я никого не люблю (?)

      Первая мысль — уехать. Вторая — поскорее. Как тогда, четыре года назад, и снова подальше от него. От его невесомых прикосновений, от его цепкого взгляда, от его мягкого голоса, от его ласкового ну перестань, Цукки на самое ухо; от назойливых звонков и сообщений на его телефон, от поздних возвращений домой, от чужого запаха на его одежде; от будущего, которого у них не могло быть по определению. Послать все к такой-то матери, далеко и надолго: без раздумий, без опаски, без сомнений, раз и навсегда.       Тогда он нашел в себе силы, пусть и не сразу. Сейчас же, рассматривая Куроо-через-четыре-года, Цукки думал, что лучше бы те силы в нем никогда не находились.       — Как, говоришь, называется эта специальность? На которую ты выучился здесь.       — Итальянская филология с элементами христианства.       — Вот как. — Улыбка, блеснувшие лимонадом губы. — И почему Италия?       Цукки пожал плечами. Не в его характере было сжигать мосты, а сожалеть о содеянном он начал слишком поздно: когда уже все было решено. Вернее, когда он убедил самого себя в том, что все для себя решил, и с непоколебимой, самоотверженной, губительной отчасти уверенностью уехал из Токио, не сказав ничего Тецуро. Радикально, наверное, и трусливо было так поступать: взять и сбежать от обстоятельств, от несбыточной правды жизни, от упоительной ревнивой тоски. От желаний, до которых, как оказалось, рукой подать; от простого бытового счастья, от кучи жизненно важных мелочей. От того, как много они могли друг другу сказать, решись вдруг — и как многое потеряли из-за того, что так и не раскрыли рты.       Сбежать от него. Сбежать от себя.       Беспощадный замкнутый круг. Никаких перемен, никаких перспектив, никакой попытки внести ясность в то, что требовало немедленного объяснения: теперь-то, спустя время, Цукишима осознавал, в каком глупом положении они оказались по собственной дурости (или невнимательности), только говорить об этом уже было бесполезно. Да и бессмысленно: как бы то ни было, Кей оставил все позади, и пообещал самому себе, что не станет больше возвращаться к событиям минувших лет: ни мыслями, ни сожалениями, ничем. Вычеркнуть и жить дальше — как и До.       До того, как в шестнадцать он впервые влюбился.       До того, как в двадцать четыре встретился с тем, кого надеялся никогда больше не увидеть; ну или думал, что надеется на это. Хотел так думать. Пытался.       — Просто.       — Просто… — повторил за ним, сжимая губами кончик пластиковой трубочки.       Удивительно, как гармонично Куроо смотрелся в своем бежевом плаще, словно он протагонист полицейского сериала семидесятых или тот журналист из «Римских каникул», как там его? Выглядел он все так же: резкий взмах рук, нахальная ухмылка, лукавый взгляд и какая-то оживленная животная крадучесть в уголках его глаз, в перекинутой ноге через другую.       Честно, Куроо выглядел тем еще мутным типом — ему бы впору лихо, изящно обманывать людей, раскручивая их на огромные суммы, — только вот Цукишиме никто не говорил о том, что зачастую внешность — обманчивая штука. Как в той манге, где бывший якудза по натуре своей оказывается талантливой домохозяйкой: вот и Куроо так же. Его бесстыжая самоуверенность и бескомпромиссное заразительное спокойствие имели обратную сторону, и Тецуро тут же, не меняя роли, умел, оказывается, быть заботливым, внимательно слушать и замолкнуть, когда нужно. Он как будто держался особняком, оставаясь при этом в центре внимания; объяснение странное, но то было первым, что Цукишима подметил в нем — прежде чем осознать, что он серьезно влип.       — Ну да, — Цукки наклонил голову и прикрыл глаза. В пунцовой пелене перед ними отпечатались очерки тецуровых плеч, его извечно взъерошенные черные волосы, теперь немного покороче. Он совершенно не изменился: смотрит так же, реагирует так же, даже не избавился от привычки чесать затылок, когда раздумывает над чем-то; правда отдергивает руку теперь быстрее и плавнее.       — Это смежное направление, — продолжил Кей, хоть говорить ему не особо-то хотелось, — ну то есть…связано с моей деятельностью.       — То есть?       — До переезда в Токио я стажировался в музее, и здесь тоже…ну культура, туризм, языковое посредничество, все такое. В основном сейчас вожу группы японских туристов или сопровождаю, там…       Куроо хмыкнул, улыбнувшись. Ничего не менялось в его выражении, и спустя время с ослепительной, мучительной четкостью проступали до боли знакомые черты: ореховые глаза, шрам почти у самой шеи, ткань хлопкового свитера под плащом, в котором обычно ходят под яхтами — Кей видел. Кожа Куроо, от природы смуглая, загорела еще больше, отливала теперь таким позолоченным блеском; Куроо вечно жаловался, что она у него быстро сгорает, однако не утруждал себя уберечь от солнца, как будто ему доставляло удовольствие раскалиться до красна, а потом лежать под кондиционером и ныть, что у меня все болит, Цукки, ну чего пристал-то?       Надо же, сколько мелочей он на самом деле помнит.       — Я многого не знаю о тебе, — отозвался Тецуро, качнув ногой в воздухе, — вот ведь как.       — Ничего страшного, — уклончиво ответил Кей; вечернее солнце грело ему спину, и он немного расслабился, убаюканный выкрученной на минимум городской суетой, — я тоже о тебе ничего не знал.       