Десять минут

- Думаешь, после того, что сделал с Нему, ты вот так просто уйдёшь щас? Хрена с два. Включается гипмик. Потом неохотно второй. Короткий баттл. Съебался, как крыса. Да и, как оказалось, существовал в его обществе как крыса все эти годы. Как же Саматоки ненавидит его, слов нет, чтобы описать. Каждое утро просыпается с мыслью о том, как неплохо было бы положить в реанимацию эту тварь; каждую ночь засыпает с этой же мыслью. И каждую ночь всё равно снятся его поцелуи. Он до сих пор помнит вкус его губ так отчётливо, словно касался их вчера. До сих пор помнит его клыки на своей шее и его кожу под собственными. Со стороны танцпола бьёт по ушам банальный безвкусный клубняк, и на этот стрёмный бит мозг сам накладывает по памяти его строки. Мелодичный голос, хаотичный игривый речитатив, который в последний раз Саматоки слышал, когда он впервые использовался против него. До сих пор на кончиках нервных окончаний мелькает ощущение переплетённых пальцев и горячего дыхания над ухом, а обонятельные рецепторы щекочет приторный аромат. - Ублюдок. - Извини, не успеваю следить; ща налью. - А, да я не тебе. Но ты всё равно налей. – Саматоки лениво подцепляет зубами сигарету из пачки и чиркает зажигалкой. Бармен вытряхивает его пепельницу и ставит обратно на стойку слишком быстро, практически незаметно, а потом уже чёрт знает в какой раз наполняет его стакан и после одобрительного кивка суетится долить другим посетителям. Стакан вновь пустеет почти моментально, а неугомонные тяжёлые мысли всё никак не покинут голову, никак не перестанут провоцировать ломоту в рёбрах и редкое нервное потряхивание рук, не единожды разбитых об стены этого клуба. Остекленевшие алые глаза вальяжно проходятся вдоль барной стойки в поисках бармена. Тот наливает виски в стакан в противоположном углу. Секундой позже этот стакан оказывается в руке, половину кисти которой скрывает рукав до боли знакомого свитшота. Наверняка просто такой же; но из спортивного интереса Саматоки чуть наклоняется над стойкой и невольно сжимает челюсти, всё-таки увидев знакомое лицо. Бармен возвращается и, усмехнувшись, наливает виски и ему. Этот стакан Аохитсуги опрокидывает мгновенно и протягивает ему вновь, пока он не отошёл. Тушит сигарету, снова закуривает, на лице вдруг рисуется ухмылка. Какая удачная встреча и не менее удачные обстоятельства. Ещё пару стаканов, и он подойдёт. Вытащит его на улицу и сделает то, чего так хотел. Пошёл нахуй Рамуда со своими глюками, никаких гипмиков в этот раз. В этот раз самая красивая ебучка на свете будет беспощадно разбита до неузнаваемости об самый обычный асфальт. Стакан залпом. Второй. Третий. Победный щелчок в голове. - Слышь, хуеплёт, погнали попиздим. – он за затылок бесцеремонно скидывает Рамуду с барного стула, мельком подмечая, что тот ни на грамм не трезвее его. Может поэтому ничего не спрашивает, не возмущается, даже вроде не удивляется, как будто сидел и ждал, незамедлительно направляется на улицу; обходит клуб и паркует едва контролируемое тело за углом, где нет ни души. Смотрит спокойно и невозмутимо, прекрасно понимает свои перспективы, просто замирает в ожидании, лишь сжимая челюсти во избежание потери зубов; вызывающе усмехается в ответ на колкие фразы. Рефлекторно прикрывает веки, когда ловит первый удар в челюсть, но на увороты почему-то рефлексы не срабатывают. Вновь устремляет понимающий холодный взгляд в алые глаза, ждёт следующего удара. Был следующий удар или нет, ни один из них не помнит. В мозгу вновь звонко щёлкает. Привкус крови, виски и табачного дыма смешиваются в приторно-терпкий коктейль, покалывают рецепторы, но Саматоки всё равно слишком отчётливо чувствует тошнотворно сладкий вкус блядской карамели. Отвратительно. Хочется ещё. Царапая клыками разбитые губы, переплетаясь языками, хочется вновь вернуться в то время, когда этот вкус заменял кислород. Провал в памяти. В голове туман, в лёгких аромат слащавой твари. Зубы смыкаются на чувствительной шее, пальцы