Недогоревшее пламя

      Она словно ранняя весна. Дуновение мягкого теплого ветра, лучик едва виднеющегося из-за туч солнышка. Временна как подснежники и резка, как неожиданные холода в середине мая.       Ее забота коротка и мимолетна, прямо как жизнь бабочек...       У Бакуго едва ли живот не вздрагивает от накативших порывов смеха. Возник в сознании образ Мидории в теле моли с серьезным видом – подшутил автор очередного геройского комикса.       Урарака же продолжает уверенно искать на его лице хоть каплю серьезности.       У Кацуки внутри в тоже время все взрывается, горит и, кажется, рушатся целые города.       У него Ад, возможно, уже просто пепелище собственной гордыни. Там все демоны собрались и весело играют в «не слабо», пока он ахуевает от происходящего.       У Кацуки девиз «гори все хер знает какого цвета пламенем» и он не может подобрать слова, чтобы она горела там же.       — Ты такой дурак, — обреченно протягивает высокий женский голосок, но в чувства не приводит. — Зря я этот разговор затеяла.       Она решилась наконец-то выяснить отношения. Они уже год бегают друг от друга, как будто-то бы стоит заговорить им – рассыплется и без того шаткая иллюзия мирного спокойствия. Он молча, требовательно целует ее, ночью выхватив в коридоре. Очако и рада бы пустить все на самотёк, но очень устала от неизвестности. Решила признаться ему в своих чувствах. Решила раз и навсегда покончить с дурацкой неопределенностью.       Кацуки в упор не может сосредоточиться.       У Кацуки скачут перед глазами цветы сакуры, промелькивает безоблачное голубое небо – все еще на фоне Преисподней. У Кацуки кровь с щеки сочится - заебали эти сопли, которые только стоит ему ее увидеть, начинают тушить гребанный пожар у него в голове.       Она спасает целые материки в его сознании.       Она залатывает этой вязкой белью своей заботы там дыры.       Она пытается все перешить, пересобрать, перекроить и мягко, кирпичик за кирпичиком, отстраивает сгоревшие города.       Он рад бы сказать «не трогай» или «пошла ты нахер», но рот, как будто, залили клеем.       От того они и молчат.       У Очако терпение не железное, ему нужно хоть что-то ответить.       Он рад бы сказать «ты заебала», но на языке вертится сопливая херня по типу «ты мне нравишься».       У Бакуго не хуевая жизнь и, все так же, ни единого адекватного повода не пускать в нее Урараку.       У Бакуго буквально все заебись, от рождения и как по маслу до самой академии.       У Бакуго все всегда хорошо, все всегда по плану.       У Бакуго даже блядские носки отсортированы в шкафу по цвету и степени изношенности.       У него график, у него тренировки и всегда наилучший результат. Он побеждает, десять раз превозмогает и переплевывает себя же самого. У него может и горит где-то там, иногда выплевывается наружу пепел с хриплым «блять», но это только подстрекает делать лучше.       Тем временем Очако в картину радужной жизни по часам и превозмогания в упор не вписывается.       Очако засыпает в три ночи, отчего он страдает недосыпом.       Очако хуярит энергетики по утрам, днем запивает газировкой, а вечером хлещет кофе.       Очако жрет все подрят и нагло тычет очередной бутерброд с колбасой ему в морду.       У нее нет нихуя никакой дисциплины от слова совсем. У нее бабочки блядские, нежно розовая вишня в голове и, кажется, ею она и соображает.       Его ехидный голос разума подстрекает «нахуй ты ей нужен», «ты убьешь ее», «вы не подходите друг другу». И там где играют в «не слабо», один из рогатых вспоминает смущающуюся рожу Дэку, который дарит ей какую-то хуйню на Новый год.       И все взрывается.       Под ногами едва ли не лава, но кожу уже не обжигает совершенно. Горит хлебало.       Очако удивленно вскидывает брови, смотря как он краснеет. От смущения.       У Бакуго больше нет гребанных щек - все в мясо. У Бакуго ладони в кашу, разодранные своими же ногтями. У Бакуго брови в упор никак не могут расслабиться и губы поджаты. У Бакуго единственная пломба на шестерке чуть ли не трескается от того, как крепко он сжимает зубы.       Стоит ему на секунду расслабиться, увидев ее удивление, как все растворяется.       — Кацуки, ответь, — она еще раз с мольбой смотрит в глаза. — Что между нами происходит?       У Кацуки снова по пазлам собирается мир. Преисподняя уже не горит, вся погрязла в какой-то розовой слизи. У Кацуки все возведенные тысяча заборов, скрывающие его нутро от общества, рушатся в один миг с выдавленным из себя шепотом «Урарака».       От ее прикосновений леденеют руки. От ее взгляда заливается пепелище собственной ярости едва ли не кровью. От ее «Кацуки» внутри все ломается, а натянутые струны самообладания, вместо того, что бы до предела натянуться и порваться, просто мягко расстраиваются, словно на музыкальном инструменте. Портятся и не желают выдавать ничего, кроме в ноты не попадающего похоронного марша.       У него на языке «ты» и «заебала», но в упор не может вылезти наружу.       У него на языке «ты» и «люблю», но тоже застревает в горле, которое уже саднит, от сдерживаемого ора.       Кацуки, все еще румяный, как ебаная помидорка, смущенно отворачивается и еле разборчиво несет какую-то липкую ахинею про то, что они - пара. Он почти откусывает себе язык в конце фразы и готов биться головой об стену, вот только тараканы в его голове продолжают один другого громче ржать, сидя уже в сырой пещере, в каких-то ссаных лужах.       Урарака радостно обнимает его и наконец-то, перестает требовать открывать рот в целях выдавливать звуки. Она целует его в щеку, а Кацуки понимает, что ради одного этого счастливого блеска в глазах только что переломал себе все окончательно.       У Кацуки душа в кашу, а мозг в щепки.       А Очако весело улыбается, пытаясь чмокнуть его в нос.       У Кацуки почему-то пожар не загорается вновь от ощущения мягких губ на своей коже.       Кацуки сломался, безысходно и тупо следя за ее лицом.       Кацуки потребуется еще хуй знает сколько времени, чтобы залить внутри все обратно бензином.       Стоило ли это того?       Однозначно да.