И прикусил язык. Сердце кольнуло вдруг давно позабытой ревностью; тут же хотелось добавить что-то вроде «и о твоих бабах тоже или с кем ты там был», но это даже теоретически прозвучало тупо. Да и какой смысл во всем этом вообще? Разборки, ссоры, скандалы: Кей бы тогда вряд ли смог решить вопрос мирно, а потому молча ушел, в первую очередь обезопасив самого себя. Сбежал вернее: от только что обустроенного дома, от новоиспеченных обязательств, от ответственности. Хоть он и подозревал, что мог тогда все понять неправильно, только вот разбираться не было сил, да и желания тоже. Их с Куроо пылкая влюбленность — казалось, навсегда — быстро обратилась в привычный обмен любезностями, смысла в котором не было, если учесть, что уже тогда Цукишима начал сомневаться.       — Ты и не пытался.       Удивление, недоумение, злость. Куроо говорил складно и непринужденно, однако слышно: ему до одури обидно, что Кей тогда решил все за двоих лишь из-за того, что хотел думать, будто поступить иначе никак нельзя.       — Что?       — Узнать меня.       — Чушь.       Куроо нахмурился и тут же расправился, расслабил плечи. Когда ему становилось сложнее держать себя в руках, он всегда так делал: прикрывал глаза, вытягивался, начинал кусать губы; цуккина привычка, кстати. Он и сейчас закусил нижнюю — заметив это, Цукишима улыбнулся, и он хотел бы улыбнуться радостно, ненавязчиво, только вот получился натянутый оскал.       — Тебе не кажется, что нам нужно поговорить?       Кей сделал вид, будто поправляет рукава рубашки; загнув манжету, он распрямил ее пальцами на запястье, а затем повторил то же на правой руке:       — Не понимаю, о чем ты, — и почесал уголок губ.       — Все ты понимаешь, — Куроо легко дотронулся коленом до его колена под столом, — когда ты врешь, ты всегда касаешься своих губ.       — Что?       — Пальцами, ненароком будто. Ты этого не осознаешь даже, но когда врешь, всегда делаешь это, — Тецуро повторил его жест, скользнув ногтем по губам, — как-то так. А когда волнуешься или думаешь о чем-то, то кусаешь их. Так и не избавился от этого.       Ощутив легчайшее прикосновение, Кей плавно пихнул ногу Куроо своей. И сразу же смягчил свое действие еще одной улыбкой на тот случай, если Тецуро вдруг оскорбится, встанет и уйдет. Почему-то сейчас он особенно этого не хотел.       — А ты все притворяешься, будто понимаешь меня.       Если бы у него оставались силы, Цукки бы проклял все прямо сейчас: и сидящего напротив Тецуро, и лязг столовых приборов по соседству, и разговоры на незнакомом европейском языке, и этот попсовый трек по радио, уродливо сопровождающий нелепую, наспех сыгранную увертюру их случайной встречи однажды на краю земли. Когда они жили вместе, Куроо частенько включал похожие прилипчивые мотивы, из-за которых потом голова трещала, или ловил радиостанции, на которых крутили такую же хрень: на кухне у него стояло старенькое радио — «Папино наследие, настоящий олдскул!» — и Тецуро то и дело крутил туда-сюда переключатель, вслушиваясь в потусторонний перешептывающийся шорох. Было в этом что-то: в его старомодных привычках, в его однотипном и однотонном гардеробе, в его раздолбанной раскладушке, к которой он прикипел с начальной школы и не собирался менять даже тогда, когда все вокруг поголовно расплачивались с помощью смартфонов и снимали видео с охренительно высоким разрешением.       Куроо не пользовался соцсетями, не умел совершать покупки через интернет. Он лишь краем уха слышал про стриминговые сервисы, криптовалюты и виртуальную реальность, и, черт возьми, как же Цукки обожал в нем эту стабильность, эту невосприимчивость к переменам, что ли; словно весь мир рухнет, а он останется как был, и ничего его не изменит, ничего не пошатнет его отчасти наивное «Ого, а что, так тоже можно?». От него веяло ностальгией по тем временам, которых они вдвоем не застали, и если раньше Кей ощущал из-за этого одуревший восторг и умиление, то теперь его опалило дыханием тревоги, как если бы он упустил огромный пласт времени, целое тысячелетие, которого бы ему хватило, чтобы исправить все.       Чтобы решить проблемы. Чтобы объясниться. Расставить все точки. Что там еще? Запоздало Кей осознал, что все это время боялся, будто Тецуро несерьезен по отношению к нему, будто он еще в себе не разобрался, путая любовь с банальным любопытством или чем-то таким, только вот Кей никогда не думал, что проблемой может быть он сам. Что это его же опасения, его страх привязаться к кому-то; его паническая боязнь того, что все закончится, толком не начавшись.       А еще его трусливость.       — Твой школьный пиджак до сих пор висит в моем шкафу.       Тецуро не проигнорировал тот выпад; просто нужно было зайти с другой стороны. Он не для этого летел херову кучу километров, чтобы вновь ссориться с Цукки, чтобы в очередной раз протянуть руку и вонзить пальцы в пустоту.       — Выбросил бы.       — Не-а. — Улыбка, перестук льда в стакане. — Слишком дорожу.       — Старым пиджаком?       Куроо посмотрел на него. У него и раньше был такой взгляд, когда Кей говорил очевидную чепуху, однако сейчас Цукишима заметно смутился, опустил голову.       