перебирают розовые пряди, мочку щекочет и обжигает укус в совокупе с игриво цепляющим серьгу языком. Стоны, рычание и загнанное дыхание обоих глушат хаотичные шумные удары сердца прямо по перепонкам, но ничто не заглушает сбивчивый шёпот Рамуды: «Я скучаю», от которого по шкирке пробегают мурашки. Крепче объятия, поцелуй, темп чуть быстрее, ток по телу. Сигарета, душ. Веки уже чертовски тяжёлые. Снова сигарета. Рамуда коротко прокашливается, судорожно закидывает конфету в рот, продолжает курить, как ни в чём не бывало, пряча в кулаке капли крови на ладони. Саматоки слишком пьяный и слишком гордый, чтобы спрашивать об этом. Граница реальности стремительно размывается. Голова ужасно болит. Лучи яркого солнца пробиваются сквозь небольшое пространство между плотными занавесками так некстати прямо напротив, слепят сквозь закрытые веки и ужасно-ужасно раздражают. Саматоки сдвигается на другую половину кровати и неохотно открывает глаза. Знакомая комната. На ум приходят только маты, когда в воспалённой черепной коробке всплывают картинки прошлой ночи. Чуть позже до мозга доходят сигналы о неумолимом сушняке. Он вяло сползает с постели, одевается и плетётся к кухне, но замирает на месте, когда слышит оттуда тихий голос Рамуды: - Думаешь, я хочу умирать? Я не уследил, потому что был в запое неделю, нечего орать на меня, будто это была суицидальная выходка. Пил, потому что хотел, не выноси мозг. Ночью съел последнюю, следующий приступ должен быть ближе к вечеру, успеете что-нибудь придумать? Что-то ёкает в груди, хотя Саматоки ни черта не понимает, о чём речь. Приступ, ночью последняя... Память начинает смутно вырисовывать последние кадры, увиденные перед сном, и он невольно хмурится. Рамуда смертельно больной, залечивается конфетами, серьёзно? Звучит, как бред. Хотя, понятно, что это не просто конфеты, раз он боится, что кто-то не успеет достать их к вечеру. И всё равно звучит бредово. Ещё и курить не бросает, хотя кровавый кашель очевидно говорит о проблемах с лёгкими. Или нет? Может, что-то, гораздо сложнее? Может, от Рамуды вообще мало что зависит сейчас? Казалось бы, какая к чёрту разница, его проблемы, его жизнь; Саматоки вообще ненавидит его всем сердцем и должен быть рад, что эта крыса скоро сдохнет. Но он почему-то нихера не рад. - В общем, если накатит, я… Оставлю дверь открытой. Для вас. Извини, что заставляю нервничать. Наступает тишина. Чирк зажигалки. Саматоки выжидает секунд десять и отмирает. По-хозяйски заходит на кухню, опустошает графин с водой, садится напротив, поджигает сигарету, глядя в окно. Исподтишка посматривает на Рамуду, тот пустыми глазами сверлит пепельницу, играет периодически жевалками; когда стряхивает пепел, пальцы мелко подрагивают. Может с похмелья, конечно; у Саматоки тоже владение руками не на высоте сейчас. Но взгляд холодит сердце в любом случае. Аохитсуги встряхивает головой, якобы скидывая прядь волос, щекочущую ресницы. На самом деле вытряхивает подмеченные детали и желание подмечать новые. Тушит сигарету, выпивает стакан воды из-под крана и уходит, так и не проронив ни слова. Рамуда тяжело болеет. Рамуда позволяет себе запои. Рамуда поступил с ним как последняя тварь, и его жизнь за время их разлуки изменилась не в лучшую сторону. Подарил боль, теперь страдает, это должно пиздецки радовать жестокую жадную до мести душу, но почему-то не в этот раз. Как бы Саматоки ни пытался себя заставить думать о том, что он заслужил это всё и даже больше, не выходит. А даже если не так, в любом случае точно уж не заслужил того, чтобы Саматоки переживал, любил так же сильно до сих пор несмотря на теплящуюся в центре груди ненависть и нервно курил весь день по две сигареты подряд каждые полчаса, бросаемый то в жар, то в холод от навязчивой мысли, отмахнуться от которой не получается ни на мгновение. Рамуда умирает. Он пытается думать о чём угодно, только не об этом, гоняет подчинённых туда-сюда-обратно, словно сорвался с цепи, нагружает и нагружает, чтоб весь день