Лобовая мантра

      Ох, как хорош был конь, которого вывели мне воины Ангараджа! На мгновение залюбовавшись такой невиданной красотой: красно-игреневый, стройное тело словно отливает багровыми закатными лучами по уже тёмному небу, а густая длинная грива и хвост — серебристо-коралловые, — я позабыл даже о боли, сжимавшей сердце, так и не пережившее ещё внезапной разлуки.       Он знал, как удивить меня и отвлечь. Сам Ангарадж предпочитал коней тёмных — но не вороных, а именно тёмно-красных, и вот казалось мне, потому, что именно эта масть более всего подходила к гранатовому отливу в его чёрных волосах, пока его не сменило звёздное серебро. Впрочем, это мне так мнилось, — а несостоявшемуся муртикару Арджуне лишь бы любоваться прекрасными сочетаниями да воспевать их в сердце своём! — а он сам коней выбирал по иным достоинствам. А может, это Анга славилась именно такими красавцами — закатно-пламенными, высокими, гордыми.       Но этот… он иной… и вот именно для меня. Это ведь меня зовут Серебряным, а точнее, Белым, хотя и не знаю, почему. Пересказывали мне даже парочку песен об Арджуне, в которых певцы (явно не видевшие меня никогда) почему-то утверждали, будто локоны мои — чистый жемчуг, белый хлопок и всё такое, с чем можно сравнить моё имя. Наверно, вот такие же жемчужно-белые, как пышная длинная грива дивного скакуна, которую так приятно перебирать пальцами… Ох… Если бы так, я был бы особенным, неповторимым, но увы, мои скромные волосы обыденно чёрные, и даже никакими оттенками не играют — ни синевы, ни граната, ни золота, ни меди. Смоль. Хорошо хоть ещё и не думали седеть.       Ну, что ж, подарим муртикарам ещё один повод послагать о чьей-то белокурости — пусть им послужит вдохновением мой великолепный скакун, которому куда больше пристало называться Серебряным, чем мне. Райя — так буду звать тебя, мой новый друг.       И он и в самом деле стал моим другом, почти сразу. Принял меня, чуть коснувшись моей щеки своею, смотрел добро. Даром что был явно норовистым — это было видно по тому, как нетерпеливо подскакивал — явно рвался в путь.       Да уж, родной, коварный мой демон, ты знал, чем меня отвлечь.       Впрочем, я не собирался задерживаться — даже на любование и тёплый сердечный трепет. Нужно было спешить.       — Кто у вас главный, почтенные кшатрии? — обратился я к воинам, стоявшим предо мною не слишком строгим строем.       — Ты, раджан, — спокойно сказал тот, что был ближе всех — молодой, весьма приятный глазу статный черноусый муж в лёгких доспехах и со страной тилакой на лбу. — Но если ты желаешь знать, кто талапати этой сотни, то это я. Имя моё Савьясана, высокочтимый.       — Постой, Савьясана? — знакомое имя. Неужели?.. — Брахман-воин? Из Видехи? Сын почтенного Савьясены?       — Да, раджан, — не без удивления ответил воин. — Но откуда тебе ведомо?       — Ангарадж рассказывал о твоей доблести… — ну, не говорить же сотнику о том, что слышал я о нём из уст его собственной невесты — и Дурвасы. Впрочем, может, напротив — сказать? Ведь я слышал только хорошее, обнадёживающее… Стоит порадовать или…       Ничего себе! А ведь было о том, что не пройдёт и года, как этот самый Савьясана станет наместником некоей провинции и даже её раджой. А тут генерал Карна отправляет его со мною! Уж не мне ли предстоит сделать его наместником? Но чего? Уж не новообретённой ли Индрапрастхи? Значит ли это, что, обретя её, я не буду сам сидеть на троне, а вернусь туда, где единственно желаю быть?       От этой мысли стало так трепетно легко на душе, охватила её такая неприкрытая, наивная, почти отроческая радость… Соберись, Арджуна!       О царстве нельзя думать лишь как о ступени к возвращению утраченного. Пусть даже только это утраченное и имеет единственно смысл для моего проклятого сердца… Обрести снова, вернуться к нему, истинной драгоценности моей, — и гори всё огнем!.. Но о царстве нельзя думать так. О нём следует помышлять о как таковом — иначе было бы малодушием. Это не игрушечные домики и дворцы, это, в первую очередь, люди. Подданные, которые будут надеяться на тебя, ждать от нового царя мудрости, отваги, справедливости. И главное — решительности. Умения решать. А если свалишь всё на наместника и сбежишь — раттис цена тебе и всему, что ты есть. Да и он, мой бесценный, едва ли посмотрит благосклонно на такую безответственность. Да Карна будет в гневе! И, само собою, напрочь забудет при этом, что царство навязал мне он, а я не желал… Но он слишком привык решать в одно лицо и приказывать, чтобы уметь слышать робкие «но…». Даже если не такие уж робкие… Воистину, с таким проще сделать, чем объяснить, почему не хочешь.       