Народ то приходил, то уходил; столик в углу неплохо скрывал их двоих от любопытных взглядов, однако Тецуро мало внимания обращал на внешний мир. Его в принципе ничего не интересовало здесь: ну да, в Риме прикольно, на дневной экскурсии он слушал что-то вполуха про фонтан Треви и Уста истины; сделал еще несколько фоток достопримечательностей (Колизей, церковь Святого Петра, Форум, бла-бла-бла), только вот приехал сюда совсем не за этим. Он приехал за тем, кто про всю эту красоту рассказывал — и как же удачно Тецуро все узнал, подгадал момент, и как же ему повезло, что вместо Цукки не вышел кто-то еще, а то мало ли что. От этого проблемного ребенка что угодно можно ожидать, и Куроо не удивился, если бы Цукки тактично свалил из ситуации в самый ответственный момент, как это делал обычно.       — Я надеваю его, когда скучаю по тебе, — Куроо протянул руку, очертив на шее Цукишимы невидимую линию высокого воротника, — помнишь, у тебя еще застежка оторвалась? Я ее пришил. Не знаю зачем, правда, ведь тогда ты уже и школу закончил, и из страны свалил. Ариведерчи, блин.       — Ты как узнал?       Одного прикосновения хватило, чтобы Цукки замер, не решаясь шелохнуться. Артерия под кожей отбивала бешеный ритм, и, прижми Куроо ладонь чуть сильнее, наверняка бы почувствовал ее пульс под пальцами, под своим массивным теплом, обещающим спокойствие и умиротворение.       — Ямагучи твой та еще болтушка, — Тецуро усмехнулся, убрал руку, — и еще не забывай, что я отлично лажу с твоим братом. В отличие от тебя, этот парень никогда не откажется пропустить по стаканчику.       Цукки скривился: в свое время Акитеру провожал его с таким видом, будто в горячую точку отправляет, и это было бы мило, наверное — эта его забота, — если бы на его месте был кто-то другой.       — Твои третьегодки, когда узнали, раздули такую истерику, будто просрали концерт мировой звезды, — Куроо подпер подбородок двумя руками и подался вперед, уперся локтями в стол, — да и вообще, все страшно переживали за тебя, несмотря на то, что коротышка ваш тоже свалил куда-то: то ли в Бразилию, то ли еще что. Но там как-то само собой, говорили типа «да все с ним хорошо будет», а о тебе страшно беспокоились. Мол, как это: Цукишима? Уехал? За границу? Никому ничего не сказав?       Он начал изображать удивление: интонация повыше, вскинутые кверху брови. Раньше он постоянно так пародировал Бокуто, когда тот начинал тупить, а Куроо находил это дико смешным, это его растерянное выражение.       — Наш рассудительный Цукки? Взял и уехал, даже не подумав? Он же в Токио был, нет?, вот так говорили. А я почему-то обо всем последним узнал. Мне очень жаль, что тогда уже было поздно…       — Н-насколько поздно?       — Ну-у… — Куроо провел пальцем по столешнице, растирая прозрачный полукруглый след от стакана, — думаю, ты здесь уже в универ поступил.       Наклонил голову.       — Ты ведь и уехал, потому что поступил сюда, верно?       Кей кивнул. Он совершенно не знал, куда себя деть. Стало стыдно, страшно, обидно; его вмиг одолела тупая обессиленная злоба, опаленная ненавистью и яростью, что граничила со вселенской печалью, глухой и глубинной. Отчаяние такое, что даже глотку защипало: Кей бы и рад был вцепиться себе в горло, раскромсать его до крови, голыми руками достать из себя всю эту пустоту, эту горечь, это бездонное разочарование, только вот тело его не двигалось, не собиралось даже.       И сразу каверзная мысль — вернись тогда Куроо пораньше, наверняка остановил бы Цукки: кинулся бы к нему, вытащил бы из багажника такси его чемоданы. Увидел бы его заплаканное, разгневанное лицо, прижал бы уставшего Кея к себе и ничего бы не стал спрашивать, а Цукишима — теперь уверенный в этом — сразу бы растерял всю свою решимость, свою невесть откуда взявшуюся резкость, с которой он впервые в жизни так опрометчиво шагнул в пропасть. Тогда он не думал об этом, не позволял даже думать о подобном; в конце концов, это же не фильм о супергероях, где в самый пиковый момент появляется Тот-Самый и всех спасает, и потому было глупо надеяться на подобное провидение, на такую вот снисходительность судьбы, удобно под себя подстроенную.       — Ладно хоть так. А то я уж думал, ты совсем с ума сошел.       Цукишима отвернулся. Куроо говорил с ним ласково и терпеливо, словно не произошло ничего, и словно ему легче далось оставить позади бесконечные раздумья, бесчисленные переживания, метания из угла в угол, оставшиеся без ответа нескончаемые и нескончаемые «почему?». Он как-то иначе нес в себе эту тревогу: не оглушительным грохотом, от которого Цукишима прятался, уходя с головой в работу, а далеким позвякивающим беспокойством, с которым можно найти общий язык, если постараться. При всей своей монолитности и неизменности, Куроо проворно адаптировался к людям и обстоятельствам, что добавляло ему некоторый шарм; то, как умело и ловко он приспосабливается к чужим привычкам, событиям, местам.       Поэтому он так легко привык к Цукишиме, к его скрытности, молчаливости, к его хлесткому «хватит», когда разговоры начинали его утомлять. Так уж завелось, что недосказанность между ними стала обычным делом — и не было ничего такого в том, что они не лезли друг к другу особо, только вот однажды это вышло боком. Кто знает, может, и не один Кей был виноват в произошедшем.       