Жалоб нет. Самочувствие в норме

Иногда врачи спрашивают: — Ну, как самочувствие? Жалобы есть? Делают они это, уткнувшись лицом в медкарту, озабоченно пробегают взглядом полувыцветшие строки, написанные предшественниками. Внимание рассеивается, взгляд плывет. Толку — чуть: что от вопросов, что от изучения бумаг, что от очередного осмотра. Жалоб нет. Самочувствие в норме. Спасибо, доктор. С инженерами проще: те всегда собраны, точны, если и болтают, то на отвлеченные темы. И физических неудобств почти не доставляют — крутятся возле головы с микрощупами, а ты знай себе сиди да приборы разглядывай. В этот раз, правда, лаборант попадается какой-то... не как обычно. — Всего восемь гигов! — присвистывает он, бегло пролистывая документы. — Не удивительно, что пришлось столько чипов вживлять! С современными технологиями... — Тихон, — одергивает его Ада, — ты должен был изучить эти документы месяц назад. И уж если пролентяйничал, хотя бы изволь подобающе себя вести. Ада «ведет» Камилла почти двадцать лет. Он помнит ее лаборанткой — толстушкой в квадратных очках, не старше этого Тихона. Когда она впервые подошла к Камиллу с микрощупом, у нее слегка дрожали руки. «Не бойтесь, — сказал ей тогда Камилл, — это не больно». Это действительно не было больно. Ничто не могло сравниться с тем, что чувствовал Камилл, когда в нервы встраивали переходники для микросхем. Даже боль от самого вживления не показалась ему такой сильной — нервные окончания в какой-то момент просто перестали реагировать, и кожа головы еще несколько лет не реагировала на раздражители. Эту боль Камилл помнит до сих пор. В чем-то Тихон прав. Уж с современными технологиями все эти манипуляции можно проделать безболезненно и под адекватной анестезией. Хватило бы одной микросхемы: и для блока памяти, и для управления телом. Питание можно было бы как-то организовать напрямую от организма, а не встраивать преобразователь. Или встроить, невелика беда — два маленьких кремниевых кусочка в черепе. Может, даже незаметных... Есть, как водится, одно «но»: никто не знает, что будет, если извлечь микросхемы, давно ставшие частью нервной системы. А проверять Камиллу не хочется. *** Дорога у ворот Института Кибернетики абсолютно пуста, что не удивительно: место здесь полусекретное, все магистрали проложены за ближайшим лесом, скрывающим обширные площади от любопытных глаз. Камилл закрывает глаза и медленно вдыхает чуть влажный после дождя воздух, наполненный запахами мокрой пыли и молодой, едва пробившейся сквозь грунт зелени. Вокруг тихо: уровень фонового шума находится в границах «дружелюбного» и «безопасного». Солнце, скрытое за тучами, клонится к западу — Камилл его не видит, но чувствует едва уловимый тепловой след: не люксы — градусы по шкале Кельвина. У ворот дожидается флаер с уже настроенным автопилотом. Вообще-то, в Институте Кибернетики установлена собственная Т-кабина — для удобства гостей и сотрудников, но вот уж чего-чего, а Нуль-Т Камилл с некоторых пор не переваривает. Старый добрый флаер, еще более старая самоходная дорога, на худой конец, ноги — это пожалуйста. В пределах планеты хватает, а за пределами уже звездолеты. На каждом осмотре, листая личное дело, психологи только качают головой: «Это, уважаемый, фобия...» — и предлагают лечение. «Пройдите курс реабилитации», — говорят они. «Вот это лекарство отлично себя зарекомендовало», — пихают они в руки бумажку с рецептом. «Есть новейший метод групповой терапии!» — предлагают они. «В конце концов, фобию можно заблокировать...» — предлагают они. Все в порядке, доктор. Жалоб нет. Самочувствие в норме. Ни один психолог так и не понял: нет никакой фобии. Если нужно, Камилл спокойно заходит в Т-кабину, распыляется на атомы в одном месте и собирается в другом. Никаких панических атак после, до или во время; никаких кошмаров по ночам; ничего. Только всплывает из глубин подсознания пронзительная боль в каждой клетке тела, выгорающего в колоссальном потоке энергии. Информация об этой боли записана в миллиарды ячеек электронной памяти, которая давно уже стала частью физического тела. Там все: биометрические показатели до, во время и после смерти и на момент воскрешения, показания датчиков, видеовоспоминания, даже модель, которую Камилл составил много позже для исследований — и так и не удалил. Он забирается в кабину флаера, падает в кресло. Панель управления оживает, наливается светом. Машина плавно набирает высоту и берет курс на север, туда, где людей меньше, чем пространства. С людьми у Камилла отношения всегда были сложными. Сначала он их старался избегать — почему, уже и не вспомнить; потом, после того, как эксперимент Чертовой Дюжины пошел совсем не по плану — уже люди начали его сторониться. Было время, когда к обществу тянуло невыносимо. Он спрятал черневшие прямо в черепе корпуса микросхем под каской (она, кроме прочего, экранировала от электромагнитного поля), он пытался быть дружелюбным, он хотел... да невесть чего он хотел. Кого видели в нем люди — обыватели, физики, сами отшибленные на всю голову, кибернетисты, Горбовский? Чудовище? Психа? Машину? Флаер прорезал тучи, и слева во все небо плеснуло закатом. Если бы Камиллу была доступна такая роскошь, как смерть, он хотел бы умереть вот так, освещенный золотым, медовым, малиновым. Он уже много раз умирал — и под лучами заката, и в пылевой буре, в воде, в огне, в медных трубах... Но увы. Жалоб нет, доктор. Самочувствие в норме. Все системы работают исправно.