***
— Серый, — еле слышно вырывается у Олега. И в этом "Серый" одновременно всего и слишком много, и чудовищно мало: теплота, та самая, сохранившаяся еще с времен, когда он о лица дворовой шпаны костяшки пальцев за друга сбивал, горечь, что недоглядел... недосмотрел. Иронично, как приказы от безликих вышестоящих выполнять, выковыривая параллельно песок из самых интересных мест, так первый. А вот с выполнением данного еще, кажись, с пеленок обещания облажался. — Ну как так-то, а? Сережа, распластанный на явно неуютной на вид больничной кровати, не отвечает. Не дергается даже, хотя шуму они с ребятами навели немало. Как он и думал, продуманный до мелочей план пошел по одному всеми известному месту. Признаться честно, если бы не ярко-рыжая макушка, Олег бы сначала и не признал в лежащем напротив теле друга детства. Уж слишком не хотелось отождествлять своего солнечного, живого Сережу с изнеможенным до нездоровой худобы парнем, что издалека больше походил на кучу тряпья, нежели живого человека. Олег тихо чертыхается, поправляет впопыхах напяленный врачебный халат так, чтобы не светить стволом. Ну хотя бы без жертв обошлось, и то хорошо. А с остальным разберутся. По крайней мере так он думает до момента, пока Сережа не открывает глаза. Медленно так, будто поднять веки для него — задача похлеще создания нового алгоритма для своей сети. Открывает глаза, и отшатывается, чуть не слетая с койки вовсе. Та краем бьется о стену с глухим скрипом. И откуда в таком хрупком теле столько силы? Прожжённый пустыней, закаленный свистом пуль Олег до этого момента искренне считал, что готов был к чему угодно. Война вывернула его наизнанку, сдирая кожу со скелета, перестроила, а затем надела обратно на новый, более жесткий каркас. Такой просто так не сломаешь. Так почему же землю из-под ног выбивает не приставленный к голове пистолет террориста и даже не пойманная пузом пуля, а страх в таких знакомых и, чего уж врать себе, любимых глазах? — Олег? — хрипит Сережа будто сорванным голосом, а у Олега на душе кошки скребут. Смотрит с надеждой, а затем потухает будто. — Нет... Ты не он. Ну приехали.***
Признаться честно, в первый раз Олег его даже не замечает. Казалось бы, это невозможно, пацан яркий, аж глаза слезятся. Словно художник по ошибке уронил палитру с красками на серое полотно Питера. Но когда социальная работница приводит Олега в детский дом "Радуга" в первый раз, он не то чтобы хочет обращать внимание на что-либо. — Ребята, познакомьтесь, это Олег Волков, он теперь будет жить с нами. Единственное четкое, осознанное воспоминание нагоняет Олега позже, где-то через недели две после его "заселения". Когда воспоминания о распластанных на передних сидениях в неестественных позах, словно ростовые куклы, родителях перестают вставать перед глазами с каждым вдохом, а фантомная боль в поврежденной в аварии ноге накатывает лишь с плохой погодой. — А ну вали с моего места, Чучело! Олег поднимает голову, не переставая по инерции вести ложкой по тарелке с манной кашей. Тут тебе не домашнее застолье — отвлечешься на минуту, и еду твою умыкнут из-под носа кто постарше и посильнее. В столовой столы друг к другу стоят плотно, образуя что-то вроде ровных длинных рядов, и разглядеть, что происходит, удается легко. За соседним "рядом" двое мальчишек подросткового возраста зажимают кого-то явно меньше. Едкие слова разносятся по полупустому помещению эхом. Олег сжимает кулаки и опускает голову. Лезть в междоусобные потасовки — искать себе лишние проблемы, уж это он за все проведенное тут время усвоил хорошо. Он не поднимает взгляда, когда слышит резкий вздох. Не двигается с места, когда слышит скрип ножек табуретки и звук падения, и лишь слегка вздрагивает, когда на пол летит, громко разбиваясь, тарелка. От вида манки во рту образуется горький привкус. Поднять голову он решается, лишь когда краем глаза замечает движение. Мальчишки, посмеиваясь, выбегают из столовой, пока по их души не прибежала местная повариха. Рука у Любовь Михайловны была тяжелой. Олег еще раз проводит ложкой, пытается отделить застывшее масло от каши, а потом вздыхает. Идиот в чистом виде. Он сгребает со стола тарелку и стремительно направляется к соседнему столу. Мальчишка на полу выглядит нелепо: фиолетовый, будто девчачий, свитер с совой, рыжие космы, несчастный и какой-то даже слегка болезненный вид. И ведь встать даже не пытается, хоть и знает, что получит за разбитую тарелку. Олег быстро хватает его за рукав и, ничего не объясняя, тянет к своему месту, получая несколько удивленно-заинтересованных взглядов со стороны других детей. В ответ им он лишь хмурится. Мальчишка в его руках ведет себя, будто тряпичная игрушка. Не дергается даже, и это жуть как раздражает. Олег усаживает его на стул, и ставит перед ним тарелку. — Ешь, — коротко говорит он. И только тогда это неловкое недоразумение поднимает на него взгляд. — Что? — он непонимающе смотрит сначала на тарелку, потом на Олега, и снова на тарелку. Будто сам факт проявленной доброты пугает его больше, чем тычки и затрещины. — Кашу, говорю, ешь, — устало вздыхает Олег. А потом разворачивается и уходит.***