А может, никто не был виноват вовсе, и ни к чему было перекладывать на кого-то ответственность.       — Когда улетаешь в Токио?       — Через пару дней, может.       — Может?       Куроо пожал плечами; черт бы побрал эту его умилительную неспешность, эту подростковую беспечность, проступающую на сонливом, плохо выбритом лице.       — Не решил еще.       Его рука была так близко — всего-то протянуть свою, и можно коснуться ее. Кей умирал от этого желания; от того, как сильно, безумно, нестерпимо и, мать вашу, НЕВЫНОСИМО он хотел СНОВА дотронуться до него, до его мягкой горячей кожи, до выступов костяшек под ней. Пришлось сжать пальцы в кулак, пересиливая себя.       Снова это чувство. Снова чертыхается влюбленное сердце, снова Цукишима в разладе со своей терпеливостью, сдержанностью, учтивой непринужденностью и хладнокровной отстраненностью: за эти годы он хорошенько отшлифовал свои сильные стороны, только вот никакие старания не уберегли его от истины. От того, чего он хочет на самом деле и от чего он так отчаянно убегал все это время.       Всю свою жизнь.       От самого себя — в первую очередь; и потому, вероятно, он был так несчастлив, что уже не казалось странным грезить о том, чтобы однажды с неба на него что-нибудь свалилось, лишь бы снова Цукки не пришлось играть свою роль. Лишь бы не становиться тем, кого он уже терпеть не мог: убил бы, будь это возможно, этого тупого истеричного Цукишиму, думать о последствиях которого явно не учили, а если и учили, то как-то херово, раз он позволяет себе вот так легко и необдуманно разбрасываться теми, кто годами хранит преданную, крепкую любовь. Ту самую, которая казалась поначалу диковинной, в которой он начал потом сомневаться и в которую не хотел верить, потому что опасался, что не сможет ответить взаимностью.       Что все будет зря.       А то, что сейчас — не зря разве?       Такое вот неведение, одинокая и затхлая печаль.       Раздражение по отношению к тем, кто любим, кто уверен в том, что проснется завтра в одной постели с тем, с кем хотел бы просыпаться всегда.       Зависть, потому что для тебя это недоступная роскошь: все равно что задрать голову и смотреть на вершину, которую никогда не покоришь. Не пытайся даже.       — Тебя там ждут, наверное, — наконец, промямлил Цукишима, и тут же вскипел из-за того, насколько жалко это прозвучало. Каким же безрассудным уродом он был, на самом-то деле. Лучше бы ему заткнуться, блять, заткнись, заткнись! Перестань все портить!       Куроо тихо рассмеялся: беззлобно, мягко. В оранжевом всполохе света его кожа отливала бронзой, и Кей почти дернул пальцами, почти протянул руку, почти коснулся его щеки, но тут же осекся. Он крепко сжал пальцы в замок, положил руки на бедра.       — Ага, песик моей сестры.       — Не издевайся.       — Я серьезно, — Куроо подцепил губами трубочку, выудил ее из стакана и посидел так немного, словно обдумывая что-то. — Эта звезда умотала в Штаты, а я…       — Она замужем?       Кей спросил не из любопытства; просто так обычно спрашивают, разве нет? Поддержать разговор, обойти с краю тех людей и те события, свидетелем которых ты не был и к которым не имеешь никакого отношения, но в курсе быть обязан.       — А то, — Тецуро горделиво изогнул бровь, — и пока ты здесь пялился на голых мраморных мужиков, я стал дядей. Хмм-м…       Он почесал подбородок, поднял глаза к небу.       — Уже четыре года как! Погоди, мне что, уже двадцать шесть?       Цукки улыбнулся: впервые искренне. Тецуро переключался так быстро, что почти не ощущалось прежнее напряжение, натянутая в тонкую нить неловкость, которую Кей почти физически ощущал рядом с ним. Шелохнись вдруг — и сразу порвется, полоснет так резко и болезненно, что даже понять ничего не успеешь.       — Получается, что так.       — Зато ты все так же молод и красив. — Куроо улыбнулся, зная, что подобное обязательно выведет Кея из себя; протянув к нему руки, он тут же изменился в лице и посмотрел на него уже без прежнего задиристого ха-ха, с каким раньше пересказывал разные забавные (по его мнению) истории и ржал над идиотскими шутками. — Надеюсь, прежде чем я совсем состарюсь, ты расскажешь мне, почему уехал и ничего не сказал.       Вечернее небо оставалось бледно голубым; местами проступали неровные розовые полосы, что, переливаясь спелым персиковым отсветом, постепенно скрывались за темными облаками, которые словно вырезали из картона. За горизонтом поднималась бледная рыжая дымка, и Кей какое-то время наблюдал за ней, думая, что она похожа на огромную сахарную вату: такую же Куроо купил ему, когда Кей — еще старшеклассник — впервые приехал к нему на выходные. Думал ли он тогда, что все у них обернется вот так? Разглядывая голую спину Тецуро, приглаживая кривые полоски теней между его лопаток, знал ли он, насколько фатальной окажется неспособность увидеть вещи и события в том свете, в котором их видел Куроо? Насколько опасными могут быть собственные заблуждения?       