мотались к нему в кабинет, чтобы сыпали тупые вопросы, ничего не понимали, чтобы приходилось разговаривать с ними, ворчать, рычать, думать как можно тщательнее о том, как бы эти идиоты не провалили все данные им задания. Но в голове всё равно Рамуда. Кашель, кровь на ладони, «думаешь, я хочу умирать?», «приступ должен быть к вечеру», «если накатит, оставлю дверь открытой». Непонятный адекватному человеку способ поддержания существования, по-видимому, нелегальный; по-видимому, отсутствие наблюдения у врачей. Рамуда, мать его, умирает. Возможно сегодня его не станет. Как бы агрессивно Саматоки не отгонял эту мысль, не пытался убедить себя в собственном безразличии к этому факту, голос в голове продолжает повторять одно и то же, и с каждым произнесением этих слов грудную клетку всё больнее сдавливает тревога. Сознание рисует голубые глаза, безучастно устремлённые в груду окурков, а после – момент, когда эти глаза закрываются в последний раз. Омерзительно сладкие губы, на которых больше не ощущается горячее дыхание. До тошноты красивое тело в дорогих шмотках, остывающее на полу в пустой холодной квартире. Родной игривый голос, срывающийся на мучительное болезненное рычание и замолкающий навсегда. «Я скучаю» - возможно последние в этой жизни слова Рамуды в его адрес. Невозможно терпеть больше. Боль в груди крошит рёбра на мелкие осколки, вгрызается в лёгкие, воздуха не хватает. Голова трещит по швам, кажется, ещё немного, и рассудок её покинет. - Господин Саматоки, я хотел уточнить… - Отбой, завтра закончите. Я уехал. – он спешно встаёт с кресла и сгребает со стола сигареты, зажигалку, телефон, ключи от машины. - Но ведь Вы… - Передумал, мне уже некогда. Свободен, утром зайдёшь. – выходит из своего кабинета, не дожидаясь ответа. Подчинённый теряется, впадает в ступор на пару секунд. Потом отмирает, вываливается из кабинета и выкрикивает в след: «До завтра, господин Саматоки!», но его слова остаются висеть в воздухе, не затронув слух главы клана, исчезнувшего за дверью буквально через несколько мгновений. Неуверенно поворачивает ручку на пробу, дверь послушно открывается. Сердце пропускает удар. А потом нагоняет, когда в прихожей его встречает недоумённый взгляд. Только открыл, значит, даже шагу сделать не успел. Пиздец. - Ты чё тут делаешь? – максимально недовольный, но слишком очевидно потерянный и обескураженный. Впервые мелкий пиздабол не смог совладать с эмоциями и выдал лишнее, чем слишком очевидно раздражён судя по глазам. - Пришёл проверить, откинулся уже или нет. Взгляд Рамуды мгновенно наполняется яростью, челюсти ненадолго сжимаются. Очевидно он бы с радостью набросился с претензиями по поводу ушей там, где не надо, если бы не слишком быстро подступающая слабость. А так он лишь обессиленно, но ядовито выплёвывает: - Уёбывай. - Удачи выгнать. – тон Саматоки спокойный, холодный, ровный. Рамуду это заметно напрягает. Возможно даже пугает. Он думает над ответом буквально долю секунды, но Саматоки всё равно опережает: - Чё с тобой? Почему не сходишь к врачу? - Он не поможет. - Почему? - Не важно. Уйди, пожалуйста. – он коротко кашляет, задерживает дыхание на пару секунд, облокачиваясь на стену, медленно, боязливо набирает немного воздуха в лёгкие. Взгляд становится отчаявшимся и вымученным, он безнадёжно повторяет: - Пожалуйста, Саматоки, свали нахер. - Объяснишь, чё происходит, я свалю. - Какая тебе разница? - Подумай, блять. - Ты всё равно ничего не сможешь сделать. Оставь в покое меня. - Я хотя бы буду знать. Сложно сказать? - Да. - Пизда. Хочешь, чтоб я ушёл – объясняй. Рамуда снова закашливается, теперь чуть подольше, снова с трудом подавляет кашель, с отвращением смотрит на окровавленные руки, по щеке скатывается слеза. Прикрывает глаза, раздражённо выпаливает: - Я не человек, и моя жизнь зависит не от человеческих факторов. Мне похуй, веришь ты или нет, но это в принципе всё. Надеюсь, ты нигде это не озвучишь. Саматоки безоговорочно верит. Звучит как рофл, но Амемура не в