И осуждающий лик Христа
По мне стекающий, как вода
Я таю, я навсегда
Запомню, как было с тобою
© pirokinesis — жизнь единственная моя ты
Все зеркала в поместье третий день не видят света, а часы были остановлены беспокойной матушкой сразу после печальной новости. Печальной, как же. Это слово не может передать всего того ужаса и скорби этого события. В поместье траур и звенящая тишина, жители даже здороваться перестали, ограничиваясь лишь кивками. И чего они бояться? Третий день. Подумать только, уже столько времени прошло, а казалось мне вот только что предстал лик матери, еле сдерживающей слезы. А ведь твоя смерть, старший брат, ни для кого не была неожиданностью. Ты был болен, и болезнь медленно пожирала тебя изнутри, сродни тоске, разрастающейся сейчас внутри меня. Я злился на них, потому что они не верили, я был в бешенстве когда родители позвали священника, который должен был принять твою исповедь. А затем и провести соборование, и прочитать напутствие перед смертью. Да, ты был болен, но жив, и я, игнорируя неутешительные и вполне однозначные заключения доктора, все равно по-детски верил, что ты выкарабкаешься, считал действия отца с матерью оскорбительными, и оттого, падая на колени у твоей постели, рыдал. А ты, до ужаса бледный и обессиленный, ласково гладил меня по темным волосам. Однажды я слишком резко отозвался о очередном визите священнослужителя, и ты не менее грубо пресек мою речь. Я был так обескуражен и возмущен, но стоило увидеть блеск в твоих глазах, опустил руки. Помнится, тогда ты скорбно признался, что единственное, что ты бы хотел это что бы те молитвы читали родители, вполне имеющие на это право, но вместо это приведшие какого-то одетого в бархат мужика. В тот вечер ты говорил долго и признаться, к моему ужасу, был необычайно откровенен. Хворь одолела тебя неожиданно, не понятно откуда взявшись, и уже буквально спустя неделю ты стал прикован к кровати. Моя надежда на чудо, просто так, из ниоткуда, таяла с каждым днем, под стать твоей гаснущей улыбке. По-началу, ты боялся, что заразен и часто выгонял из своего обителя, не желая ничего слушать. Цунаде продолжала делать тебе компрессы и поить травами. Ничего не менялось, и вскоре ты то ли сдался, то ли устал настолько, что стал позволять мне не только навещать тебя, но и изредко целовать. Я так детально помню: жар твоего тела, горячее и слишком частое тяжелое дыхание — по описанию слишком похоже на те ночи, что мы проводили вместе, но ощущается это отнюдь не так. Однажды ты чуть не задохнулся в кашле на моих руках, и, наверно, тогда я ощутил всю серьезность ситуации. Ледяной ужас охватил мое тело. Меня моментально вытолкали из комнаты, стоило позвать лекаря, но снаружи было ничуть не лучше. Прислуга, отчего-то с слишком сложными лицами, работали рассеяно, будто переживали за Итачи ничуть не меньше семьи. Цунаде с некоторыми протеже уже поселилась у нас, а матушка, столь сильная женщина, не переставая, молилась. И я, не до конца понимающий какой в этом смысл, вопреки этому, отчаявшись, то и дело присоединялся к ней. Обида на мнимого бога слишком велика, и я обещал себе, что похороню свою веру вместе с тобой. Жаль, что покоиться рядом с друг другом нам не суждено, ведь негоже самоубийц хоронить на церковном кладбище. Ты был бы зол, назвал бы идиотом и влепил бы мне, наверно, пощечины, узнай ты о моих замыслах. Но ты мертв. И уже должен бы разлагаться в земле, однако, сегодня воскресенье и твой закоченевший труп, вопреки традициям, будет захоронен завтра, на четвертый день. И поминки откладываются. Ну и к лучшему. Я совсем не готов увидеть тебя, нет, твое безжизненное тело. Не готов прощаться. Ощущение того, что тебя нет в живых не пришло окончательно. Конечно, я упоминал, что осознал всю ситуацию, когда ты был тяжело болен, но нет, не то. Все равно не отпускает ощущение того, что ты будто попросту задержался в долгой поездке или опять заперся в комнате, глупо отказываясь меня впускать. Вчера я проснулся резко, вырываясь из беспокойного сна. Уже не помню, что именно мне снилось, но точно знаю, что на подкорке сознания крепчало беспокойство за тебя. Помню как направился навестить брата и как, наткнувшись в коридоре на отца, спросил у него, как обстоят дела с твоей хворью. Я, еще помятый ото сна, не понял причину его поджатых губ и резких движений. Он ушел, а я удивленно смотрел ему в спину, постепенно понимая. Было, в первую очередь, стыдно. О твоей кончине мне сообщила Ино, подруга жизни и дочь человека, у которого я гостевал. За несколько дней до кончины, я был отправлен в соседнее поместье, чтоб решить несколько вопросов, касающихся отцовских дел. Подумать только, не прошло и недели с того момента как я, сидя у твоей кровати, прощался с тобой, как оказалось, навсегда. И все же время крайне странное явление, я же буквально только что дивился его быстротечности. Тот разговор был тяжелым. Я привычно сидел на табурете возле твоей кровати, разглядывая осунувшееся лицо и думая как правильнее преподнести новость. А ты просто смотрел своими помутневшими глазами сквозь стоящий в