Чтобы избавиться от неуместных мыслей, я снова заговорил с Савьясаной.       — Значит, колесницы нет?       Вот ещё, зачем мне понадобилась колесница? Или уже взыграло тщеславие: въехать в Хастинапур с гордостью, как будущий царь-союзник, владыка? И это с полным пониманием, что как бы вообще не пришлось таиться — я ведь не знаю, что меня там ждёт… Не пришлось бы и вовсе входить во дворец с чёрного хода или назначать встречу за городом… Но почему? Почему ко мне пришла эта странная мысль: даже если Дурьодхана хочет отдать мне Индрапрастху, вовсе не все в Хастинапуре с этим согласны, и мне придётся…       И мне придётся заключать какой-то прямо-таки личный (и как бы не крамольный) союз с неуёмным наследным принцем против тех, чье влияние в Хастинапуре куда как не ослабло. И это старшие члены династии: Владыка Бхишма, главный министр Видура, ачарья Дхаумья и прочие, для которых он до сих пор юврадж только на словах, несмотря на все его великие деяния и заботу о подданных, о которых давно и громко говорят.       Почему я так подумал? Разве Карна говорил мне что-то подобное? Нет, он вещал о принце так, будто тот давно и прочно единственный владыка Куру. Но это могла говорить дружба, а ещё — искреннее стремление, чтобы так и было. Но, чует моё сердце, в Хастинапуре не так всё просто… Ведь старшим ещё только предстоит узнать, что тот, кого они прочат на трон, — Юдхиштхира — безумен. Теперь из наследников династии старше Дурьодханы только Бхима. Я сам, хоть и всего на полторы луны, но младше, — причем не одного ювраджа, но всей сотни братьев-кауравов, родившихся в один день. Мне до наследования трона Куру — как до чертогов Сомадэва на своих ногах, такое стало бы возможным, только если придёт война, которая скосит их всех.       Но наша задача — предотвратить войну, и только это и стоит всех усилий! Однако, только наша (вот как! я уже начал думать о себе и юврадже — «мы»!) — а что себе думают старшие? Как воспримут скорбную новость? Тут же поставят на Бхиму? Но при всём уважении к силе могучего брата, я не мог и представить, что такие мудрецы, как Владыка и Видура, захотят видеть его на троне. Если только ими движет именно мудрость, а не… желание сохранить собственную власть у престола слабого царя, каким Дурьодхана точно не являлся. И с каких это пор я стал думать, что Юдхиштхира был бы слабым ца…       Вовремя меня перебили!       — Колесница есть, — сообщил Савьясана. — Она ждет вас, принц. Колесничего, если угодно знать, зовут Бхрига. А этот конь — Ангарадж сказал, что это просто подарок.       А ведь я не раз говорил тебе, душа моя, что не желаю от тебя никаких даров! Как же, переспоришь тебя… Но сейчас ты очень даже угадал с подарком, вовремя, очень вовремя. Не просто конь — но красота, способная пленить и утешить моё сердце. Значит, ты всё-таки изучил его… Не такой уж ты и тупой асура.       И в этот миг, снова зардевшись приступом сердечного тепла, я понял, что хочу въехать в Хастинапур именно на Райе. Но тогда его стоит поберечь. Где там колесница?       Последняя, не столько роскошная, сколько крепкая и добротная, как всё ангское, уже ожидала меня у ворот. И на ней уже обретались мой меч и лук.       — Ангарадж настаивал, чтобы ты взял с собою нескольких слуг, почтенный, — продолжал объяснять сотник. — Они будут с нами в обозе.       — У нас ещё и обоз? — ох, да что же это я так немилосердно глуплю… Давно пора вернуться с небес на землю и взяться за дело.       — А как же, — пояснил опытный в делах походных талапати. — Мы не привыкли к постоялым дворам, у нас всё всегда с собой: шатры, пища, фураж. Дорога не коротка. А также везём твои царственные одеяния, раджан.       — Какие ещё…       — Изволь взглянуть.       Он показал мне стоящий на повозке немаленький сундук с одеждой и чуть меньший — с украшениями. Там обнаружилась даже корона, очень похожая на мою, оставленную в Двараке. Похоже, новая, совсем недавно изготовленная. И когда успел? Неужто заказал ещё тогда, когда я только отправился на поиски Дурвасы? Значит, у тебя, коварный, были далеко идущие планы, и ты был уверен, что я не соскочу с этого крючка. Ты уже тогда задумал отправить меня в Хастинапур не через два с половиной года, а уже сейчас… Намеревался расстаться, готовился к этому… так хладнокровно…       На миг снова к сердцу подкатила тяжкая глыба. Но тут я ближе пригляделся к короне — и увидел на её задней стороне широкую царапину — такую знакомую! О боги, это же моя корона! Я сам повредил её некогда, неосторожно упав и ударившись о стену, — и позабыл обратиться к ювелирам.       