И если жизнь материальна,

      — Прямо сейчас я бы с радостью запрыгнула в пасть к титану.       — Дверь открыта.       Стрелка настенных часов медленно двигалась к отметке в четыре утра, раздражая трещанием старого циферблата. Голова пуста, а запястья неприятно ноют после каждого прикосновения промоченной в спирте ваты. Морщась, девушка наблюдала за восходящим солнцем где-то за пределами кирпичных стен корпуса, отливающим розово-жёлтым свечением. Или это золото-малиновый? Цвет зарождающийся жизни, чистого листа, реинкарнации. Здесь в принципе можно провести немало аллегорий, но она только сгибается ещё сильнее, опираясь головой на свободную, уже забинтованную руку, проклиная всю эту философскую дичь, от которой если не просто не становится лучше, то вполне себе только хуже. "Мечты материальны" — говорили ей, "Думай о хорошем, и оно непременно появится в твоей жизни" — они тоже думали, жалко сейчас гниют в жидкой земле на заднем дворе заброшенного дома. И если мир действительно так жесток, то где его обещанная красота? Верить этому или нет, двигаться вперёд после каждого падения или позволить своему телу дальше скользить вниз по отвесной скале — дело каждого, но стопы уже разбиты в кровь, а в этой игре на выживание никто не протянет руку. Наверное. Она так считала. Победа — жизнь, поражение — смерть.       Звук затянутого потуже узла на запястье отвлёк её от бессмысленных рассуждений, возвращая в реальность. Микаса перевела взгляд со своих рук на Леви, тихо поднимающегося с колен и отходящему подальше к окну. Ну конечно, сидеть рядом с жалким подобием лучшего выпускника 104-ого корпуса, потрёпанным и неприятным замызганным человеком, никому бы не захотелось, а особенно — самому чистоплотному человеку в этом здании. Грудь сдавило ещё сильнее от осознания собственной обречённости и безвылазности данной ситуации. Она бы сказала, что ничего не чувствует теперь, плевать на окружающих, наверное, но зачем обманывать саму себя? Признаться честно, заложенная ещё с рождения в маленьком тельце гордыня, расцветавшая неприятным жалящим цветком в сердце, заметно приостановила свой рост с тех самых пор, как она вступила в разведкорпус. Теперь, уродливое растение, желавшее свободы и первенства в душе хозяйки, столкнувшееся с долгом и обязательствами, с повзрослевшим самосознанием девушки, дало плоды явно аномального характера, заставляя каждый раз при виде ближайшего зеркала брезгливо отворачиваться от собственного отражения. Раньше не было времени на то, чтобы копаться в своей голове, гораздо важнее были головы близких людей и их безопасность от мрачных мыслей. Сейчас времени тоже нет, только ненависть к самой себе от удачно провалившегося задания по спасению чужих голов не даёт спать.       — Зачем взваливать на себя ответственность за то, в чём не виновата?       — На нервной почве начала разговаривать сама с собой?       Он точно ненормальный. Особая тяга к насилию, похоже, не только физическому, выдает с потрохами. Поставить ему, чтоли, гнилое яблоко и сказать: «На, издевайся, не забудь только после аккуратно заклеить своими ядовитыми отходами все неровности и неидеальности». К чему было прерывать тот акт самопожертвования, закрывать все проходы вперёд к желанной свободе за стенами этой жестокой реальности(она, кажется, заболела), если потом всё равно собирался возвращать обратно в сущий ад. Не иначе, кроме как поиздеваться над калекой. Колесо приостановлено. Дальше тупик. Тупой абсолютно тупик. И гнетущий своей живостью, прямо как мрачный взор металлических пластин, направленный из-под нависшей идеально ровной смольной чёлки. Микаса бы резанула, не по линеечке. И если боль материальна, то она сейчас, скукоживаясь, кряхтит от очередного рвотного позыва.       — Так ты ответишь на вопрос? — тонкая сталь в очередной раз пронизывает стены этого кабинета и его душный воздух(непорядок, кстати, или кажется), вгрызаясь поглубже в ротовую область, обволакивая неприятным жгущим привкусом.       Она цокает языком, стараясь прогнать наваждение. Для него этот звук только тяжестью опадает на и так донельзя напряженные брови, образуя новые складки на идеальной коже лба. Слишком много идеального в этом человеке.       — Я не знаю, оно само. Тянет куда-то в пучину, где танцуют сущие дьяволы, у них, кстати, Ваше лицо. А потом заставляет подметать и так начищенные до блеска ступени личного ада Данте, — она усмехается, ломая голос. — И впрямь комедия, но сомневаюсь, что спектакль ставил Бог.       — Во-первых, говори проще, — Леви не успевает закончить свою мысль, прерываемый резким голосом девушки.       — Не мои проблемы, если Ваш мозг усваивает только рецепты по правильному варению людей в котлах.       — Знай своё место. Распеваться о несправедливости жизни и заниматься полемикой с ветром, стоя на краю обрыва, как минимум бессмысленно, как максимум неуважительно по отношению к точно заскучавшим от твоего монолога глыбам, — он вздохнул, нервно поправляя уже успевшую запачкаться непонятно когда чёлку. Ему некомфортно. — Мы и дальше будем вести себя, как псих и надзорщик? — мужчина ясно уловил в её взгляде «только псих тут Вы».       — Сэр, Вы же понимаете, о чем я, — Микаса спустилась с небес, точно по облезшему пандусу взыгравшейся вновь гордыни, отдающей запахом юности.       — Может быть, — неоднозначно и ничуть не лаконично.       — Я просто слегка устала.       — Мы здесь только и делаем, что боремся с твоей жизненной катарактой, а ты говоришь «устала», когда ещё даже не попыталась открыть глаза.       — А давно Вы стали использовать местоимение «мы», говоря о себе? — а если аморфное в данный момент, но привычное состояние её личины материально, то у него точно лицо капитана. — Простите, Ваше величество.       — Чёрт бы тебя побрал.       — Я отказываюсь, забыли?       Настенные часы теперь били тревогу: скоро поднимутся оставшиеся кадеты, а особо желающие добиться внимания их командира могут застать не особо приятную глазу картинку. Именно картинку, весьма комичную причем, нарисованную не иначе как усердно старающимся подростком. Получилось не очень.       Может разложить всё четко по полочкам, не скупясь на слова, упиваясь напряжённым взглядом, не переносящим грязь в любом ее проявлении? И снова врёт сама себе и не краснеет: он-то точно не собирается устраивать рекурсию из самоочищения, мерзотность ему из головы уже не вымести. А может послать это всё куда подальше? В пизду или нахер? Всё равно спать хочется до ужаса, до млеющих под тяжелыми веками черных впадин. Но тело, кажется действующее отдельно от мозга, только рвано выдыхает, пропуская прожжённый в убийственно идеальном червивом кабинете воздух сквозь обветренные губы. А рука сама по себе вытягивается вперед, растопыривая аккуратные пальцы, подобно ластам. Проще не смотреть. Ладонь убийцы ответно сжимает в своей огрубевшей темнице тонкую кисть, пропуская сквозь решётки фаланги. Если облегчение материально, то оно, как бы не хотелось, таится в этой клетке.       — Я ведь совсем не виновата в том, что случилось? — когда голос успел натянуться на струнах до предела, непонятно.       — Но продолжаешь нести за собой этот камень, — только не давай ей шансов на амнистию, не отпускай.       Но всё происходит с точностью наоборот. Палач отходит, выжидая более подходящего момента для казни. Однако, желание поскорее смыться отсюда притупилось, а запах прелости пылающих тел больше не саднил нос. Окно было открыто. Неужели прониклась?       — Лучше скажите, как от этого избавиться, — неуверенно приподнимая голову, спросила она.       — Микаса, — готова поспорить, закрой девушка глаза в этот момент, то подумала бы, что напротив стоит робеющий Жан, мило прогибающийся под аурой распылившегося цветка. Точно не капитан. — Ты бежишь позади, работая на собственную выносливость, как пастушья собака. Только если придут волки, тебя загрызут первой, — он снял с себя окровавленную форму, теперь точно. — Жалко, что тебе приходится постоянно напоминать об этом.       Всё, что ей оставалось, очевидно, издать непонятный носовой «гмык», откидываясь на спинку дивана. Подбрасывая теперь свободной от оков рукой нависшую чёлку, она наконец смогла в полной мере посмотреть на своего личного мучителя. В городских округах ближе к Митре таких называют мозгоправами, странно, что не додумались приписать лоботомию в список доступных процедур, ему бы подошло.       — Я понимаю.       — Ты потеряла своё понимание еще там, в родительском доме за складками красной тряпки, а сейчас боишься признаться самой себе, что бежишь не за всеми, подгоняя стадо, а от своих собственных проблем, — ну вот начались приевшиеся пять стадий.       — Сэр, я уже злилась сегодня. И на себя, и на Вас.       — Попробуй вникнуть в текст, а не ищи скрытого смысла в простых действиях.       