Письмо

Парень пишет письмо самому любимому, самому дорогому человеку на свете, хочет выразить словами, насколько сильно он его любит, но нет таких слов. Слова должны прийти со временем, а пока лучше все снова перемотать в памяти. Молодой человек встает из-за стола и начинает ходить по комнате, рассеянно меряя ту шагами, время от времени останавливаясь и задерживая внимательный и заинтересованный взгляд на том, что делается за окном. Наконец в памяти встает четкая картинка. * * * Был конец осени, но снег валил так, что создавалось чувство, будто наверху что-то перепутали. Флоран Мот стоял в очереди за газетой, иначе вечер вновь был бы пустым и невзрачным. За ним стал молодой человек, тот самый молодой человек, Микеланджело Локонте. Он медленно и размеренно стал изучать каждый сантиметр стоящего перед ним мужчины, нервно облизывая и покусывая губы, стараясь запомнить каждую мелочь, каждую пылинку, о которой можно было бы потом нежно и трепетно вспоминать долгими, зимними и темными ночами, когда читать книги уже не хочется, когда сочинять музыку уже поздно, когда спать еще рано. Итальянец и под дулом пистолета не объяснил бы, почему стоял и смотрел на незнакомца – как маньяк, который лет этак триста просидел в Тауэре – но поделать с собой ничего не мог. У мсье Локонте никогда не было проблем с общением, с возможностью завести новые знакомства, просто пристать к человеку на улице, если вдруг на его лице нет улыбки, а итальянцу очень хочется поделиться радостью. Но здесь… Здесь было все иначе: внешность, а нет, пожалуй, не внешность, а что-то во взгляде француза охлаждало итальянский характер и не давало подскочить его обладателю, чтобы завести еще одного друга. В том, что перед Локонте стоит француз, не возникало никаких сомнений: это таки Париж, Микеле здесь просто эмигрант. Так они и встречались у киоска каждый вечер, стояли в очереди, мимоходом смотрели друг на друга, но ни один не пытался заговорить первым. Французу это было, кажется, не нужно, а итальянец не мог совладать с собой. Прошел месяц, наступил хмурый, но не менее снежный, конец декабря. По-прежнему с неба летели белые снежинки, словно какой-то циркач-акробат поднялся высоко в небо с сахарной ватой, а теперь отщипывал по кусочку от общей сладкой массы и бросал на землю, гордясь своей находчивостью и посмеиваясь над людьми, которые морщились от холода и уже надоевшего снега. Ничего, скоро Новый год, скоро по всему миру появятся необоснованные улыбки, скоро… Скоро… Знакомый киоск, знакомый состав очереди, только в этот раз Микеле захватил кофе на вынос и теперь стоял, ловил снежинки стаканчиком ароматного напитка. Белые озорницы, не долетая до темной жидкости, таяли в ее парах, оставляя на стенках сосуда лишь капельки, как будто последние слезы в память о своей недолгой, но красивой жизни. Итальянец исподтишка наблюдал за Флораном, как тот медленно достал кошелек, как красивый голос озвучил просьбу; как горячая жидкость пролилась из стаканчика на дорогое пальто француза, как тот медленно повернулся, собираясь сказать все, что думает о человеке, стоящим за ним; как не нашел виновника и растерянно захлопал пушистыми ресницами, на которых уже успели поселиться маленькие снежинки; как его взгляд наткнулся на лежащего у его ног мужчину, которого только что сбил велосипедист. Велосипедисты зимой? Да, видимо, и такое бывает, чего только под Новый год не случается. Пострадавшие помогли друг другу оправиться от шока, и вот они уже шли по заснеженной улице Парижа, которую освещал лишь один фонарь, вокруг него танцевали белые клочки сладкой ваты, воображая себя звездами некой волшебной телепередачи. Зима. Стемнело рано. Но не настолько, чтобы прервать прогулку только что познакомившихся людей. Они о чем-то говорили, но ни один бы сейчас не вспомнил, о чем. Кажется, разговор обоих увлекал, хотя, почему кажется? Увлекал, да еще как! Оба забыли о времени. У циркача-акробата из пустоты появились новые запасы лакомства, которое так любят детишки всего мира. Новоявленные друзья забыли обо всем на свете, даже о том, что промокли насквозь и замерзли так, что не чувствовали кончиков пальцев на ногах. Ни один не думал, что другой являлся ему другом: это был просто разговор на один вечер. Француз вот так спонтанно не заводил друзей; итальянец все еще думал, что это сон. Прогулка по улице плавно перетекла в чаепитие в квартире у Флорана. Он никогда не приглашал незнакомцев к себе, да и друзьям редко выпадала такая возможность, потому что Моту казалось, что его дом – его крепость, в которую постороннему ходу нет. Но это же только на один вечер, на одну ночь, о которой брюнет забыл бы через неделю, о которой Микеле помнил бы всю жизнь. Частенько люди ночью творят то, о чем при дневном свете даже не задумались бы, да и одноразовость положения вещей подталкивала на что-то странное и притягательное. Флоран решился, Микеле никогда не был против, он был согласен на все уже месяц назад. Таких звездочек итальянец еще не видел. А Мот мысленно напомнил об обещании, которое дал сам себе в студенческие годы: никогда не делать этого в ванной – и которое он только что беспардонно нарушил. Все было хорошо. Хорошо ровно до того момента, пока француз не исчез. * * * Каждый месяц Микеле пишет письмо, пишет, как скучает, как ему не хватает того самого человека, на которого он пролил кофе, падая в пушистую сладость. Пишет, наклеивает марку, даже две: вдруг превысит весовую норму? Пишет, но не отправляет письмо, ведь адреса он не знает. Пишет и складывает стопочки бумаги в нижний ящик стола. Пишет и… он не плачет, нет, это снежинка в глаз попала и растаяла, ничего, что прошел год, что он сидит в квартире, что окно закрыто; это та самая волшебная снежинка циркача, который шепчет, что все у него, итальянца, будет хорошо, что…