том состоянии, чтобы лгать ему, это тоже слишком очевидно. Ужасно больно смотреть на него сейчас, но оставлять его одного ещё больнее. - От конфет, да? Тебе их кто-то поставлял? - Чууоку. Теперь нет, потому что мой срок годности давно вышел. Всё, проваливай. Ты обещал. Обещал, да. Лишь бы узнать. Можно было уже догадаться, но он до последнего не хотел сводить параллели; до последнего не хотел верить. Приехал в надежде, что сможет спасти, но сейчас лишь впадает в ступор. Против Чууоку даже он пока бессилен. На проектирование путей обхода времени уже нет. Надо было думать раньше. И если бы не его, сука, гордость… Паника, безнадёжность, стремительно нарастающая боль. Сердцебиение становится рваным, хаотичным. Рамуда кашляет всё сильнее, сползает по стене на пол, в перерывах между кашлем отчаянно хватая ртом воздух. - Ну?! – рявкает он, поднимая на Саматоки слезящиеся глаза, разбитые, отчаянные. Такие родные. Саматоки беспомощно опускается на колени, дрожащей рукой смахивая с них съехавшие на лицо розовые пряди. - Напиздел. Рамуда пытается возмутиться, но вновь заходится кашлем. Задыхается, напрягается всем телом и рычит от боли, до хруста стискивая зубы. Рамуда умирает. Прямо сейчас, у него на виду, бьётся подстреленной птицей в адских мучениях. В небесно-голубых глазах уже сгорела дотла надежда на спасение; теперь в них только желание скорейшего окончания страданий. Саматоки облокачивается на стену рядом, сжимая челюсти в попытках сдержать эмоции. Сердце разрывается от собственного бессилия. Разрывается на мельчайшие кусочки, впитывая боль обнимаемого дрожащего тела. По щекам Рамуды катятся слёзы, смешиваясь с кровью; он, умножая боль, тратит немало сил, чтобы заставить непослушные руки не трястись так сильно, по максимуму закрываясь, пытаясь хоть на миллиметр отстраниться, оставить на чужой одежде как можно меньше следов. Но Саматоки только прижимает к себе крепче, гладит по голове, Дрожащим голосом шепчет «Я люблю тебя», утыкаясь носом в волосы и болезненно отпечатывая в памяти их запах в последний раз. В кармане кардигана Амемуры начинает звонить телефон, Аохитсуги охватывает отчаянная наивная надежда на чудо. Он не знает, с кем Рамуда говорил с утра, так что на имя звонящего даже не смотрит; отвечает незамедлительно, сию же секунду отключив микро. - Слава богу, ответил. Мы достали конфеты, но мы пиздец далеко, добираться будем минут сорок, ты как? Держишься? Он смотрит на Рамуду. Тот уже даже прокашляться нормально не может, задыхается, хрипит, взгляд мутный, бездумный. Сорок минут точно не протянет. Уже даже и пятнадцати не протянет. Саматоки включает микрофон. - Где вы? - Какого хрена? - Он проживёт минут десять от силы, ёбаный в рот, где вы?! - Твою же мать! В другом конце Сибуи, у Бункамуры. - Будьте там, я долечу. - Ты угараешь? - Будь там, блять! – он отключается и срывается с места, подхватив уже не соображающего Рамуду на руки. Мозг выплёвывает половину происходящего. Упускает из виду подъезд, парковку; кажется, прошло мгновение между звонком Дайса и прыжком в машину. Визг покрышек, скорость сто двадцать, абстрактная дорога, завешенная белой пеленой перед глазами, срезы через запрещённые для въезда территории, обгоны в запрещённых участках, игнорируемый красный свет светофоров, встречные полосы, сигналы возмущённых водителей где-то на краю сознания, какие-то отдалённые, глухие. Доезжает до здания музея с задней стороны и сразу видит две знакомые фигуры. Подлетает, мельком смотрит в зеркало – Рамуда без сознания – и бьёт по тормозам. Выскакивает из машины, так и оставив водительскую дверь распахнутой, открывает багажник, цепляет аптечку, захлопывает его, прыгает на заднее, укладывая Рамуду на своей груди. С другой стороны подсаживается Дайс и столбенеет в ужасе, не в силах проронить ни слова. Гентаро загруженный садится на водительское, метая обеспокоенные взгляды в зеркало заднего вида. Сердце Рамуды почти не бьётся, но ещё можно различить едва-едва уловимое дыхание, готовое