Ещё интереснее… Откуда Карна её взял? Был в Двараке? Общался с Кришной? Выпросил, отобрал, купил? И спросить не у кого — едва ли Савьясана знает.       Ну, доберусь я до тебя, непредсказуемое чудовище, ответишь ты мне за все свои выходки… Так ответишь, так…       Спокойно, Арджуна, вдох, выдох…       Собравшись с духом, я отдал приказ выступать, что и было незамедлительно сделано. Дорога и вправду была не близкой, на треть луны, не меньше, — самое время для размышлений.       Итак, почему мне кажется, что позиции Дурьодханы не так уж прочны? Что вообще навело на эту мысль? Ведь не было никаких предпосылок, но странная тревога, предчувствие — не отпускали. И предчувствие того, что не только мне нужен юврадж Хастинапура, но и ему нужен я. Он хочет как-то меня использовать, ко взаимной выгоде (надеюсь), вступить в союз, найти поддержку… И верно, с чего бы Дурьодхане быть столь покладистым в отношении весьма странного предложения Карны, на каковое ещё совсем недавно — в этом я был трижды уверен, памятуя о трагической раджасуя-ягье в Индрапрастхе, — он ответил бы лютым гневом и ничем больше! Поддерживать Пандавов, давать им короны! Да скорее обрушу Виндхью на Мандару и сожгу пол-Хастинапура, чем этим мерзавцам отстегну хоть пядь земли!       А тут — просить прощения… это с его-то характером?       Там что-то не так… Странно, что Карна не задумался об этом. Неужели настолько в него верит? Или уже уверовал самолюбиво в свою способность повелевать всей Бхарате и убеждать кого угодно? Или он знает… но почему-то не сказал об этом мне. Просто не успел? — слишком поспешным было бегство. Приберегал обстоятельный разговор, полное введение в курс дела на определённый, спокойный день, а я… а я со своими желаниями, метаниями и новой проклятой силой сбил его с толку. Такого собьёшь! Скорее, это маленькая месть: раз ты, Арджуна, у нас такой великий и могучий, разберись-ка сам.       Что ж, попробуем разобраться. Да хотя бы для начала досконально представить себе человека, с которым мне предстоит иметь дело. Когда мы расставались, оба ещё были юнцами — каких-то едва ли тридцать лет каждому; порывы и неудержимость, гордыня, обиды, зависть, соперничество и, откровенно говоря, молодецкая глупость — пышным цветом кипели в каждом из нас. До сих пор я со стыдом вспоминаю, как позорно вел себя в Анге, упиваясь мелкими обидами и гневливыми трясками, пока меня не привел в чувство на этот счёт куда более зрелый Ангарадж. Впрочем, он и сам в те поры отличался… о нет, не сейчас…       Арджуна, вдохни, выдохни и вернись к делу! Возможно, ныне, по прошествии без малого девяти лет, и Дурьодхана уже куда как подуспокоился и стал более рассудительным, и может поставить общее благо выше личной ненависти. Не знаю, ох, не знаю… Но слишком быстро он согласился — и даже Драупади сообщил… Это Драупади-то! Она-то зачем ему понадобилась? Нет, там точно что-то не чисто…       Зато теперь я в точности знаю, какие у Дурьодханы отношения с Карной. И не только от Дурвасы, который все же сохранял сдержанность, раскрывая чужие тайны. Прекрасный демон сам рассказал мне об этом — без всякой сдержанности, когда… когда…       ***       Это произошло по пути из Видехи в Кошалу, на одном из ночных привалов, когда Ангарадж приказал установить наш с ним шатёр в отдалении от лагеря своих воинов и слуг. Но даже тихий лесной уголок за стеной закрывающих нас от мира двух раскидистых, перевитых корнями баньянов не стал укрытием для его души. Смутная настороженность и привычное желание держать всё под контролем не давали ему расслабиться, и он просил меня не делать с ним ничего такого, что заставит забыться. «Можно обойтись руками и… устами… и вообще, лучше я буду «апсарой»!» И я не успел даже рта раскрыть, чтобы возразить, как эта «апсара» с руками из железа и лотосов захватила меня в сладостный плен — и отпустила только после того, когда я узрел воочью вспышки новых звёзд, творимых Господом Брахмой.       — И где ты этому научился? — я долго пытался отдышаться, очень долго. — Кто был твоим гуру, властительница ночи?       — Всё куда проще, чем ты мнишь себе, ревнивец, — ответил он, довольно улыбаясь. — Женщины. Я ведь бываю с ними… иногда. Они мягкие, нежные, податливые… И с ними нужно быть очень нежным и терпеливым. Ох, и устаёшь от этого порой… Как ни прелестны дэви, но все они одинаковы, предсказуемы и слишком трепещут, чтобы чувствовать себя с ними спокойно. Как бы не помять лепесточки… По крайней мере, мне другие, кроме лотосных, не попадались. Ни одна не возжелала ни ударить меня, ни чтобы я её… немного встряхнул… — он укоризненно прикрыл глаза.       «Панчали на тебя нет…», — невольно подумал я, зардевшись от вспышки воспоминаний о бурных ночных схватках с тигрицей среди женщин. Как мы сдирали друг с друга одежды, как хищно она целовала — зубы о зубы…       Это тебе-то, асура, с твоею звериной страстностью — и всю жизнь одни какие-то дрожащие тонконогие серны… Ох, «повезло» же.       — И ты такая дэви, Арджуна. Лотосная.       — Да, я такая, — я приподнялся, игриво вскинул голову и состроил глазки в духе кокетки Наргисы. — Самая лотосная в мире! Насилия над собой не потерплю. Если ударишь меня, я тебя разорву.       — Стоит подумать, — усмехнулся он, откинувшись.       Долго молчал. А потом безо всякого перехода выдал:       — Дурваса рассказал тебе обо мне и Дурьодхане. То, чего не знал никто.       Я смутился несказанно. Воистину, тот разговор с махариши нужно было прервать, необходимо! Но я тогда не владел собой…       — И правильно сделал. Я сам давно должен был рассказать тебе всё, но я предпочитал свою гордыню — и твою ревность.       — Что?       — Знаешь ли, приятно было тешить себя мыслью, как терзаешься ты, думая, что всё продолжается, и ты не единственный владелец этой «игрушки»… О, стоило подначить Арджуну так — сколь же яростно он стремился доказать мне, что он — лучше!.. А ещё было просто стыдно признаться, что меня бросили. Как наскучившую рабыню. Велика ценность таких — потасканных и…       — Зачем ты так? Вовсе незачем ворошить…       — И мудрец верно сказал: он даже не понимал, что делает именно это. Для него это был благородный поступок — во имя чистой дружбы и уважения.       — Не нужно… — я попытался закрыть ладонью его уста, но он смахнул мою руку.       И не глядя на меня, но остановившимися, застекленевшими глазами — в полог шатра, продолжал. Холодно, почти спокойно.       — Да, это было именно любопытство, но любопытство неуёмное, воистину, как у подростка, каким он, по сути, ещё и оставался тогда. «Ну, до чего же красивый ты… как статуэтка… и где таких делают?» А я, хоть и был куда старше, не имел силы его остановить — меня вело… Нет, он не бил меня — ему бы такое и в голову не пришло, но его торопливой необузданности хватало мне, чтобы потерять разум. Хоть я и робел, держал себя в руках как только мог — напрасно… Он хотел знать всё, разведать меня со всех сторон, и даже просил меня быть с ним… ну, иначе… Я пытался, но очень скоро понял, что не создан для такого. Ничего хорошего из этого не выходило, он то смеялся, то бранился беззлобно, а я горел от смущения. В конце концов он перестал пытаться водрузить меня поверх — и ничтоже сумняшеся назвал своей Ситой. А себя стал воображать Раваной. Не Рамой, а именно Раваной, которому эта Сита всё-таки сдалась. Вот такая была игра, и он упивался ею, как дитя.       А я… я тоже начал упиваться. И с каждым днем всё крепче. Мне хотелось быть только подстилкой, ничем больше, ничем, закрыть глаза и исчезнуть… С каждым днём мозг плавился сильнее, желание томило, тянуло, чувства обострялись, разум плыл… и хотелось проживать это всё уже где-то далеко… Иной раз он не мог меня дозваться, когда я «уходил». Не удивительно, что ему стало прискучивать, он приходил ко мне всё реже, а остальные ночи проводил с юной служаночкой, о которой простодушно рассказывал мне, как она прелестна и игрива. Спрашивал о моих успехах у дев… «Да они, наверно, за тобой хвостом бегают!» А я уже и позабыл, когда в последний раз был даже у храмовой танцовщицы. Мне было не до того. Я с упоением познавал, словно какую-то святую мокши, своё растление.       И однажды он ворвался ко мне в покои, держа в руках сияющую вышитую ткань и какие-то побрякушки — и всё это тут же стал накручивать и навешивать на меня. Я оторопел, отбросил с себя цветной шелк…       — Ну, что ты, моя Сита? Ты же Сита — тебе надо быть в сари! И в тиаре замужней дэви, вот так. С удовольствием ещё раз завоюет тебя твой грозный ракшас! Ты только не вались на спинку сразу, побрыкайся хоть, что ли, а то прямо как с законным супругом…       В этот миг я словно очнулся. От морока, от затянувшего с головою болота из патоки. Такого кромешного приступа отвращения к себе я не знал прежде... Как удар в горло: докатился! Женские тряпки! Чёрный гнев затопил глаза… Я сорвал с себя сари, глядя в упор в глаза «ракшасу», разодрал тряпку на куски и захлестнул вокруг его шеи, притянув к себе.       — Никогда.       Схватил большой сундук, стоявший у стены, поднял над головой, показывая, какая я тебе тут Сита, швырнул в стену. Ушёл в ярости, и хотелось мне крушить стены.       