комнате мрак, слегка прикрыв веки. Смотрел и будто чего-то ждал. Я, в свою очередь, Итачи, понятия не имел чего хочу. Так и сидел, смотря в ответ и погрязнув в волны беспокоивших дум, пока мою ладонь не накрыла чужая, грубая и родная. Тот вечер так и закончился, я так ничего не сумев вымолвить, ушел, а ты удосужил меня своей вымученной улыбкой. Сейчас я понимаю, что ты знал. И, откуда-то, о моем отъезде, и о том, что эта встреча последняя. Ты всегда все откуда-то знал. Интересно, ты разочарован моим молчанием? Наверняка тебе хотелось услышать хоть что-то напоследок, а не наблюдать меня, тупящего взгляд в твое одеяло. Это грызет. Я, дурак, все равно не мог себе признаться в том, что хочу, даже тогда. Несмотря на запретные отношения, стоящие меж нами. Я всегда отмалчивался и считал это нормальным, в то время как ты делал для меня все. Я так виноват. Ты мой брат, моя кровь, друг дней моих суровых, неужели тебя действительно могло просто не стать? Человек, который вызывал во мне светлейшие, хоть и столь порочные чувства, которые я ни в коем случае не должен был питать к мужчине, а тем более к кровному родственнику, просто перестал существовать на этой земле. Интересно, какого это? Но мне остается надеяться, что ты ушел тихо и безболезненно. Ни о чем не жалея. Ночью мне очередной раз снишься ты — крепкий, в хорошем настроении. Я осознаю. Не сон, воспоминание. И я действительно постепенно вспоминаю этот зеленый луг вдалеке от дома, и несколько одиноких деревьев средь степи. И ты улыбаешься, не так, вымученно, скорбно, одними уголками губ, а во весь рот, самой обаятельной и теплой улыбкой, такой, какая может быть только у тебя. И я смотрю, не в силах пошевелиться. Смотрю и ощущаю как бешено стучит мое сердце. А ты разворачиваешься и уходишь, махнув ладонью в жесте, который можно расценить по разному. И я верю, что это приглашение, а не прощание. Верю и отчаянно рвусь вперед, в то время как, словно свинцом налитые ноги, упрямо не желают шагать. Ветер раздувает твои волосы привычно собранные в хвост, а моему взору, не менее привычно, предстает твоя спина. У меня нет сил биться, я падаю на колени, встречаясь с землей лицом. Отличный маневр, чтобы послужить переходом из сна в явь. Так резко, болезненно и неприятно. Как и вся наша история в общем. Я смотрю на потолок комнаты сквозь размытую пелену слез, не заметив, когда побежали слезы. В комнату стучат. И сомнений в том, что это знак о сборах на похороны моего счастья, у меня нет совсем. Как в бреду, собравшись, спускаюсь в зал, где не оказывается никого кроме отца, что на удивление ласково смотрит на меня. — Саске, остальные уже на кладбище. Пойдем и мы. — его голос сильно сел, а сам он будто бы постарел на несколько лет. И мне действительно и жаль, и стыдно за свое решение, однако отрекаться от него я не намерен. Надеюсь, что его слабое сердце переживет еще одну потерю. В ответ же я лишь сухо киваю. На улице было солнечно и грело солнце, как и в моем недавнем воспоминании, я шел молча, глядя себе под ноги. Что-то бесконечно сильно тревожило, скребло и тут же выкручивало душу наизнанку. Поднял взгляд я уже на месте, стоя слева от открытого гроба, на который упорно старался не смотреть, однако стоило взгляду зацепится за распятие Христа поверх облачения священнослужителя, как мой воспаленный мозг внес свою лепту. Осуждение, непонятной природы, обожгло, стоило мне зацепиться взглядом за лик святого. Нервно, резко, в попытке убежать от источника навязчивого страха, я дернул головой, тут же об этом пожалев. На твоей груди лежал такой же крест, а золотистый саван закрывал обзор на все, находившееся ниже пояса. Хотя и этого бы хватило для заключение о твоей смерти, несколько небольших трупных пятен покоились на сухой и бледной, как сама смерть, коже. С боку доносились сдавленные рыдание матери, перебивая речь священника, на плечо, в попытке поддержать, легла ладонь отца, мягко поглаживая. Но я был будто не здесь, меня накрыло чувством отвращения ко всему происходящему. Хотелось уйти, исчезнуть, и я бы попросту сошел с ума под десятками взглядов, если бы не одно но. Они смотрят на меня. Им что-то надо, и даже церковослужитель молчал, чего-то от меня ожидая. Не успела паника до конца охватить мое тело, как я наконец сообразил, ловко нырнув ладонью в карман брюк, где нащупал сложенный в несколько лист бумаги, а сам, откашлившись, начинал читать молитву, прощаясь с тобою. Данное моление я должен был выучить к этому дню, однако все это вылетело из моей головы, взгляды немного ожесточаются, когда я с середины расправляю лист и начинаю читать с него. На плече все так же покоится грубая отцовская рука, а мать спешно вытирает слезы. Мы точно уже дошли до прощальной части церемонии? К удивлению, я ничего не чувствую. Я произношу слова, предназначенные для прощания с кем-то близким, но от них веет фальшью, и ни один мускул на моем лице не дрогнул, в отличии от сковавшего отчаяния в момент, когда опускали в твой гроб в могилу, и прошибшего пота, когда горсть земли в моей ладони должна была положить начало твоему захоронению.