Может, разлад пошел изначально: с первым окликом, с первым прикосновением пальцев, с первым скольжением губ, с первым сдавленным стоном. Может, чуть позже, когда прозрачная возможность стала наливаться красками, тяжелеть весом возросших обязательств. Цукки не знал, какой момент стал решающим, и когда это он решил, будто слова отныне больше не действуют — да и честно, знать уже не хотел. Он так долго маневрировал в межвременном пространстве, что уже давно перестал отличать действительность от фантазии, настоящее время от прошедшего, и до чего же странно было находить в себе силы перечеркнуть все разом и тут же — растерять остатки смелости, с которой он бы мог поднять голову, посмотреть Куроо в глаза.       Кей поежился, запаниковав. Разломанная на части материя перестала существовать целостно: обстановка вокруг словно потусторонний пейзаж, декорация, дополнение к тому, что разыгрывалось между ними двумя. Голоса отделились от тел, они же — остались вне поле его зрения, и Цукишима, оглушенный заново вскрытым горем, ничего отныне не слышал и никого больше не видел. Мысли его были обращены куда-то вглубь, в самую топь вязких, беспощадных, запоздалых сожалений. Он понимал: нет смысла просить прощения, нет смысла как-то оправдаться, что-то предлагать.       Уязвимый, одинокий, брошенный самим же собой: что самое отвратительное, его в очередной раз подмывало сдать назад. Спустить все на самотек. Сбежать снова, до следующей встречи-через-сто-лет-где-то-там, если Куроо отправится за ним вновь.       — Я сомневался.       — Сомневался?       — Что ты…все это несерьезно. Испугался, наверное.       Цукки прикрыл глаза. Перегруженный работой мозг начал выбрасывать ему случайные обрывки воспоминаний, похожие на потертые полароидные снимки: смятое одеяло, разбросанные по полу вещи, Куроо спит до обеда, уткнувшись носом в подушку и просунув под нее обе руки. Повернутая корешком кверху книга (что-то западное, про гангстеров, двадцатые годы и сухой закон), остывший кофе, переброшенная через спинку кресла куртка; пахнущий вишневой жвачкой гель для волос, развешенное на лоджии постельное белье, оставленная в раковине сковородка.       Чехарда повседневных дел, бытовые хлопоты, работа, учеба, обязанности.       Слова любви, вырисовывавшиеся перспективы.       Уверенность, забота, искренность: будущее кажется таким прекрасным, таким надежным рядом с ним.       Он настоящий придурок, если взаправду оставил все это, словно какой-то пустяк. Если он взаправду обесценил каждый прожитый миг, каждую секунду ослепительного счастья посреди обещанного оазиса, где даже такой бесчувственный и осторожный Цукишима смог бы найти себе место.       

«Равноценный обмен. Я отдам тебе половину своей жизни, а ты мне — своей.»

      Мощной ударной волной Цукишиму отбросило назад: к началу, в объятия восемнадцатилетнего Тецуро, в его размеренное и спокойное биополе, в покровительственное тепло его рук и дыхания на коже, из-за которого мурашки по спине. Наверное, он мог бы процитировать любой диалог из «Стального алхимика», но эту цитату оттуда он особенно любил. И сказал однажды, когда надел на цуккин безымянный палец дешевое пластмассовое кольцо, при этом едва не расплакавшись, будто это ему предложение делают, а не он сам. Тогда они оба еще учились в школе.       Два года они встречались на расстоянии.       Еще два жили под одной крышей, бок о бок, в удушливом огромном Токио.       А через неделю после того, как Цукки исполнилось двадцать, он собрал вещи, уехал в аэропорт и поклялся никогда больше не возвращаться в Японию.       Он это серьезно?       Говорит ему снова, и так же искренне, решительно, терпеливо ожидая ответ.       — Что?       — Ты слышал.       Кей опустил взгляд; разволновавшись, он и не заметил, что Тецуро держит его ладонь в своей, аккуратно приглаживая костяшки большим пальцем. Закусив губу, он слабо дернул рукой, но Куроо тут же усилил хват.       — Послушай, я не думаю, что…       Куроо просунул пальцы через его и сжал; выглядел он раздосадованным, и стало ясно, что он с трудом совладает с собой.       — Я не думаю это, я не думаю то; ты вечно думаешь за двоих, и никогда ни о чем меня не спрашиваешь. — Только сейчас Кей заметил, что Куроо ни разу не говорил об их отношениях в прошедшем времени. — Знаешь, как раздражает? Твоя излишняя самостоятельность и недоверчивость.       — Недоверчивость?       Тецуро кивнул. Мимо них по брусчатке протащился крохотный серебристый автомобиль, и Кей, избегая зрительного контакта, проследил за тем, как он, моргнув поворотником, остановился у обочины в конце улицы.       — Именно.       Интересно, Куроо ездит все на той же серебристой "тойоте"? Кей однажды чуть не свихнулся, когда ему пришлось сесть за руль, отвозить пьяного Тецуро домой: он и без него-то чувствовал себя некомфортно на дороге, а когда ловил его расфокусированный взгляд через зеркало заднего вида, то и вовсе ехал с муторным, едким ощущением, будто вот-вот случится глобальный пиздец. Повезло, правда, что тогда Тецуро как-то умолк, ушел в себя, быстренько вырубился, а то бывало, что его не заткнуть — его и трезвого заткнуть проблематично, а под градусом это сплошная катастрофа. Болтает и болтает, а затем настойчиво тянет к себе за поцелуем, ныряет пальцами под одежду — и плевать, есть кто рядом или они только вдвоем. Никакой осторожности.       Цукки прикрыл лицо ладонью. Он бы с радостью ощутил этот терпкий хмельной привкус на губах прямо сейчас. Покачав головой, ответил неопределенно:       — Не понимаю, о какой недоверчивости идет речь.       — О той самой, — голос Тецуро резануло горькой тоской: подрагивающей, неспокойной, явно лишившей его нормального сна, — из-за которой ты с такой легкостью засунул в жопу наши совместные четыре года.       Просунув палец через ручку белой кофейной чашки, Кей нервно усмехнулся. Точнее и не скажешь.       — Вот знаешь, как бесит это? — Куроо бросил беглый взгляд на прошедшую мимо официантку, которую, по виду, начали напрягать засидевшиеся (и теперь уже почти на повышенных тонах разговаривающие) иностранцы, и понизил тон. — Что ты даже не попытался поговорить со мной. Взял и отчалил: ни вещей, ни записки, ни звонка, ничего. Хоть бы притворился, что сожалеешь.       Кей закусил губу: отчего-то захотелось рассмеяться, это у него уже нервное. Самая настоящая истерика, постепенно размывающая границы, рамки и понятия о том, как нужно себя вести, когда сидишь, сжираемый собственными тревогой и злобой. Он вот-вот бы взорвался, честное слово.       — Спокойно тебе с этим живется, а?       Тецуро резко обхватил его подбородок, подняв побледневшее лицо. Никогда он не позволял себе подобных жестов, но Цукишима даже не вздрогнул: ясно было, что То-Самое подкосило его, и не ему обвинять Куроо за лишнее цепкое слово или движение.       — Я чуть с ума тогда не сошел, понимаешь? — Куроо отпустил его; в его сверкнувших злобой глазах — мгновенное раскаяние, ему жаль, что он не сдержался в итоге. — Прости. Что схватил так.       — Все в порядке.       Тецуро шумно выдохнул и запрокинул голову. Легкий ветер щекотнул его шею, а через столик от них собралась шумная компания: перезвон бокалов, звонкие итальянские слоги, быстрая речь. Хорошо хоть, что окружающие не в курсе, о чем они здесь с Цукишимой толкуют. Не в курсе они и о том, какая полномасштабная скорбь разрастается прямо перед ними, пока они спокойно пьют себе вино, веселятся и болтают о всяких ежедневных делах вроде завалов на работе, прошлогоднего отпуска, подросших к школе детишек. Как будто кому-то есть до этого дело.       — Черт, я будто заново все это переживаю, — Куроо потер переносицу и вновь посмотрел на Цукки, — будто ты снова уйдешь. И, честно, я боялся объявиться в твоей жизни отчасти из-за того, что…       — Неужели ты так никого себе не нашел?       Куроо напряг кулаки.       — Да что ты заладил? Кого я должен был себе найти?       Поерзав на стуле, Кей отъехал на нем назад. Он слегка развернулся к Куроо боком, сложил руки на груди: не знаю.       Куроо набычился, задумался, сдвинул темные брови к переносице; морщинок на его лбу стало больше, а по виску скользнула тонкая капля пота. Нагрузившись, Тецуро тут же выпрямился и посмотрел на Кея с таким озарением, словно ему понадобилось триллион тщетных попыток, чтобы, наконец, осознать очевидное.       — Вот только не говори мне, что весь этот спектакль был только из-за того, что ты меня приревновал к кому-то?       Кое-какая ясность начала проступать только сейчас. Невнятный аморфный страх — больше похожий на дурное предчувствие, на плотную засевшую тревогу, пустившую ядовитые корни в самое сердце — обрастал подробностями, принимал кое-какую форму: и вот Цукишима начал что-то понимать.       — Кей, ты серьезно?       Цукки молча поднялся, взял со спинки стула джинсовку. Находиться здесь, в центре событий, в эпицентре слившихся воедино мыслей, гула чужих голосов, звуков шевельнувшегося города, было невыносимо.       — Кей!       Ну вот, он разозлился. Никакого больше Цукки, Цукки; Куроо почти никогда не звал его по имени, и потому Цукишима инстинктивно напрягся, услышав его тецуровым тембром. Не к добру это, наверное.       Как и его приезд.       Как и ситуация целиком: изначально неверная, искаженная, обреченная на провал.       Им не нужно было это начинать: Цукки не нужно было вступать в волейбольный клуб, не нужно было ехать в тот тренировочный лагерь; не нужно было позволять Тецуро прикасаться к себе, целовать его на прощание сентябрьским вечером.       Не нужно было давать намеков и надеяться на что-то самому — если не был готов.       Не нужно было видеться с ним впредь, разговаривать с ним о миллионе мелочей, ходить с ним на ночным киносеансы, а после — залезать на него сверху, кусать его ключицы, терять голову от ощущений сзади: от его горячего члена, от его влажных ладоней на бедрах, от движений его взмокших плеч, от его груди, нещадно оцарапанной цуккиными ногтями.       Не нужно было переезжать к нему, пытаться соединить разрозненное личное в единое «наше» — если думал, что это не твое.       Не нужно было выискивать причины, по которым он смог бы уйти, когда испугался — если знал, что он не найдет их в итоге, и додумает сам.       Не нужно было обрывать все вот так, обрекая два несчастных сердца на страдания — если догадывался, что ничем хорошим это не обернется, и что если время излечит кого-то, то только не этих двоих. Одинаково растерянных, потерявшихся, растворившихся друг в друге без остатка; между ними и остальным миром пролегла необъятная пропасть, бездонность и опасность которой Кей ощутил каждым напряженным нервом, каждой измученной клеточкой тела, как если бы вправду сейчас летел головой вниз.       Господи.       