***
— Это «е», — указывает крыс прутиком на закорючку, усевшись на корточки, — а вот это «и». — В-е-д-а… что? — Ведать. — Ха! Что за дурное слово! Разве вы так говорите? — Нет, — сплёвывает крыс в сток, не глядя сгребает со стены жука и грызёт заживо, не оборвав ни крыльев, ни лапок. Керольд уничтожает его взглядом и в очередной раз прикидывает, можно ли дотянуться до него и — хотя бы чуть-чуть, для острастки, — придушить, но снова откладывает это на завтра. Какие ещё здесь развлечения, если не болтовня с этим скрыгой, которая как-то случайно превратилась в уроки чтения? Крыс как крыс, ничего особенного: жилистый, долговязый, с по-солдатски постной и по-здешнему недовольной рожей. Ни шрама, ни серьги, ни носа поломанного, — обычный пасюк, чуть-чуть рыжеватый. Таких хоть по горло залейся. — Слышь, хвостатый! — А-а? — Где этот ублюдок, который меня сюда приволок? — Соскучился? — Хочу обнять его прелестную шейку. — Тю, — свистит крыс, отхаркнув со слюной жёваное надкрылье, — Бенгтссон, что ли? Он уже полгода как в Пенбери. Отпустили его, баронской-то милостью. — Ох, жалость какая, — с неизбывной тоской, гнусаво и невероятно фальшиво стенает Керольд, елозя в колодках, и с хрустом перебирает пальцами. — О, печа-а-аль! Крыс, поморщившись, разок-другой хлещет прутиком по уцелевшему колену. — Пасть заткни! Тюрьма из-за тебя ночами не спит! — А что, — Керольд тут же прекращает стенать, — ты так уж о ней заботишься? — Ишь, ещё чего. Мне за шум надбавку не платят. Выходит, ночами, — или когда ещё, если Керольд запутался во времени и ориентируется лишь по дежурствам наставника? — вполне можно орать: у Керольда память отличная, но ему кажется, что некоторые строчки в балладах и шанти впихнуты не на положенное им место. Надо будет спеть и ещё разок убедиться, что так оно и есть. — Слышь, как тебя звать-то? Крыс шевелит усами, молчит и даже не думает отвечать, — лишь потягивается, хрустит позвонками и уходит в ночь, потирая шею. — Ги! Валяй на пост! Через час смену в патруле принимать! Ги-и-ильдо-о!***
Угрюмо попялившись в книгу: Ги уже третий вечер пытается растолковать разницу в парочке очень похожих букв, но все строки плавают, и книга о рыцарях, дамах и озёрном кракене остаётся открытой на той же странице, что и вчера, — Керольд переводит взгляд на крыса и, раздув горло, кашляет, как при чахотке: деревянная колодка стала такой родной, что Керольд порой забывает о её существовании. — Гони обратно. — Чё? — Перо на родину верни, Гильдо. — А, вот это? Оно теперь наше, мне Гай отдал. Крыс ковыряет ножиком в зубах, навалившись спиной на дверь, и с видимым удовольствием смотрит, как Керольд, хрипя, пытается до него дотянуться и скребётся по камню всеми конечностями — живыми и деревянной, а цепь на щиколотке натягивается, как струна. — Сопляк! Я этим ножом вскрыл сотню глоток! — А мы — сотню бутылок. — Сухопутная шваль! Отребье хвостатое! Недоносок! Падаль! Скрыга! — сквернословит Керольд, и в соседней камере вопит ласка, моля о тишине, а Ги скребёт кончиком ножа ухо, и на его морде написано искреннее недоумение. — С чего бы он тебе сдался? — Поимей уважение, хрен вшивый! — Заткнись! — Скры-ы-ыга! Керольд удивляется, когда над головой со звучным «дзынь» брызгами сыплется вощёное стекло, и облизывается: в камере тут же начинает пахнуть олеандровой настойкой, и этот запах раздражает ещё больше, чем нож в пальцах крысиного хрена. Ги, конечно, и прежде то по двери колошматил, то бутылкой об стену, когда кого-то утихомиривал, но при самом Керольде — никогда. — Ну-ка, слушай сюда, — шипит Ги и тычет пальцем, сунув нож за ремешок сапога, — мы о грамоте говорили, земноводное. Ещё хоть раз вякнешь… — Пф-ф! А в