***
Он пришел на рассвете. Изнуренный и бледный, шатаясь от ран и усталости. Опустился на одно с нею ложе — молчаливо, без слов и признаний. Все уже было сказано. И он был с ней — тенью себя, отзвуком чувств, обреченной горечью. Он не был груб, но не был и нежен, точно недавняя битва размыла все, вымыла страсть из крови, пригасила биение жизни. Он был с ней — в последний раз.***
Мэй не осталась его хоронить. Хотела помнить другим. Не вернулась в деревню, в опустелый, затихший дом, где прежде сидели вдвоем, делили очаг и постель, разговоры и сон. Сатоши шел по левую руку, Масамунэ — по правую, ведя Кирин в поводу. Первый все говорил, надтреснутым сухим голосом, и улыбка сошла с его губ. Второй все молчал, печальным глубоким молчанием, какое идет от могильных камней. Мэй не знала, сумеет ли Сатоши — смеяться, теперь, когда он — замолчал навсегда. Мэй не знала, станет ли ронин искать свою смерть — теперь, когда вернулся живым из мертвого мира по ту сторону врат. Она не хотела знать. Она ступала меж ними, и скорбь окутывала ее белые плечи чернейшим из всех плащей. Тенью струилась, оскверняя белизну свежего снега. Она ступала меж ними, зная, что больше их не увидит. Ступала не глядя, не повернув головы. На распутье из трех дорог каждый пошел в свою сторону. Мэй выбрала третий путь, и с тех пор не оглядывалась. И память была горька.***
Кадзу был мертв, и с этого дня она жила лишь вполжизни. Спала вполсна, ела вполголода, пила вполжажды. Жизнь вкруг нее замерла. Застыла, заиндевела. Но внутри — расцвела робким цветом, искрою вспыхнула, весенней поре под стать. Мэй знала — будет сын. Кровь от крови его, плоть от плоти ее. Принимала питье и пищу, теперь для двоих. Колыбельные тихим голосом пела, ступала бережно, осторожно. Сделалось, что беречь. Для кого жить — сбылось. Там, где не было прежде надежды, лишь прах и зола — занялось новым пламенем. Но траура не снимала. Белой дамой ходила, напудрив лицо и губы, вдовьим шагом плыла. На исходе осени взяла дитя на руки. Отерла от крови белизной рукава, взглянула на сына. Черные волосы, черные глаза. В отца. И тогда она прижала его к груди и впервые заплакала. Дала ему имя — Кацу — что означало победу и торжество, потому что жизнь торжествует над смертью. На созвучие с его именем. И память была светла.***
На исходе пятого года пришел Такао. Высокий, в светлых одеждах, с прямой и гордой спиной он ступил в ее комнаты, и его черная тень легла на циновку тревожной расщелиной. Разделила ее и сына. — Я пришел за обещанным, — сказал он голосом холодней зимней стужи. Сын ее бросился к матери, спрятался от высокого человека за шелком ее кимоно. — Мой сын — не вещь, — произнесла Мэй гордо и твердо, белея лицом. — Ты не отнимешь его у меня. И тогда Такао открыл ей правду. Явил черную, злую истину. Он сказал: — Кадзу погиб на закате. Ее сын, единственное дитя ее, заплакал, будто все понял. Но Мэй не поняла еще, запретила себе понимать. — Он приходил ко мне на рассвете. Ты лжешь, дзенин. Такао лишь молча смотрел на нее — проходили мгновения и часы, проходили годы и десятилетия, сменялись эпохи. Империи воздвигались и рушились, но Мэй не отвела темных глаз. Она поняла, кто входил к ней. Кто обманом срывал поцелуи с ее алых губ. Кто возлег с ней — она поняла. — Я пришел за своим сыном, — сказал Такао. И тогда он впервые назвал ее дитя — своим. Но сердце ее говорило — Кадзу. Он — сын Кадзу. Любовью, кровью и духом. — Уходи, — ответила Мэй не своим голосом. — Ты забрал много больше, чем когда-то просил. Ты забрал нашу брачную ночь, дзенин, и счастливое утро, и все дни — после. Я не отдам тебе его сына. И прощения — не отдам. И он отступил.***
Дюжина лет прошла с того дня, и почти два десятка — с той ночи, когда ее тени не стало в подлунном мире. Скорбь и радость рука об руку шли, Мэй держала их обе, не отпуская от себя ни на шаг. Сына — не удержала. Он рос молчаливым — в отца, и печальным — в мать. Он рос, и Мэй показала ему все дары, что хранила: нож в наручи ножен, лисий веер и шелк кимоно, и серебро кандзаси, которое Кадзу преподнес ей в столице. Сын ее гладил искусную вышивку, распахивал веер, заколкой волосы ее забирал, и в темных глазах его печаль перецветала в ярую злобу. Мэй не препятствовала. Учила его всему, что знала сама, но иллюзии не давались. Он был — гнев и огонь, и она покорилась. Следила только, чтобы не упражнялся в доме, чтобы ходил подальше от чужих глаз. Боялась за него, за его судьбу и его путь. Ходила к храму, но сердцу слова не шли, но оно было немо — без малого два десятка лет. И пришел день, когда сын ее, сердце ее, пришел к ней, поклонился ей в ноги, и сказал: — Я хочу видеть дзенина. Хочу говорить с ним. — Нет, — отказала Мэй. И когда он распрямился, она увидела: он выше нее. Он сильнее нее. Он — живее. — Это был не вопрос, — сказал ее сын, черноволосый, черноглазый, жестокий сын. И он ушел.***
