свет в непроглядной бездне

      Дни смешались в тягучую, безжизненную, серую массу. Ванда сбилась со счёта уже давно. Жизнь, казалось, обесцветилась навечно — потеряла всякие краски, зациклилась на смертях близких. Девушке не осталось ничего, лишь зияющая в груди пустота и отчаяние. Слёзы высохли, всё потеряло смысл. Максимофф замкнулась в себе настолько, что даже Сэм и Клинт не могли до неё достучаться. Новости из Башни были Ванде совершенно не интересны — девушка пропускала информацию мимо ушей. Ни проблемы Питера, ни успехи Баки в работе над собой, ни дальнейшие планы Скотта — ничто не могло заставить Максимофф выбраться из раковины, в которой она пряталась, чтобы избежать лишних вопросов. О чём ещё могла идти речь, если она над своей собственной жизнью потеряла контроль, что уж говорить о помощи другим Мстителям?       Воздух холодный, но Ванда о своём дискомфорте совершенно не думает — ей плевать — что холодно, что жарко. Волосы развеваются на ветру, медно-рыжие пряди спадают на лоб, лезут в глаза. Могила брата безлюдна (а гроб — пуст — тело исчезло под обломками зданий, Ванде не осталось ничего, что можно было бы похоронить в этой земле). Из цветов — лишь увядшие ирисы в грязной вазе. Пьетро, как и сестра, был никому не нужен. Свежий букет — белоснежные лилии. Ванда роняет на них солёные слёзы-бриллианты — капли скатываются к серединке одного из соцветий, оставляют на лепестках влажные дорожки. Слова Ванды всё те же, что и раньше:       «Я скучаю, братик. Мне так тебя не хватает. Ты многое пропустил. Помнишь Клинта? Он звал меня на ферму — хотел познакомить с семьёй. На самом деле я не знаю, стоит ли ехать. Ничего не хочется. Совершенно. В сердце так пусто. Я тоскую — по тебе, по Вижену, по маме с папой. Мне страшно, Пьетро. Не знаю, как дальше быть…».       Пустота разрывает изнутри, сжимает сердце в тисках. Ванда дышит через силу. Еле волочит ноги. Добирается до ближайшего автобуса, хотя сама не понимает, куда едет. Мысли в голове липкие, вязкие — скорбь и отчаяние, да и только. Саковия возвращается в памяти пыльными руинами, фантомной болью за клеткой рёбер (там, где должно быть сердце. Там, где осталась лишь пустота). Она ведь не одна пострадала — страна пылала в огне, тонула в крови. Максимофф вспоминает о Бароне — тот был словно призрак, почти легенда. Ванде на ум приходит нечто странное — навязчивое желание поговорить. Оправдание этой жужжащей в подкорке мысли — желание услышать того, кто понимает; увидеть осевшую в узоре радужки саковианскую пыль, холод арктических льдов, бездну страдания, знакомую тоску по родному дому. — Зачем ты здесь? — Земо смотрит будто насквозь, пытается заглянуть в душу.       Ванду это совершенно не пугает. Жесты Гельмута почти по-кошачьи грациозные, а бархатистый голос кажется девушке неожиданно приятным. Мужчина склоняет голову набок и Максимофф с удивлением обнаруживает, что непроизвольно повторяет движение. Гельмут это замечает. — Поговорить о Соковии, — признаётся девушка. — нашей общей родине. Боюсь её забыть. Знаю, что и ты тоже. — Ты потеряла кого-то, верно? Родителей? — И брата. А ты — жену и детей?       Земо кивает. — Выходит, мы оба потеряли всё, что имели.       Ванда знает: больше никто не поймёт, каково это — просыпаться по ночам от кошмаров, задыхаясь в приступе паники, вновь и вновь переживая одни и те же моменты потери. Девушке не нужны ни сочувственные взгляды, полные снисхождения, ни бессмысленные расспросы о её текущем состоянии. Ванде нужен лишь кто-то, кто прошёл через тот же ад, что и она. Тот, кто тоскует по дому и помнит родину чуть лучше, чтобы помочь ей не потерять эту хрупкую, невесомую, эфемерную связь с прошлым. В отличии от всех остальных, Гельмут не перебивает, не требует от неё «двигаться дальше», делится пережитым даже понимая, что они друг другу почти практически незнакомцы и позволяет говорить самой, слушает и слышит. Понимает. Ванде не приходится лгать или притворяться.       