колодках ты такой же смелый будешь, да? — В колодках здесь не я сижу! — Какая горесть, — киснет Керольд. — Ты не знаешь, сладкий мой, когда Кнудд Вешатель вздёрнет старого пирата и спасёт его от твоего общества? — Не хотелось тебя радовать, — отвечает Ги и, привычно сплюнув в сток, давит на дверной рычаг, — но боюсь, что никогда. Чтобы повесить, шея нужна. — Ах, я и забыл. Вот ведь досада. Керольд смотрит на крыса в его кирасе, шарфе и сапогах, и хруст ножа, вонзённого в плоть под дважды сломанным коленом, режется в памяти так ярко, что его не глушат ни боль, ни вина, ни отвар из перезрелого остролиста. Керольд хохочет и привычно-мерно долбится об камень, мокрый от олеандрового пойла. — Капитан, вы слышите? Посмотрите-ка! Я ведь её до конца отрезал, да?***
— Эка! Выходит, за драку? — Ага-а. С другим сержантом при бароне подрался, пьяный был. Мне Гай рассказал, — по-бабьи охотно сплетничает Ги, переворачивая титульник главы. — То-то он мне так под дых двинул, когда на берегу сцапал! — Ну, Бенгт со всеми здесь дрался. А командир, Вешатель-то, узнал, вызвал к себе и говорит: будешь драться — выселю в карцер и в увольнение ни разу не пущу. Вот так! Бенгт и успокоился. — Совсем драться перестал? Брехня. Ги дёргает плечом, крутя пальцами соломинку во рту, и смотрит, как по сырому, поросшему мхом потолку ползёт жук; Керольд едва-едва перевалил через вторую треть книги, но вполне этим гордится, — во всяком случае, раньше он бы разбирал сюжет, глядя на цветастые маргиналии, где самым пристойным выглядит разве что рыцарь на бесхвостой саламандре. — А кто из нас не дерётся-то? — Вот ты, Гильдо, — воздевает перст Керольд, — ты никогда не дерёшься, ты только кричишь. — Но-но. Гильдо дерётся, но морды не бьёт. Гильдо даже твоего капитана пальцем не тронул, когда он в гавани удрал, шваль пиратская. — Правда? — Керольд, с трудом извернув кисть, чешет щеку. — Правда, — потягивается крыс, по обыкновению хрустнув суставами. — Всё равно мы его потом сцапали. — Пф! Где вы, погань имперская, а где капитан! Эй, слыхали, шкип? — Ты уж два года со стеной болтаешь, болезный, — корчит Ги рожу и высовывает язык, жестом изобразив петлю висельника на шее. — Так я крысе и поверю! — А капитан-то твой разве не крыса? — Крыса, да вот только не скрыга! Ги оттаскивает книгу подальше от огарка, с привычно постной рожей выслушивая все проклятия, которые Керольд призывает водой, озером и Утонувшим на его крысиную башку, — а потом почти что с жалостью смотрит, как Керольд скребётся, царапается и недовольно звякает цепями. — Табурет хочешь? — Ишь, какой деловой! Хочу. — Так иди и у кузнеца возьми, — грубо ржёт Ги, и Керольд, еле-еле дотянувшись, пихает его деревяшкой. — Скрыга ушастый! — Я принесу табурет, а ты не будешь орать в мою смену свои песни. Идёт? — Ещё чего! Почему это я должен не орать в твою смену свои песни? — щурится Керольд, заволакивая глаза полупрозрачными веками. — С того, что я ночью здесь сплю. — Ишь, ты! Важный какой! Ги захлопывает книгу, загнув уголок титульника. — А без меня ты бы вовек не узнал, как крысиная королева пикой кракена-ядозуба заколола. — Где? Покажи! — Шиш, ни за что! Следующей смены жди. Керольд вспоминает, что крысу выписано увольнение в деревню: кажется, у него там завелась прекрасная усатая подружка, а значит, Ги опять задержится и на ночную смену не придёт, — и твёрдо вознамеривается прочесть следующую главу самостоятельно.***