И долго сидел в каком-то дальнем коридоре, за углом, привалившись к стене, вцепившись в волосы, и глаза заливала тьма…       Так я провёл всю ночь, не мысля, не понимая, чего хочу, чего не хочу, и что теперь вообще делать. К утру только с трудом до меня добралось, что я должен объясниться, может быть, просить прощения — он ведь не желал зла, напротив, думал развлечь… Но не так, не так… Прежде мне ещё не приходилось с ним объясняться, я был воистину игрушкой, которую вертели, как хотели, и мне это нравилось. И тут вдруг у куклы появилось «нет». Надо сказать об этом, но как…       Но он сам пришёл ко мне и сказал иное:        — Прости меня, друг, я обидел тебя. Я обижал тебя все это время, как какой-то выживший из ума самодур. А ведь юврадж великого царства должен думать о чести и достоинстве раджей своих провинций. Не унижать их, а возвышать. Больше этого не будет, никогда! Клянусь тебе, пальцем не притронусь, шагу не ступлю после заката в твои покои. Если могу чем-то загладить свою вину — проси что хочешь. И давай забудем. Ты мой друг, и всегда останешься им.       И тут же, даже не дав мне ответить, будто стряхнув всё прошлое в один миг, улыбнулся и заговорил о своей служаночке, о том, как она удивила его этой ночью. А она, оказывается, такая озорница… Этой ночью! Той самой, которую я провёл в углу, как сломанная кукла…       И стало ясно, что не скажу ни слова против. Так правильно, так и должно быть. И я, как старший, должен был первым это понять и пресечь.       И в ближайшие дни с ужасом понял, что пресекать это мне придётся в себе. И понадобится огромная глыба, чтобы раздавить память тела. Кровь уже отравлена сладкой смолой чужой силы, власти… и не желает очищаться. Во снах приходят сочные видения — могучих плеч, сильных рук… Если бы его! К нему почти мгновенно словно закрылось что-то, будто перерезалось: нельзя думать греховно о великодушном юврадже, искренне пекущемся о чести своих друзей. Он мыслит государственно — о возвышении провинций. Он оступился, но осознал и искупил. Да и не виноват он, это только моя слабость… Не он, так кто-то другой — я, такой сквернавец, все равно бы пал. А он чист, он любит дэви. И скоро у него будет юврани. Потому — запрет! И этот запрет выстрелил в голову так крепко, что вид принца не вызывал ничего, кроме светлого почтения. Так смотрят на великих людей…       Очередным ужасом стало, когда я осознал, что глазею на других мужей — и не могу отвести шалых глаз, и жар хватает за горло, и в душных снах вижу я их на себе… Не все вызывали это. Я даже не мог понять, почему те, а не иные. Кого-то из них я даже не слишком-то уважал, знал, что они увальни и недотёпы, но их мощные руки, спины, бёдра… Я тысячу раз пожалел, что прежде бывал в банных покоях с Дурьодханой и его братьями, и видел нагим принца Духшасану. Камадэв одарил его орудием немыслимой величины. И эта ваджра стала являться мне во снах — навязчиво, пугающе и блаженно…       Почти полторы луны я тонул в этом безумии, в отвращении и ненависти к себе. И этим упивался, вот что самое гнусное: самоненависть была сладка. С этим надо было что-то делать, и я назначил себе суровейшие аскезы. Даже отпросился на целую луну в ашрам за городом, где жили предельно строгие махайоги. И вернулся оттуда холодным, как каменный кувшин. Пустой внутри, и в этом было благо. Растленные сны ушли, разум удалось сосредоточить. Вспомнить о долге, о прежних стремлениях — я ведь желал стать лучшим воином, победить Арджуну. Это стоит любых преодолений. И несколько лет всё это не беспокоило меня, я смог вернуться к чистой дружбе с ювраджем, и она стала очень доверительной. Более чем — он поверял мне всё. Он ценил меня, так, как не ценил никто, и это всегда будет важным для меня.       …«Предельное единение»… О, лучше не вспоминать об этом нечеловечии. Какой ракшасовой силой воли нужно обладать, чтобы так сближаться с оттолкнувшим и по-прежнему желанным, но не сметь… Что же у тебя за аскезы были такие? Что сделали эти йоги с твоим сознанием? Разворотили и сложили заново?       — А ты сам? Многое ему поверял? — я наконец сумел вставить слово.       Он вздрогнул, будто выдернутый из тяжелого сна.       — Нет. Ничего.       — И это дружба?       — Я не так сказал. У нас было много общего — в делах, в задачах и стремлениях, в радостях и горестях. Я не говорил ему ничего о… — замолчал, опустив лицо в ладони.       — О том, что у тебя на сердце. О том, как страшно он тебя ранил. О том, что ты любишь его.       — Я не люблю его. Никогда не любил. Не успел.       — Не верю тебе. Он твой единственный светоч…       — Может быть, но иначе. Я не говорил ему… об этом… В ашраме я избавлялся не от него, а от всех сразу — от алчбы к сильным, от стоявших перед глазами ваджр. Это было куда хуже, поверь, чем любовь — в любви всегда есть доля чистоты и сакральности, у каждого — своя. А это… И так и не избавился до конца.       — Мне ли не знать… Мне иной раз страшно раздеваться перед тобой — так безрассудно ты смотришь… Словно это священный шивалингам и тришул Махакали одновременно.       — Так и есть. Святыня и убийца. Жизнь и смерть. С тобой всё иначе… То, что с тобою, — священно, хоть я и не смогу объяснить… И произошло это гораздо раньше, чем ты думаешь. Чем думаю я сам…       — Что произошло, душа моя?       — Долгие годы это всё не беспокоило меня, или мне так казалось. До проклятой сваямвары в Панчале. Эта женщина растоптала меня на глазах у сотни царей… Но все девы в моей голове хрупкие бабочки — нельзя прихлопнуть… Будь она мужчиной, убил бы на месте, клянусь Махадэвом! Но женщина… Я молча вернулся на свой трон, а в глазах беленело от бессильной ярости, и невозможно было дышать… И тут на арене появился какой-то молодой брахман, заросший по самые глаза, но стройный, могучерукий, гибкий, как барс. Истинный тигр среди мужей. И я обеспамятел, уставившись на него.       Прежнее безумие навалилось стеной. Пламя нараки прошило плоть до адской боли… В жизни так не было со мной, никогда… Но многолетняя выдержка не подвела и на этот раз. Вцепившись в подлокотники до белых костей, я видел, как он держит лук, как целится… И узнал.       — Арджуна, — сказал я вслух, и все сидящие рядом обернулись ко мне.       Дурьодхана подскочил, бросился вниз, к арене… Меня же бросило в багровый ад, и я не помню целого куска из происходившего тогда. Только со слов других знаю, как именно этот пришлый брахман совершил то, что должен был сделать я. И прекраснейшая выбрала его.       Они стояли рядом, сияя от счастья. Сквозь кровавую пелену я взирал на ту, чья красота поразила меня, и на того, кто вообще меня размозжил, и земля рассыпалась под моими ногами…       И не сразу понял, что цари возмущены, уже сцепились с оружием в руках с панчалами и дружками брахмана, грозило побоище. Только Дурьодхана выдернул меня из нараки прямым приказом поднять оружие — против Арджуны. И я пошёл на него.       Он усмехался самодовольно, победно — мне в глаза. Улыбка ослепляла, это превосходство над всем миром… Дэв!.. И в тот миг я понял, что не выстою. Ушлые сказители потом напели обо мне: «Он отвратился от битвы». Знали бы они, почему…       Мне снова нужны были аскезы — потакать этому я не желал. Это мой враг, я его ненавижу. Он украл мою победу, прогнал меня с поля боя, как какого-то… И нет большего стыда, чем томиться по нему. Но аскезы помогали плохо. Помогла жена. Тогда Вришали стала спасением, за которое я ухватился, как тонущий в трясине. Она сама закогтила меня, храбрая кошечка, и за эту её решительность я благодарен ей. Но слишком много противоречий встало между нами, грянула тяжкая ссора… И я снова ушёл с головою в свой долг и службу Хастинапуру. Это было единственной истиной.       Он снова умолк, отвернувшись. Надолго. Лицо было почти бескровным, тёмные глаза блестели лихорадочно, нехорошо.       «Зачем?», — ударило меня изнутри, а предательские уста сказали иное:       — Не может быть, родной… Ты хотел меня ещё до Анги?       — Теперь ты знаешь.       — Так, может, ты и в кости меня выиграл в сабхе… из-за этого?       — Не совсем так. Из-за этого я согласился играть. Поставить себя против тебя. Хотя меня осудила потом за этот грех вся моя семья, и родные отказывались говорить со мною — несколько лет. И жена, и мать, и отец. Они добропорядочны до оскомы… Но я не думал тогда. Это был провал. Я приносил себя в жертву, успев пригрезить, что ты выигрываешь, и я оказываюсь в твоей власти. А Пандавы вовсе не такие белые кролики, как о них талдычат официальные праведники. Арджуна так точно не агнец незлобивый, и со своим соперником бы церемониться не стал. На вашей раджасуе ты мне показал это куда как заядло!.. Хоть я и знал, что мы не проиграем. Не с царём Гандхара — он дэв игры!       Я придвинулся ближе и обнял его за плечи. Но вместо того, чтобы прижать к себе, сам положил голову в изгиб его шеи.       — Ты прав, я не белая овечка, — прошептал мягко. — А в те поры беленел не меньше тебя. Ты меня бесил — по-другому не скажешь. Самим своим существованием, талантами, спесью, зарвавшийся шудра. Да даже этой бхутовой красотой… За что вылезшему из хлева такое божественное лицо и стать? Такой царственный блеск? Такой почёт? А мне, принцу великой династии, лохмы и лохмотья, и жена лишь на третий год после других… да что за пёсья доля? Самому хотелось удавиться аскезами. И во всех моих неудачах виноват был этот проклятый выскочка. И победы мне были не победы, если их не видел он. Выиграл бы тебя — сам братец Дурьодхана со своим «раб Юдхиштхира, пади мне в ноги» позавидовал бы. Каким мелочным глупцом я был тогда… И за это сам попал к тебе в рабство — Раздающий карму всё видит… Я счастлив, что ты открылся мне. Не будь этого, я сам бы обезумел, и от злости, и от… Я счастлив и благодарен тебе, что все стало так, а не иначе.       — Я тоже, — он склонился ко мне, и я почувствовал, как жёстко напряжено все его тело — что камень. Так и треснуть недолго.       И то ли «лекарь», то ли бхут заставил меня опрокинуть его на спину и впиться поцелуем. Я только это знал, только это и умел — чтобы помочь. И ведь помогало…       Он упрямо вывернулся и посмотрел мне в глаза.       — И ты больше не считаешь меня грязной потаскухой?       Я встряхнул его и стиснул сильнее, добираясь губами до чувствительного места за ухом. Острогранная серьга мешает, царапает щёку, но что и когда останавливало меня, если... Этот короткий вдох сквозь зубы — хорошо знакомый мне знак: упрямство сломлено... почти... Упоительное мгновение... А теперь чуть ниже... вот та-ак...       — Считаю, ещё как считаю… — проклятый голос мой сам растопился знойно. — Подстилка… Самая прекрасная в мире… И только моя…       — И это ты знаешь теперь.       — …но с о-очень богатым воображением… Значит, желал Духшасану? Этого невежду и тупицу? Воистину, докатился…       — У каждого свои достоинства. Он великолепный боец и преданный брат.       — Достоинства… как у коня. И ты о них мечтал!       — О бо-оги, Арджуна… — лицо его полыхнуло. — Зачем я это сказал…       — А то мы не знаем, зачем — напроситься на наказание! О-о, оно будет стра-ашным!       Я рванул с него уттарью, которой он укрывался ниже стана. Но руки его вцепились в ткань и резко развернули её на все тело, притиснув к шее.       — Нет! Сейчас нельзя! Я не этого хо…       — Всыплю, как вору на лобном месте!       — Воров забивают в колодки… — голос его дрогнул истомой.       — И этого дождёшься. Доберёмся до айодхских казематов. Давно следовало затащить тебя туда, где и колодки, и розги, и горящие угли… Тихо, куда рвёшься! Всё равно тебе не уйти… тело не лжёт… ты смотри, какое честное… вот та-ак…       — О-охх… нет… Арджуна, нет… убери руки… Нельзя сейчас, не…       — Здесь и сейчас. И всегда!       ***       …О Махадэв и все его тандавы, да что же это такое!.. Я ведь хотел поразмыслить вовсе не об этом! Не о том, насколько мучительно откровенным стал со мною мой возлюбленный в последние дни. Не об этом разговоре, и не о том другом, что был уже в Айодхье: о всевластном владыке и пленнике в дальних покоях… Но не думать об этом невозможно! Уже не только тело, но сама душа его стала требовать предельной правды, открытости, возможности выговориться на разрыв, ничего не скрывая… Не слезами и криками на палаческом ложе — словами. Слишком долго эта душа всё держала в себе, запрещала, сворачивала и давила, давила, давила…       Ничего нельзя сказать — ничего нельзя сделать. И в этой мудрости наставил меня почтенный Дурваса, а мой чуткий асура ведь тоже слышал. Именно после уроков махариши, встречи с мудрецом, после видений о прошлой жизни Карны — с ним стали происходить странные вещи: словно что-то менялось, перевоплощалось, одна стихия переходила в другую, как застоялая вода пруда под действием лютого зноя обращается в горячий пар, чтобы после выпасть чистой росою на тонкие лепестки утренних цветов.       А я… не увидел. Не услышал, не понял. Слишком был рад ему, возможности просто быть рядом, держать в объятиях, обрушивать на него то привычное для него жестокое блаженство, которое знал, — и ничего мне не хотелось менять. Во мне самом знания мудреца мало что изменили. Я словно видел всё со стороны, как учёный брахман-сухарь, и у меня была цель. А когда зришь Глаз Птицы, не до каких-то там вод и рос.       Я не осознал. А он устрашился, что, раскрывшись, утратит что-то. Даже не меня — самого себя, привычного и удобного, как старые разношенные доспехи. Поржавевшие, истёртые, гнутые — зато не жмут. А прорвавшаяся внутренняя свобода очень даже жмёт тем, кто прикостенел к иному. Он слишком привык давить свою внутреннюю суть — и теперь рванулся делать это самым действенным способом — упиваться яростью сражения. Тут уж не до желаний и войны с ними, не до внутренних побед и поражений. И не до немилосердно глупящего от этого всего Арджуны, одуревшего от своей новой силы.       