царских света нет почти, лишь кое-где свечи горят; на столах фруктов в мисах на целую деревню хватит, вино во флягах стеклянных стоит, а рядом на лавке еще подносы со сладостями сахарными, в патоке, на молоке — как и любил государь русский. Шагает Иван по ковру мягкому, коим пол дощатый устлан был, озирается по сторонам, любопытству своему свободу давая, и веселит это Федора Алексеевича, смеется он, в подушках на ложе своем отдыхая, и к себе воеводу манит перстами, специально рукой так двигая, чтоб звенели браслеты на запястьях его изящных. — Поди сюда, Иван. Сядь, в ногах правды нет. — Улыбается молодец игриво, из-под ресниц на служивого глядя, и ближе к нему наклоняется, обдав его запахом ягодным, сладким, манящим. — И по что ты пужать силушкой своей богатырской гостей на пиру решил? Зачем боярина обидел? — За речи дурные да язык змеиный. — Про меня речь велась? — Уже тише вопрошает царь, очами в холопа своего стрельнув, и в ответ получает лишь головы кивок. — Молчалив ты, Иван, Василия сын, а на пирах отчего-то печален. Не таким вижу я мужа сильного средь мужиков других. Аль обидел тебя царь чем, что ты зло затаил? Вспыхивает Иван Васильевич, ответ ровно держит, государя своего в ином убеждая, да забывается он, чувствам волю дает, и опускает ладонь свою широкую на запястье узкое да, наклонившись, целует горячо кожу нежную, что молоком да медом пахла дивно. — Не вели казнить, Федор Алексеевич… Не умел Иван извиняться, а оттого очей не опустил да и руку отнял неохотно, будто силясь по очам чужим ответ сыскать, что либо приговор подписать должны были, либо к себе приблизить. Не отыскал он там зла, одно лукавство, и касается вдруг государь русский лица мужественного, по бороде ведет, перста в волос буйный запускает, и мелькает на устах алых улыбка кривая, забаву какую обещающая. — Казнить не велю, а коль иной приказ отдам, исполнишь? — Нагибается еще ниже Федор, уж почти устами своими чужих касаясь, и шепчет сладко, улыбку растягивая. — Ведь жаждешь ты меня, Иван, сын Василия, зреть могу, как горят очи твои меня видя. Жаждешь любить меня? — Жажду, — отвечает воевода смело, — и не стану лукавить в том. Хочешь — голову мне руби, хочешь — от себя отошли, но чувство мое неизменным останется. Пылкие речи царя младого радуют да забавляют, по нраву ему страсть в глазах чужих. Изголодался он по силушке, коей покориться хотелось, да по духу смелому, что укрощать требовалось, а Иван Васильевич, что статью хозяина леса напоминал, уж давно волновал мысли молодца красного, но хотелось тому помучить мужа гордого, до исступления довести и лишь потом сдаться, будто бы милость явив. — Ваня. — Тянет имя чужое Федор Алексеевич, на губах смакуя. — Ванечка. Знаешь ли ты как надобно себе подобного в постелюшке приласкать, аль учить тебя придется? Смеется заливисто государь русский, глядя на румянец багровый, что на щеках у Ивана выступил то ли от возбуждения, то ли от злости, словами едкими вызванной, но нависает вдруг над владыкой своим воевода, глаза его огнем диким горят, и шепчет он в уста слегка приоткрытые, едва сдерживаясь, чтоб в поцелуе не смять их пылком. — А царь жаждет ласки моей? Скалится Иван, губы узкие облизывает в предвкушении, и не может очей отвести от лика дивного, что лукавством своим да красою пленял. Гладит по плечам сильным государь русский, упиваясь крепостью тела чужого, по груди широкой водит, по спине ладонями проходится, и не сдерживается слуга его верный, аки пес с цепи срывается, и сминает он в поцелуе жадном уста сладкие, в плен рта горячий врываясь и будто зверь голодный упиваясь близостью долгожданной. Прикусывает воевода да посасывает с упоением губы алые, по деснам да зубам острым языком ведет, а сам уж рукой царю меж ног спускается, естество его уж крепкое ладонью лаская. Силен был Иван, постанывает от возбуждения молодец красный, сам укусами полюбовника награждая, когда массировать принялся муж грозный член кровью налитый, сжимая слегка, отчего потемнело пред очами у государя русского да сил уж не было терпеть муку столь сладостную. — А ты лишь так ласкать умеешь, аль еще на что способен? Стреляет глазами наглыми Федор, перстами губ тонких касаясь да в рот чужой запустить их желая. Понимает Иван, к чему клонит царь, хмурит чело ясное, но покинуть опочивальню государскую не может не столько из страха в опалу быть ввергнутым, ибо не было на свете ничего, чего б боялся воевода смелый, а сколько изнывая от нужды телесной, а потому решил он и блажи чужой уступить, и свое взять при возможности. Ведет