— Н-ненавижу, — бормочет Ги, шатается и присасывается к уже почти пустой бутылке; от крыса на всю тюрьму разит олеандром, и Керольд на всякий случай ёжится, — если Ги хоть немножко пьян, то он становится дотошнее самого злого тюремщика, но в таком упитом виде Керольд ещё ни разу его не наблюдал. — Увольнительную не дали? — Щас-с. — Уж больно часто ты их стал бра… — Заткнись! Ги оседает у стены, бухнувшись всем своим весом, дохлёбывает последний глоток и пялится в горлышко бутылки, прищурив левый глаз. — Ты неправильно пьёшь, — наставительно замечает Керольд, — надо закусывать. Остролистом, например. Лучшая в мире закусь. — А тебя просили пасть разевать? — Уф-ф. Ладно тебе, скрыга. Понюхав бутылку ещё раз и раскиснув в печали, крыс облизывает мокрые пальцы. — Мать простудилась. — Ах, вот оно что, — говорит Керольд, не зная, стоит ли ему хоть что-то говорить вообще: Керольд наслышан обо всех мелких грешках Тающих башен, но о личном крысы болтают только промеж собой, в казармах и на кухне, и никогда — при чужих. — Гай долг уже месяц не возвращает. — А-а… — А ещё он просрал мои сапоги в увольнении! — вскипает Ги, обняв бутылку, и Керольд вздрагивает: уж больно остры у крыс зубы, особенно когда они голодны или злятся. — Я-то к нему со всей душой, старик! Я их у горностая купил! В Кастельбруке! — Тебе бы, это, — Керольд уже привычно чешет пальцем щеку, — поорать надо. Крыс вопит так визгливо, что у Керольда закладывает уши, — но умолкает не менее резко, всхлипывает, сморкается в пальцы и, выдохнув, кутается в шарф: Керольд подмечает, что шарф на Ги новый и, кажется, вручную связанный, ничуть не похожий на прежний, соображённый из старой кофты. — Всё, я теперь с этим хреном за один стол не сяду. — Насовсем-насовсем? — Пока четвертак не вернёт. — Ишь, каков! — В знак сочувствия Керольд пытается хлопнуть его по плечу уцелевшей конечностью, но не дотягивается. — Везёт вам, что вы в крепости, а не посередь озера, ох, везё… — А по роже? — Ладно. Ги привычно цапает в пригоршню жука и грызёт, оборвав красноватые надкрылья. — Ты ещё в колено мне похнычь, Гильдо. — Выбью, если не заткнёшься.***
— Уезжа-а-аешь? — интересуется Керольд, напуская на себя равнодушие. — Перевожу-у-усь, — отвечает Ги, на такой же манер растягивая слово, и пяткой подпихивает книгу поближе. — Вешатель моё прошение о переводе подмахнул. — Куда ж это, интересно? В Гвоздь? — Ещё чего! Сдался мне Гвоздь. — В зубах у Ги соломинка, — так же, как и всегда; на крысе вязаный шарф, две рубахи и новые сапоги, тёплые, а за стенами тюрьмы в очередной раз сыплет снегом зима. — Там, у моего посёлка, застава при Песском тракте. На ней и останусь. — А подружка-то твоя? — Со мной едет, мы семью завести хотим. — Ишь! — Керольду становится кисло и грустно. — Не видать мне больше остролиста. — Тируса запряги, у которого нос сломанный. Он вредный, но не сдаст. Керольд хихикает и подёргивает увечной ногой, а Ги, закутав шарфом шею и уши, звонко чихает в кулак. — А почему ты здесь служил, если не секрет? — Не твоё лягушачье дело, старик. Усёк? — У-у, скрыга. Усёк. Уходит Гильдо, долговязый пасюк с постной рожей и соломинкой во рту. Насовсем. Керольд не считал ни дней, ни ночей, да и вообще давно потерял им счёт, — но Ги живой и язвительный, тёплый, свободный, с ним можно поговорить или поцапаться, а теперь Ги уходит, — и Керольд, хмыкнув, решительно отворачивает страницы до титульника с той самой, фигурно разрисованной «А»: Керольду плевать, хочет кто-то того или нет, но теперь он умеет читать и прочтёт капитану все главы вслух — все-все, от первой до последней. Обязательно! На маргиналиях резвится многорогий зверь с длинной шеей, и из глаз у него тоже растут рожки, а на шее зверя сидит крыса и, надувая щёки, дудит в брюхастую волынку. — Эй, Гильдо! А что с Гаем-то? Ги оглядывается, скусывает кончик соломинки, плюёт и в последний раз скалит зубы в ухмылке: — Да не ссы, Керольд. Вернул он мне четвертак. Помирились.