прекратиться в ближайшие секунды. Мгновение – в руках Саматоки кусок марли, смоченный в аммиачном растворе. Пять секунд, Рамуда не реагирует. - Блять, не говори, что я опоздал… - голос тихий, дрожащий, потерянный. Он сам не знал, что у него он таким бывает. Проходит ещё несколько мгновений, Рамуда резко хрипло вдыхает и заходится кашлем, Саматоки моментально выдёргивает из рук Дайса конфету, зажимает край фантика в зубах, выдёргивает химозную карамель и закидывает ему в рот. Амемура продолжает кашлять ещё некоторое время, но гораздо чище, стремительно успокаиваясь. Секунд тридцать и наступает тишина, нарушаемая лишь его шумной отдышкой и постукиванием перекатываемой вдоль зубов конфеты. Гентаро вдруг захлопывает дверь и бесцеремонно включает передачу, разворачивает машину на девяноста градусов, чтобы не светиться в чужом авто: плотная тонировка только на трёх задних стёклах. Саматоки осматривается, видит теперь уже позади идущую по улице парочку: ещё один Рамуда и Ичиджику. Брезгливо хмурится, отворачивается и бросает: - Поехали отсюда. Гентаро удивлённо вскидывает бровь, но радушно принимает жест доверия и трогается с места. Уже выехав на дорогу наконец подаёт голос: - Могу поинтересоваться? Как ты оказался рядом? - Д-да и как ты долетел за девять минут? – отмирает Дайс. - Сам не ебу. Ты лучше скажи, где твоя тачка? - Осталась там, где кое-что пошло не по плану. – Гентаро обречённо вздыхает, - Через неделю только смогу забрать, иначе могут поймать. - Где хуйню эту достали? И много? - Прилично. На месяц должно хватить, потом ещё достанем. Нашли, кто согласился помочь среди низов организации Чууоку. Не без вашей помощи, к слову. Саматоки недоумённо вскидывает бровь, и Дайс дополняет: - Рио чё-то взломал и нашёл мелкую крыску среди этих девок. - Да вы совсем охуели, хули за моей спиной-то? Рио знает, для чего он её искал? - Нет, я сказал, что это военная тайна и он не стал допрашивать. Саматоки раздражённо сопит и переводит взгляд на вид из окна. Усиленно переваривает произошедшее. Не переваривается. Очень тяжело сообразить, что вообще теперь в груди. В голове, например, пусто. Вроде где-то на самом-самом дне сердца теплится желание поговорить с Рамудой. О чём – по ходу разберутся. Пока что Амемура едва ли находит силы на благодарный взгляд и тихое, едва слышное и ужасно хриплое "Спасибо вам". Чуть позже добавляет: - С-Саматоки... Я... хах... Умирал счастливым. Самому непонятно, как, но Саматоки чувствует, как больно до сих пор горит его грудная клетка после самого длительного в жизни приступа. Болезненно хмурится и обнимает чуть крепче. Чувствует пристальный взгляд, поворачивается к сверлящему его Дайсу, поджавшему губы в попытке скрыть улыбку, и отворачивается обратно, буркнув: - Ебло попроще. - Что бы я без вас делал… - хрипло выдыхает Рамуда, поджигая сигарету. Он спал часа полтора максимум, но всем троим казалось, что прошла целая вечность. Полтора часа звенящая тишина сверлила перепонки, а по вискам молотом било тяжёлое осознание того, что они его чуть не потеряли. - Как бы противоречиво это ни звучало, жив ты в первую очередь благодаря тому, кто клялся тебя убить. – неловко улыбается Гентаро. Рамуда неуверенно поднимает глаза на Саматоки, оперевшегося на стену и выдыхающего дым в потолок. Тот молчит, некоторое время сверлит взглядом, а потом отлипает от стены и двигается в сторону кухни, кивком приглашая с собой. Рамуда неуклюже встаёт, вяло плетётся следом, пошатываясь. Зайдя на кухню плотно закрывает раздвижную дверь и рушится на табуретку. - Как давно ты не в подчинении Чууоку? - С того дня как рассказал тебе… про Нему. Это был последний приказ, который я выполнил. - Приказ рассказать мне? Нахер? - Не знаю. - И какого хуя тогда ты мне не рассказал тогда всё остальное? Я даже спросил, блять… - Я не мог. Никто вообще не должен знать, это для вас опасно в первую очередь. - И чё? Какого хуя эти двое в курсе? - Они узнали случайно, как и ты. - И? Какого хуя они в курсе, а