Все это будет.

Сплетя свои пальцы с худыми узловатыми пальцами Люка, Рубин улыбнулся. Когда Люк спал, он мог себе это позволить: ласкать его руки, перебирать волосы, проводить подушечками пальцев по ржавым ребрам. Поэтому его радовало, что в последнее время Лукас спал все дольше, он цеплялся за жизнь, как мог, но смерть уже вытирала ноги о коврик под его дверью, что делало Люка еще более злым и раздражительным. Частые упреки, гримасы, презрительные взгляды и жестокие руки, наносящие удары по хрупкому телу Рубина, были привычны и приносили странное удовольствие. Когда Люк пытался сломать его пальцы, Руби, чувствовал больше любви, чем когда тот склонялся над ним, разглядывая лицо и всматриваясь в глаза Рубина, словно пытаясь увидеть там душу. Или Трана. Призрак Трана всегда витал между ними. Люк искал его в глазах Рубина, в его тонких костях, волосах и под ногтями, а когда не находил, то злился и пытался разнести в щепки чужое тело на своей кровати. Руби, приходилось искусывать в кровь губы и сжимать кулаки до тех пор, пока ногти не впивались глубоко в мякоть ладоней. Их матрас был жесткий от крови, смешанной со слюной и липким потом, а простыни приходилось менять едва ли не каждый день. Люка бесила неизменная легкая улыбка на губах Руби. Он пытался сломать небольшие детские пальцы и хрупкие запястья, он сжимал его волосы так, что практически мог снять с него скальп, он впивался зубами в нежную плоть шеи и лакал кровь, стекающую по ключицам, но стереть эту улыбку он не мог. Руби, осознавал, что он не тот. В нем не было азиатской красоты, а вполне себе европейский разрез зеленых глаз, ничего монгольского не было в мягких линиях скул, а волосы не обладали мистическим, присущим всем азиатам блеском. Он был забвением Люка, его попыткой убежать, затеряться в таких не похожих ни на что глазах. В этой весенней зелени с прожилками то ли льда, то ли золота, окутанной мягкой вуалью ресниц. Но стоило Руби закрыть глаза и Люк видел Трана. Виновато ли было освещение, или слишком бурная фантазия Люка, но ничего мучительнее он никогда не чувствовал. И только это было причиной его грубости и злости. Он не мог отделить Рубина от Трана. Не мог избавиться от навязчивого портрета, словно выжженного на внутренней стороне его век. Этот мальчик однажды, после какой-то вечеринки устроенной Сореном, зашел на чай и остался навсегда. Его не волновал диагноз Люка и то, что в том не осталось былой красоты, а только живущий на чистой злобе, рассыпающийся ржавый скелет. Не волновало присутствие в его постели сосуда с пробитым талоном в смерть и безграничным количеством их для раздачи. Рубин был не против инъекции смерти в рот, наоборот, с удовольствием проделывал, минет Люку. Он был не против делиться своей кровью и пить кровь Люка. Он был не против трахаться без презерватива. И не против колоться одним шприцом. Он любил наблюдать за пальцами Люка, порхающими по печатной машинке, словно птицы. Он любил отвозить его на болота и изредка цапаться с Сореном, за слишком активный флирт. Спустя год Люк наконец-то начал поправляться, он набрал семь фунтов и продолжал набирать. Под провисшей кожей опять начали нарастать мышцы. Пропала отдышка, а благодаря бесчисленному количеству индийских трав навсегда пропал белый налет с языка. Бесконечными вечерами при жарком свете камина Рубин заплетал волосы Люка, вплетая в них различные травы. И читал неизменную мантру. «Я тебя обязательно вылечу и увезу на самый жаркий пляж.»