Я должен был увидеть и понять. А что делал я? Что я нёс? Какого бхута? Уж если ни на что более умное не способен, должен был хотя бы спросить, да хоть для самого себя заинтересоваться: и как же это после такого он умудрился стать генералом огромной армии (сильных воинов с могучими руками!) и одерживать бесчисленные победы? Пол-Бхараты заставить склониться к своим стопам! Как могло вообще произойти такое? Йогаратхином он стал давно, но только ли это? Каково было становление: из погрязшего в самоуничижении «падшего» — в несокрушимую самоуверенную глыбу, ныне уже говорящую о своих «грехах» куда как открыто и без лишнего смущения? Вспомнить хоть, как меня представили ангским воинам, и как теперь они (да хоть тот же Савьясана) с почтением смотрят на меня, прекрасно зная, кто я такой. Да наверняка уже вся Бхарата знает… и пугливо молчит!       Но я не спросил.       Неужели… всё дело во мне? «В любви всегда есть доля сакральности, и она возвышает…» А я, недостойный, так и остался тем же мелочным юнцом, какого бесила его неправдоподобная красота и одарённость… которые теперь так приятно ломать! И победы мне не победы, если не над ним…       Вдох, выдох…       Выдох, вдох…       У меня ещё несколько дней неспешного, размеренного пути, и я ещё подумаю об этом. Но надо приложить усилия к тому, чтобы вернуть себя к насущным вещам. К Хастинапуру. А для этого не помешало бы немного стреножить плоть и взбаламученные чувства. Аскеза. Конечно же, аскеза. Давно пора.       Начнем с простого. На первом же ночном привале, в открытом поле, я приказал подать себе самую простую пищу — пустой рис на воде, очень небольшую порцию. Затем вспомнил одну из практик Дурвасы, которой он не рекомендовал пользоваться часто. Только в самых крайних случаях, когда просто нет никаких собственных сил прийти к успокоению ума, обуздать слишком разбушевавшееся сердце. Сейчас самое время. Я ведь не могу сам… О чём бы я ни начинал думать, всё всегда сведётся к одному… Ох… Если прочесть эту короткую, «лобовую», как называл её мудрец, мантру, это введёт твоё тело и душу в медитацию насильно. Но пребывать в таком насильственном отрешении долго нельзя, не более четверти часа. Однако это помогает. Начинаешь мыслить куда как яснее. И всё видится проще.       И самое простое и прекрасное, что можно сейчас сделать, — это пойти оседлать Райю, сблизиться с ним, таким чудесным, узнать его в деле.       Сначала неспешным шагом, теперь можно и рысью… Какое дивное поле! Цветы к вечеру уже закрыли и опустили свои нежные головки, но мягкие высокие травы колышутся под ветерком упругими волнами, как локоны возлюб… Ох, Арджуна, Арджуна… медитировать тебе и медитировать… А как ослепителен закат! И в отсветах его стройная стать великолепного Райи сотворилась и вовсе цветом подобной рубину, а шелковистая грива порозовела, как драгоценный атлас. Жаль, что нет при моём маленьком, но гордом войске вдохновенного муртикара, который мог бы воспеть прекрасного коня — и на нём прекрасного меня.       Эта мысль заставила рассмеяться. Такова судьба всех муртикаров: ты поёшь о многих, а о тебе не поёт никто. А если и поют иногда, тебе это ещё и не нравится. Кажется слабым, бездарным, ты сам так точно можешь лучше. А если не можешь, так изойдёшься от зависти. Ох, хорошо, что мои потуги слагать сказания ограничились ашрамом Дурвасы — да там и остались. Воином быть куда проще. Или нет? А то воины не знают зависти…       Когда-нибудь я покажу моему железному йогаратхину и поле, и цветы, и закат. Его не умиротворяет такое, я знаю, иной раз даже и сердит, и трудно не понять, почему.       Помнится, однажды, после чаши бханга, каковую он иногда позволял себе, махариши Дурваса сказал:       — В младые лета я был самым что ни на есть Дурвасой — как меня всё раздражало! Каждая травинка! Так и рвался расчихвостить в пух и перья дэвов и самого Первосоздателя: вам что, заняться больше нечем? Чем вырезывать все эти, такие разные, листочки и цветочки, лучше бы занимались серьёзным делом: делали людей счастливыми! Сколько горя вокруг — а вы творите бабочек и облачка! И только с годами понял, что это всё не дэвы, не Создатель и даже не карма: и цветы, и облака, и люди. Но не всякому можно это знать. Мало кто выдержит понимание, что чихвостить-то некого, и уж точно — не цветы…       …Цветы и облака. Просто цветы и облака, без привязки к чему бы то ни было. Для него это сложно, я помню. Он ко всему прицепится, как юный махровый Дурваса, если на него найдёт язвительный стих. Но я всё равно покажу…       Отлично действует лобовая мантра. Сумел отрешиться, унестись в отвлечённые просторы — сумею и сосредоточиться.       Меня ждет Хастинапур. И великодушный юврадж, от всего сердца пекущийся о чести и достоинстве своих раджей.