Допустим. За призмой собственного нежелания прислушиваться к словам этого человека она признаёт, он прав. Только что делать, когда ты сам уже давным-давно вычислил корень своих проблем, но выдернуть окончательно, не оставляя противных сухих обрубков, как назло, не получается?       — Попробуй мыслить практично, а не так, как ты привыкла это делать, — Леви научился читать мысли, пора причислять к лику святых.       — Мне станцевать мазурку под аккомпанемент Вашего недовольного взгляда? Или есть куда более прозрачные намёки, — противная язва на кончике языка не давала возможности вступить в нормальный диалог, тем более, при условиях повышенного давления. Сущий ад.       — Если очень хочется, — его клонило в сон точно так же, как саму подопытную, настырность не позволяла свалиться прямо здесь. — Грязь просто так из головы не вычищается, только годы кропотливой работы над самим собой, — войдя в раж, он двинулся к чайному столику. — Насильно тебя в мамки никто не записывал, как и до сих пор, в общем-то, твоё имя числится белым карандашом в списке возможных претендентов на эту роль у Йегера. Прежде всего, ты — человек со своей собственной головой на плечах. Он встанет и отряхнется, пока твой рот будет мило захлёбываться в жиже собственных переживаний. Прими то, что он, в силу своих возможностей и чрезмерной упёртости переживёт нас всех, хватит подвергать себя бесконечным истязаниям, — свист чайника заполнил комнату, сливаясь со скрежетом настенных часов в неприятную какофонию. Теперь терпимее. — Он — человек со своими собственными целями, а пытаясь ухватиться за него, как за трос для утопающего, ты никому не сделаешь проще. Ни себе, ни ему. Командная игра не значит «один за всех» без продолжения, или что ты там ещё успела нафантазировать.       Вот так и выходит, пытаешься как лучше, а в итоге сам оказываешься единственным стоящим на плацдарме.       — Я понимаю, — заевшая пластинка заиграла вновь, неприятно скрипя по крутившемуся виниловому диску души. — Может, мне стоит покинуть ряды разведки? Всё равно я тут не по своему желанию.       Шорох закатываемых рукавов ознаменовал открытие абсолютно новой, неприемлемой вещи, открывая вид на следы точно такой же жертвы обречённости. Забавно, что никто не упоминал о склонности дьяволов к мазохизму. Куда менее забавно то, что предстало её взору: неровные, совсем не идеальные махровые линии на руках, сложенные в почти равномерные дорожки от запястья до конца предплечья. Микаса поднимает глаза. Вопросительно сверкает грозовое небо, наконец-то давшее первый раскат за месяцы затишья.       — Эрвин вытащил, — теперь лаконичен и однозначен. — Тебе лучше остаться тут, отшкрябать твоё мертвое тело от пола в захудалом домике я не хочу, — капитан не спешил скрывать следы болезненной молодости. — Если тебе проще жить так, помогая другим, живи. Но найди точку равновесия между двумя концами: не забывай, что пастушья собака наслаждается своей работой, наслаждается полевым ветром и прочей романтичной фигнёй, ей хорошо там, где она есть, а замыкая строй, она оборачивается назад и видит чистое небо, а не скопившееся огромное блевотного цвета облако.       Чайник всё так же свистел, настенные часы скрипели, рассвет за стенами корпуса всё так же отливал теперь точно золото-малиновым цветом, во рту жгло, а руки саднило. Ей не стало легче. Как и не стало хуже. Нахлебавшись воды из канавы, привкус смрадной жидкости не скоро смоется с языка. Только громовое небо продолжало сверкать пониманием, первый шаг младенческой взрослости сделан. Возможно, теперь она изобретёт какое-нибудь своеобразное устройство для очистки неба, а стоя на краю обрыва, будет прогнана ветром и глыбами, не желающими слушать её бесконечные распевания. Оно и хорошо. Она ещё спустится по ступенькам вниз, в этот раз без швабры, вдыхая душный запах кабинета, ничего.       — Чай будешь?       — Угу...       Грузно свалившись на диван, утопая в ворохе собственных волос и несдержанных слов, она уснула, быстро и сразу. Вода в котле показалось прохладной, приятной для тела, что странно. Тик-так, говорят часы, так говорил отец, хрипя перед сном.       Судья, оказавшийся узником, опускает клетку, оказавшуюся простой человеческой рукой, на вспотевший лоб, смахивая настырный волос. И если любовь, какой бы она не была, материальна, то она живёт в этой комнате, вдыхая равномерно теперь свежий воздух вместе со своим хозяином.