я нет? Хотя бы когда перед ними спалился, не мог мне рассказать? Ты так много пиздел, как я тебе нужен, и хули? - Да блять, если кто-то узнает, что вы трое в курсе, вам пиздец. Если узнают, что я жив и вы меня опекаете, вам ещё больший пиздец. - И? Чё, сдох уже кто-то? - Нет, но я за них очень переживаю. И они совершенно во всём слушаются меня, я хоть в какой-то степени контролирую их безопасность; а ты же хуй клал на осторожность. Я хотел тебя уберечь. - Серьёзно, Рамуда? Ты? Меня? Самому не смешно? Рамуда недовольно хмурится и виновато опускает глаза. - И ты, блять, реально уверен в этих больше, чем во мне? – он резко сдвигает дверь, прямо за ней оказываются Дайс и Гентаро. Они ошарашенно округляют глаза и столбенеют, растерявшись от такого поворота. - Вы охренели? – без тени агрессии ворчит Рамуда. - Оу, я как раз только подошёл, чтобы напомнить Дайсу, что подслушивать нехорошо. - А я… Н-не подслушивал, я хотел… Э… У меня зажигалка сломалась… - Брысь! Ребята пятятся назад и Саматоки закрывает дверь обратно. Рамуда тут же фыркает: - Как будто ты лучше. - Пф. Я случайно услышал из гостиной. Вот как из комнаты вышел… - Чё ты врёшь, оттуда не слышно. – заглядывает Дайс. Саматоки замахивается, и он тут же исчезает за дверью вновь. - У меня собачий слух, мне всё слышно. – уточняет Аохитсуги Рамуде, а потом хмурится, - Ты хули опять стрелки метаешь? - Да всё, ну. Не сказал, потому что посчитал нужным. Теперь ты всё знаешь. Вывод? - Получается, ты всё равно предал меня. - Я не хотел. Мне… очень жаль, правда. - Ебать мне легче стало, спасибо, блять. – раздражённо фыркает Саматоки, а потом задумчиво проводит рукой по волосам, вперев глазами в пустоту, безучастно тушит сигарету и тянется за пачкой в карман. Рамуда тяжело вздыхает, повторяет его действия и закуривает одновременно с ним. Немного помолчав тоскливо выдыхает: - Это всё? - А ты чё-то ещё ждёшь? - М-м… Нет… - он разочарованно хмурит брови. Стряхивает пепел, пальцы подрагивают. Глаза расстроенные, потускневшие, кажется, больше прежнего. Такие же, как в клубе ночью. Саматоки вдруг осознаёт: пьёт Рамуда из-за него. Поэтому и не был против получить по морде, поэтому и не пытался ничего обсудить и выяснить. Опрокидывая виски стакан за стаканом, он думал о нём и чувствовал свою вину. И он очень сильно скучает. Как и Саматоки. Аохитсуги болезненно вздыхает, затягивается. Вновь проходится глазами по нему. Разбитый, морально истощённый. Всё ещё родной. Чуть не потерял жизнь пару часов назад, а реакция, будто просто кофейком подавился. Саматоки понимает, что на переживания о себе у него уже просто нет сил. А ещё понимает, что хочет быть рядом. Наконец решается нарушить тишину вновь: - Чтобы чё-то услышать, надо чё-то сказать. В голову не приходило? – снисходительно наклоняется до уровня его лица, смотрит в глаза презрительно, но тепло и ласково, - Или я не заслужил? Рамуда недоверчиво щурится, непонимающе всматривается в его взгляд с минуту, а потом неуверенно с едва заметной дрожью в голосе произносит: - Прости..? - Прощаю. – он слабо приподнимает уголки губ, а через мгновение целует, ласково зарываясь пальцами в волосы. Рамуда обнимает, наощупь вкинув сигарету в пепельницу, обеими руками, отвечает на поцелуй так трепетно, словно в первый раз. Чуть позже урчит в его губы, не отрываясь толком от поцелуя: - Они всё ещё там стоят? - Угу. – Саматоки едва заметно усмехается, но целовать не прекращает. Он всегда скрывал свои отношения с Рамудой ото всех, но сейчас ему совершенно плевать на двух его придурков, ни на шаг не отошедших от двери. Хуй с ним, они сами такие же. Идиоты, вот недавно было произнесено, что у Саматоки собачий слух, хах. Он всё слышит. Слышит их ровнёхонькое бесшумное дыхание под дверью с самого начало разговора, слышит глухие умилённые смешки, и слышит звук короткого поцелуя, синхронизировавшийся с поцелуем их с Рамудой. Да и хер с ними. Важнее всего то, что он слышит, как бьётся сердце Рамуды, живое и всё ещё любящее.