Цукишима спускался по улице, вытаптывая на пыльной брусчатке собственное негодование. Какой же идиот — даже признаться стыдно. Он сбежал, потому что ему нечем было защититься, нечего было ему ответить: ни тогда, ни сейчас. У него не было ни доказательств, ни аргументов: может, какой-то своей частью он задумывался об этом, но утешаться надуманным, удобным для себя предлогом было проще. Мерзкое, отвратительное ощущение: беспочвенная ревность, собственная неуверенность, агрессия, вспыхнувшая в груди боль. Кей бы ничего не смог дать ему, не смог бы ответить взаимностью — и не потому, что он ничего не чувствовал к нему и его не любил, а потому что сам боялся этих чувств, этой привязанности и всего, что неумолимо следует за теми формулировками, эту самую привязанность выражающими.       Бессилие, отчаяние, слабость. Он слепо надеялся, что Куроо забудет эту историю, вычеркнет ее и начнет другую — уже с хэппи-эндом — с кем-то другим, способным отплатить ему тем, чем Цукки заплатить не мог.       Как убого.       Как же он жалок.       Храбрится перед остальными и делает вид, словно ему все по плечу, а на деле даже в себя поверить не может; не может принять себя таким, какой он есть. Ненавидит собственное отражение.       Что только Тецуро в нем нашел?       Вцепившись себе в щеки, Цукишима резко оцарапал их, зажмурившись из-за хлесткого, жгучего ощущения. Прибавив шаг, он почти побежал — уже хлынул в лицо душный поток, затряслись перед глазами зарябившие улочки, — как Тецуро нагнал его, едва не сбив весом своего тела.       — Да стой же!       Не верилось, что он следовал за ним все это время: Мияги, Токио, Рим. Междугородние поезда, вечерние пересадки, ночные поездки на такси, часы в залах ожидания, длительный перелет через континент, трепет предстоящей встречи. Преодолевая себя, собственные тревоги и опасения, многолетнюю скованность в духе «может, так все-таки лучше?» — и все ради того, чтобы увидеть раскрасневшееся лицо, полное сожаления, печали и благодарности за то, что Куроо все же приехал за ним. За таким глупым, опрометчиво поступающим, со сложным характером и никому больше не нужным; за тем, кто убедил себя не оглядываться назад и кто делал это постоянно; за тем, кто приучил себя ни на что не надеяться, но втайне — даже от самого себя, едва-едва — надеялся на провидение, на божественное снисхождение, на вмешательство чего-то там.       Кей обнял его, едва Куроо, плавно толкнув его в узкий проулок, прижал к себе, накрыл ладонью белокурую макушку и скользнул пальцами сквозь пушистые пряди. Сердце стучало так бешено, что у Цукишимы на миг потемнело в глазах; зажмурившись, он тяжело выдохнул, уткнулся носом Куроо в висок.       Такой родной. Те же руки, те же губы, тот же запах, общие на двоих воспоминания. Скрип кроссовок в спортивном зале, руки над сеткой, потом они же — под футболкой, тащат ее вверх по вспотевшему торсу. Неловкие прикосновения поначалу и требовательные потом; выученный наизусть номер телефона, двухчасовой сон между переездами, появившаяся привычка таскать чужие вещи. Вопросы о будущем, корректировка планов. Волнение, неминуемое взросление, неопределенность. Последнее знойное лето в Тохоку, оглушительный стрекот цикад, расползающиеся пополудни тени деревьев; заляпанная мороженным футболка, распиханные по коробкам вещи, неожиданная омертвелость, чужеродность комнаты, в которой прожил восемнадцать лет. Развевающаяся на ветру занавеска и распахнутое настежь окно, отделяющее гудящий мегаполис от вечернего уединения на двоих. Еле слышное тиканье часов, ворочание в постели, жар крепкого бедра под простыней.       Цукки будто застрял на границе миров, где-то между, в миллионе световых лет от реальности, и ощутить все это заново — каждую мелочь, каждую секунду ускользнувших в небытие моментов — вдали от дома было так волнительно, словно это и не с Цукишимой происходило вовсе.       Все равно, что возвращение домой.       Куроо — его возвращение, его спасение, незыблемый центр, от которого исходит все цуккино естество, вся метафизика его жизни.       — Успокоился?       Тецуро поцеловал его в лоб, потом в щеку. Кей кивнул, не решаясь расслабить пальцы; он так и вцепился в лацканы его плаща, а затем прижался снова, крепко обняв за шею.       Так хотелось сказать ему это.       Люблю тебя. Хочу тебя. Прости меня.       Слова, дающиеся другим с такой легкостью, с непринужденной лаской или обезумевшей страстью, казались Кею чем-то запретным, недоступным, недосягаемым; этаким непреодолимым табу. Теряющие смысл лишь из-за того, что произнесены они не вовремя, или из-за того, что адресованы они не ему, слова эти в то же время обозначали новый этап, новые возможности. Признание собственных чувств и чувств другого, прощение ошибок, отпущение грехов: Цукки хотел так много ему рассказать, о многом спросить, сказать наконец самое главное; уже не думая о том, будет ли оно уместно и как прозвучит.       Сделай меня своим снова. Дай мне шанс.       Цукки прикусил язык. Неужели, чтобы понять такие очевидные истины, ему пришлось пройти через собственный ад?       И в какой момент он решил, что Тецуро сможет быть счастлив с кем-то еще?       Что Цукки ему недостаточно? Что у него есть кто-то на стороне?       — Кей, ты такой умный, но такой придурок, честно, — Тецуро легонько взлохматил его волосы, посмотрел нежно, — ведешь себя как ребенок. Сбегаешь, прячешься, никому не доверяешь, не хочешь ничего решать. Нельзя же так.       — Знаю.       — Знает он, — передразнил его Куроо, накрыв ладонью расцарапанную бледную щеку. Кея кольнуло приятной прохладой, и он прижался к его пальцам, к его коже.       — Да, знаю.       — А ну-ка…       Аккуратно приподняв лицо Кея, Тецуро приблизился к нему, прикрыл глаза. Нет, правда, Кей был бы и рад не любить никогда, и не испытывать ничего такого; никакого выкручивающего душу страха, никаких переживаний, никакой страсти, подрагивающей на кончиках пальцев — только если это не Тецуро. Не его губы, не его вальяжный тон, не его уверенные движения; не его резкий смех, не его парфюм, из-за которого разум меркнет в ворохе воспоминаний, оставляя странное послевкусие. Все равно, что вырваться из огромного вселенского потока, из движения целого мира, из замкнутого размеренного круга, где все идет своим чередом — и вынырнуть навстречу чему-то неизведанному, необъяснимому, не существующему материально, но явственно ощущаемому в душе.       Оплот спокойствия, напоминание о былых днях, о прежней подростковой раскованности, бесстыдстве, поцелуях украдкой, обратившихся теперь в зрелые обещания, тщательную взвешенность решений, уверенность во всем. Кей избавился от мучительного ощущения, словно он отнимает Тецуро у кого-то, портит ему жизнь: будто он не имеет права быть рядом с ним, перекраивать его будущее, которого он сам не знал; его гипотетические семейные обязанности, радость отцовства, всего такого, чем, собственно, живут нормальные люди.       Нормальные ли?       Это он сам догадался или кто-то ему сказал?       У Цукишимы закружилась голова; колени подкосились, и он, потянув за собой Куроо, опустился вместе с ним наземь. Тецуро отстранился от него, облизнул влажные губы.       Что бы произошло, поступи они иначе?       А, неважно. Прошлое должно остаться в прошлом, напоминая о себе лишь в качестве опыта, в качестве пройденного этапа, в котором если и был какой-то смысл, то лишь сакральный, божественный, неподвластный смертному разуму.       — Поехали домой.       Цукки отер губы запястьем, молча вглядываясь в потемневшие глаза напротив.       — Не хочешь в Токио — поедем в Сендай. Или в какую-нибудь глушь где-нибудь на Гото.       — Н-нет, лучше в Токио.       — Ага, — ухмыльнулся Куроо, — вот как.       Цукки вспомнил вдруг, что у них тогда так и осталась нераспечатанной упаковка безвкусных бледно-серых тарелок, которые Тецуро ухватил только потому, что ну смотри, какая скидка!       Мысли о возвращении вселяли ужас и надежду. Цукишима вмиг ощутил странный подъем: его легкие, казалось, вот-вот лопнут, а сам он пресытится этой неизвестной волнительной истомой. Он и не задумывался об этом; о том, чтобы вернуться туда, откуда все начиналось, с намерением и возможностью продолжить то, что продолжать уже казалось немыслимым. Убрать лишнюю запятую, продолжить предложение; не запинаясь, не раздумывая, не подыскивая фразы. Как будто так и должно быть, будто это само собой разумеющееся.       — Ты живешь все там же?       Как будто всего этого не было, этих четырех лет, полных безнадеги и двусмысленности. Забыть, забыть.       Куроо поднес пальцы Цукишимы к губам, поцеловал бережно каждый из них.       — Да.       — Черт, снова придется работу искать. А я с таким трудом сюда устроился!       Усмешка сразу у двоих. В удушливом воздухе прозябали остатки застарелой обиды, покалывающей легонько под ребрами горечи. Осадок остался и останется впредь, но с этим можно жить.       — Это ли причина?       Кей мотнул головой. А может, все пройдет со временем: в привычном понимании слова.       — Ты так легко согласился, — прошептал Куроо, — я готовился к тому, что придется тебя чуть ли не силком в самолет тащить. Или что тебя вообще здесь не будет.       Он накрыл ладонями плечи Цукишимы и сжал их, давая понять: шутки шутками, но приехал он с серьезными намерениями. Сделал бы все, чтобы забрать Кея домой, смотреть там с ним на звезды с веранды его дома в Мияги.       — Да, наверное, — Кей приблизился, поцеловал его за ухом и обнял, опустив голову на плечо, — но у меня уже нет сил сбегать.       — Если ты сейчас скажешь, что ждал меня все эти годы, то я тебе не поверю.       — Нет, не ждал, — Цукишима продел руки под его локти, сцепил их в замок за спиной Куроо; от ткани его плаща пахло улицей, блинчиками на обед, почти выветрившимся стиральным порошком и вереницей времени, которое он провел без Кея, — но надеялся, может. Да и ты, знаешь…       — Я?       — Приехал за мной, как будто простил мне все, — Цукки поерзал щекой, прижался еще крепче, ближе к широкой груди и встревоженному стуку сердца, — я бы не простил. И подумал бы: «Ну и ладно, пусть. Проваливай.»       Куроо улыбнулся, поглаживая белобрысый затылок. Непростительно то, как много времени они потратили впустую; лишь из-за того, что не хватило однажды смелости поговорить. И сколько теперь придется все наверстывать, переигрывать, залечивать старые раны. Придется проделать огромную работу, что уж там.       — Да, точно, — Тецуро прикрыл глаза, скользнул губами по холодному уху Цукки, — ты бы так и подумал.