дорожку из поцелуев жадных муж грозный по телу гибкому, рубаху все выше задирая, дабы больше кожи нежной под ласку уст горячих попасть могло; штаны из тафты, златом обшитые, с царя почитай что срывает, меж ног его длинных становится, по бедрам с внутренней стороны ладонями ведя, да все ниже, к сраму самому, покуда не обхватывает Иван шарики слегка потяжелевшие, мошонку массажируя долго, стонами чужими наслаждаясь, а потом и вовсе голову наклоняет и в рот берет глубоко, губы сжав плотно, отчего прогибается в спине Федор Алексеевич, голову буйную коленями зажимая. Вспоминая, как то ему девки в бане делали, обхватывает перстами естество чужое воевода да рукой в ритме с губами движет, покуда не чует, что уж близок царь, и вовремя лицо от чресел мужских убирает. Изливается Федор Алексеевич на грудь крепкую, со стоном спустив да криком срамным, и разливается нега блаженная на лице его юном, и тянет он на себя полюбовника своего, устами к его устам приникая. — До утра оставайся и люби меня, Ваня. Ведь жаждешь ты царя любить? Не на то рассчитывал Иван Васильевич, самому-то уж в портках тесно было, но нет над царем воли такой, чтоб перечить ему могла, и кивает согласно он, рядом с молодцем красным на ложе укладываясь. Возьму свое, думает про себя воевода, шелк волос чужих меж пальцев пропуская, и засыпают полюбовники лишь под утро, ласками долгими утомленные да измученные.***
Факт тот, что Ивана Васильевича царь к себе приблизил да новым любимцем сделал, быстро разлетелся по двору, где каждый знал слабость государя младого к мужам сильным, и стали коситься служивые на Ивана Васильевича вечор каждый, как, плечи рассправив да спину выпрямив, шел он в хоромы царские, в бороду скалясь надменно. Однако ж не аккуратны полюбовники были, и вот на слуху сплетни уж были, как видали сношения чужие, охальные да греховные. Стоял будто государь юный у стола, опираясь руками о поверхность дубовую, голову назад откинул, стонал похабно, а со спины брал его размашисто любимец новый, за бедра держа да на копье свое насаживая до основания самого. Срамник, баба, Федора! Голоса уж не шептались, в слух говорили, и не было никого на свете белом, окромя Ивана грозного, кто трепачей урезонить мог да рот закрыть заставил. Но не долго миловались голубки, весть пришла, будто татары копья свои на Рязань навострили, и решил тогда владыка земли русской сам народ за собой повести, храбрости тем самым им предав да уверенности в победе. Стоит в опочивальне своей Федор Алексеевич, доспехи на себе оправляя, и тут врывается к нему воевода его любимый, растрепанный да разгоряченный, вплотную подходит к царю да к стене прижимает. — Что ж творишь ты, что делаешь? Какая Рязань, по что животом рискуешь? Дай мне на татар пойти, всех их положу! — А я что, по-твоему, девица в тереме? — Отшатывается от Ивана царь младой, зубы оскалив. — По-твоему, саблю в руках я держать не горазд? Аль решил ты супротив воли моей идти? Стискивает Иван Васильевич зубы гневно, молчит, хотя так и рвутся наружу слова резкие, но как представил он, что уж более не увидит молодца красного, так и зашлось его сердце в ритме бешеном. — Не останусь в Слободе, с тобой пойду. — Позабудь о том и даже баять при людях не смей! — Смеряет мужа сильного Федор взглядом сердитым. — Сыновей моих тебе растить будет велено и в день тот, как на престол взойдет старшой, ты будешь первым при нем. Замирает от слов этих Иван, слова грубые в глотке застревают. Садится он на лавку грузно, на молодца уж даже не глядит, а тот знай собирается в спешке, уж саблю острую к поясу привязав да шлем в руках держа. — Не ведомо мне, что день грядущий готовит нам, а посему ополчением и обороной града ты управлять будешь, коли сгину я на поле битвы. Прощай, Иван, может, свидимся ещё. Подходит царь к полюбовнику ближе, на прощание по щеке мазнув ласково, а потом уходит, так ответа и не дождавшись. Кто бы знал, кто бы ведал, что воистину сбудутся опасения царя младого и погибнет он в сечи кровавой, татарами окруженный, до последнего саблю в руках держа и на ранения внимания не обращая. Отрубили басурманы головушку его да на кол насадили, грозя всю Русь захватить да перебить до мужа последнего. И взошел на престол в день злополучный, когда узнали в Москве о смерти государя юного, царевич младой, а по правую руку от трона его стоял муж власти верный, что смотрел на владыку младого да глазам поверить не мог, ибо блестело тоже лукавство в очах его темных и играла на устах алых юнца несмышленного такая же кривая улыбка.