Она бросилась ему вослед, переметнувшись лисицей. Бежала по его запаху, и он струился сквозь нее, и она содрогалась — оттого, как он переменился. Она помнила молочный младенческий запах, помнила детский, медовый и золотой, но не знала этого запаха — острого запаха молодого мужчины. Запаха железа и крови. Отчего она не замечала в нем никаких перемен? Не видела, как вступил он в полную силу?.. Отчего она не остановила его — когда могла еще заступить ему этот путь? Она бежала, сбивая в кровь мягкие лапы, и видела, что след ей уже не нужен. Мэй знала эти места, знала дом на окраине — обветшалый, просевший дом, который никто так и не занял, но время еще не пришло, но сердце вело ее к сыну. В центр деревни, к дому дзенина. Красное пламя утробно ревело, гарь забивала нос, дым ел глаза. Люди клана, каких она не знала, высыпали посмотреть на пожар, не пытаясь спасти драгоценных книг — слишком высок был огонь, слишком неумолим. Они кричали и они плакали. И тогда она увидела — в пузыре воздушного щита, в круге первом бились тигр и человек. Бились жестоко, не до крови, но до смерти, и огонь не касался их. И Мэй закричала — тоже, и вошла под воздушные своды, и зов ее, страх ее, любовь ее заставили колдуна обернуться. И тогда сын ее ответил ударом — утопил нож ее в белом мехе по рукоять, распахнул звериное алое горло, и кровь обагрила руки его и лицо. И там, где был щит, поднялся страшный вихрь, а следом — сомкнулся пламень. Мэй разбила иллюзию, зеркало, своего двойника, отражение в отражении, и тяжело опустилась на землю, прикрыв лисью морду хвостом от дыма. Она ждала. Тогда сын ее вышел из пламени — легким и твердым шагом, высокий и взрослый, и протянул к ней кровавые руки. И Мэй снова сделалась человеком, и вложила свои белые руки — в его красные, и он сказал, возвысив голос, чтобы слышала вся деревня: — Мэй — моя мать, что вложила биение в сердце мое, кровь в жилы мои, силу в руки мои. Мой отец — мертв. Но дзенин — жив… Ибо я теперь — дзенин. По праву победителя, по воле побежденного. Имя мне — Кацу Наито. И люди склонились пред ним, и нарекли новым дзенином.***
Мэй ходила на скромное кладбище. Приносила угощения и цветы: моти с яблоком и жасминовый цвет для Сатоши, что ушел молодым, и звездные белые хризантемы — для дедушки Чонгана. Носила черное, как принято было в клане. Сменила траур на память. Деревня процветала. Она страшилась, что сын ее будет жесток, но злоба его и ярость, что прежде струной звенели, так и не обратились внутрь начертанного им круга. К своим, к Наито, он был учтив и мягок, к чужим — остер. Точно нож, что вернул он Мэй, не утерев с клинка запекшейся крови. И настал день, когда она попросила сына дождаться ее у ограды. Прошла прямиком — впервые к его могиле. К можжевельнику добавила можжевельник, к свечам — огня. Долго сидела. Уставшее сердце ее тяжело билось в груди. — Дважды по дюжине, — сказала Мэй тихо, зная, что он — услышит, как слышал ее всегда. — Какой долгий срок без твоей любви!.. Наш сын — вырос. Я его хорошо научила, он сумеет жить без меня. Я без тебя — не сумею. Прости мне это, Кадзу. Прости мне, любимый. Сын ждал ее у ворот. Взглянул с черной мукой в глазах, но смолчал. Все уже было сказано. Мэй обняла его — так легко и так бестелесно, как прежде не обнимала. Потом — отпустила, отступила, чувствуя, что он смотрит ей вслед. Не оборачивалась и не оглядывалась. Дом на самой окраине накренился, смотрелся в тихие озерные воды. Мэй шла террасой, где прежде они сидели — вдвоем, дышали на единые вдохи и выдохи. Где он целовал ее — на прощание, не прощаясь. Дерево было сухим, легко огнем занялось. Выше и выше, до бледного неба. Дом темного дерева, белое пламя. Мэй разулась, поправила вышитое кимоно, пригладила украшенную прическу. Сложенным веером распахнула горящую створку двери, и жар бросился ей в нагое лицо. Белый платок ее давно истлел — его не было в доме, Кадзу унес его с собой, за отворотом черного пояса, она знала. Но ей все равно захотелось пройти к столу, по пылающим оструганным доскам. Вместо этого Мэй прошла в спальню. У изголовья поставила пиалу свежего чая. Такого, как он любил. Черный дым плыл под потолком, и против воли она зашлась приступом кашля, прикрыв лицо рукавом. Но он отступил, и она подошла к постели. Огладила белыми пальцами тлеющий красный шелк, свадебный шелк, что две дюжины лет назад должны были они разделить — она и Кадзу. Хватило и воспоминания, чтобы впасть в жар. Чтобы проститься — не хватит и вечности. Память о памяти — черное, белое, красное. И тогда она легла на постель и закрыла пустые глаза.