Когда Земо сбегает из тюрьмы, они с Вандой впервые оказываются одни, без назойливо мельтешащих тюремных охранников и вездесущих камер, пристально следящих своими глазками. Присутствие Гельмута девушку совершенно не пугает. Поначалу они просто приглядываются друг к другу. Ванда пользуется телекинезом неосознанно, создаёт алые всполохи. Магия пульсирует, Гельмут ощущает энергию, создаваемую девушкой. Огоньки отражаются в её глубоких темнеющих кратеров зрачков, подсвечивают радужку, добавляя искорок — совсем не зловещих, скорее таинственных. — Ты ведь ненавидишь суперсолдат, — произносит она, но взгляда от пульсирующей магии не отрывает. — А я — одна из них. Оружие Гидры. Источник необузданной силы. — Верно, ты могла бы стереть меня с лица земли, и целый город в придачу, но не стала. — И не стану. Однако, ты презираешь то, чем я являюсь. — Не тебя, а тех, кто принял решение сделать с тобой это. Главы гидры и все прочие, способствующие созданию сверхсолдат — вот корень бед. И те, кто ставит собственную жажду власти разрушения на первое место. А ты — не убийца. — Однако, от моих рук погиб мой любимый и множество других. Я — убийца, — горечь в голосе Ванды мажет в воздухе и вся обстановка в комнате будто бы наполняется её болью. — У нас обоих руки омыты кровью, Ванда. Однако, жизнь продолжается и мы сполна поплатились, — Гельмут подходит ближе, встаёт рядом и смотрит прямо в её глаза. — Всё меняется. — Всеми моими чувствами после гибели Петро были скорбь и и жажда отмщения. Только Вижен мог отвлечь меня от боли и ненависти. Души в нём было больше, чем во многих людях… Понимаешь, я была на грани! Была готова отказаться от реальности и перекроить её, возвести мир сладких иллюзий, лишь бы стало легче! Лишь бы перестать чувствовать, как земля уходит из-под моих ног. — И мир превратился в бесконечный круговорот боли. Ничего кроме морального истощения… — Будто жизнь тебе не принадлежит, — кивнула девушка. — Но вот мы здесь. Даже если кажется, словно мир навалился на плечи вот-вот раздавит под своей тяжестью. — Но мы продолжаем жить.       Они привыкают — к друг другу, к совместным вечерам за чтением и ночным разговорам, к ужинам и променадам по старинным улочкам. Время идёт, а жизни Ванды и Гельмута постепенно наполняются смыслом. Вдвоём им становится легче. Это как первый глоток воздуха, когда ты уже почти утонул. Впереди вдруг появляется свет — сперва едва различимый, а затем обволакивающий. И он витает вокруг, исходя от тебя, когда ты с тем, кто не позволит сгинуть в чернеющей бездне. Это спасает, пока ты в этом долгом пути и видишь свечение в кромешной тьме.       Смотря в зеркало Ванда больше не испытывает ненависти к собственному отражению. Ей хочется жить в этой реальности — переменчивой, порой жестокой, иногда бьющей под дых, но позволившей делить свою боль с тем, кто понимает достаточно, чтобы не отвернуться и не испугаться ни её ночных кошмаров, ни способностей, ни мрачных мыслей. Кто-то однажды сказал: «ни одна боль не похожа на другую», но отчаяние, в котором жили Ванда и Гельмут, было близко в своей хаотичности. Однако, они больше не одиноки. Изредка появляющиеся в уголках глаз слёзы тлеют на лёгком январском снегу и растворяются в белоснежной бесконечности. Они оба хотят жить дальше.