Олегу не раз приходилось успокаивать людей в чрезвычайных ситуациях, будь то гражданские, попавшие под перекрестный огонь, или его раненые боевые товарищи, но еще никогда он не чувствовал себя так, будто каждое его слово может привести к катастрофе. Сережа ничего больше не говорит, смотрит загнанно, а Олег в мыслях просчитывает, сколько минут у них осталось до того момента, пока в дальнее крыло не подтянется охрана. Чертовски мало. — Сережа, вставай, нам нужно уходить, — говорит он осторожно, мягко, будто с зажатым в угол зверем. Руки поднимает к груди, как бы говоря: вот он я, не опасен. — Пожалуйста, хватит, — тот резко хватается за голову, глаза зажмуривает. Головой странно дергает, будто хочет с лица что-то сбросить. Его давняя привычка, подмеченная Олегом еще в детстве, видимо, прогрессировала настолько, что здесь, в полумраке больничной палаты, больше походящей на камеру, приобретает какое-то больное очертание. Речь Сережи, и раньше нервная, сейчас походит на набор отдельных фраз. — Уходи, уходи, уходи... — Сережа... — Ты умер, — Олегу кажется, что он на секунду перестает дышать. — Тебя нет. Твою же мать. — Серый, ну ты чего, — Олег приседает на одно колено, незаметно заводя руку за спину, к карману, а другой медленно тянется к руке Сережи. Главное сейчас — сделать все быстро, а то и ему, и Разумовскому придется выбираться из полнейшей задницы. — Дай руку, ну. Он осторожно отцепляет пальцы Сережи от его же волос и с жалостью смотрит на несколько оставшихся на ладони волосков. Что ж ты делаешь, горе луковое. Не давая Сереже времени сопротивляться, он прислоняет его руку к своей груди, прямо над сердцем. Сквозь тонкую ткань накинутого на футболку халата можно прочувствовать мерное сердцебиение. Олег даже удивлен тому, насколько оно спокойно. Сам-то он готов уже на стену лезть. — Ну же, Сереж, — выходит умоляюще. Олег на секунду не узнает своего же голоса, настолько давно он не использовал подобных интонаций. Кажется, всю жизнь он то и делал, что рявкал приказы, да чеканил "так точно". В глазах Сережи что-то на секунду проясняется, и он наклоняется ближе. Смотрит, приоткрыв рот: взгляд расфокусированный, стеклянный, вид потерянный. Олег видел выписки Рубинштейна, но одно дело знать, что в твоего друга вкалывают половину аптеки, и совсем другое — видеть своими глазами. Оттого следующее его действие встает комом в горле, отдавая чем-то горьким, смутно знакомым. Он отнимает руку от сережиной, кладя ту ему на скулу. Ведет плавно, нежно, будто дикого зверя усмиряет. Наклоняет чужую голову, дабы отвлечь. Мысленно готовится. Секунда, и вторая рука, сжимающая в кармане шприц с транквилизатором, благодаря военной выдержке, быстро и четко вводит препарат в плечо. Сережа сначала не понимает, глупо моргая, как будто его мозг, словно старый сгоревший процессор, силится обработать новую информацию, да не может. А потом смотрит исподлобья взглядом побитой собаки, что даже Волкову становится не по себе. — Прости, но так надо, — он встает, в пару движений подхватывает начинающее обмякать тело, кряхтит, выпрямляясь — спина не к черту, а потом шепчет на ухо, успокаивающе: — Все будет хорошо, я рядом.***
— Тихо, тихо, — из-за охрипшего голоса, утешение Олега слышится, как скрип вилки по металлу. Он сглатывает слюну, сетуя на сухость горла и отсутствие в распоряжении местной медсестры банальных лекарств. Финансирование им, видите ли, урезали. Ага, хочет хмыкнуть Олег прямо в лицо директрисе, как же. — Все хорошо. Сережа в его объятиях трясется, тихо всхлипывая. Он лежит к Олегу спиной, носом уткнувшись в подушку и, кажется, периодически прикусывает ту зубами. Теплом от него несет, как от печки. И Олегу бы радоваться, батарея под боком. Отопления-то нормального нет, и проснуться с теплым носом здесь — чудо света. Но он не может. Температура у Разумовского не опускается уже второй день. Бредит. Олег не знает, что ему там видится, но по отрывкам фраз, долетающих до него в тишине больничной палаты, понимает, что ничего хорошего. Олег только однажды ловил себя на желании о ком-то заботиться. И то, не так. Когда не просто охота кому-то шарф на шее поправить, потому что съехал, а перебраться на чужую кровать в лазарете и сжать в объятиях до ломоты в костях, лишь бы друга отпустили его ночные кошмары. За Сережу хотелось драться, за Сережу было не жалко получать по роже, Сереже хотелось отдавать все и себя в придачу. Получите, распишитесь. И это пугало. Когда-то давно, еще в прошлой жизни, как про себя обычно думал Олег, у него были похожие чувства к девчонке с их двора. Тогда, когда у него еще был свой двор. Её звали Карина, она была из не самой благополучной семьи, и её иногда задирали другие дворовые ребята за нерусскую наружность. Еще тогда Олег заработал неприязнь к любого рода травле. А еще у неё была длинная черная коса, почему-то оставшаяся в памяти как почти что единственная деталь её внешности. Лицо же давно стерлось временем. Они быстро нашли общий язык: Карина была мягкой и немногословной, в чем-то даже зашуганной. Она давала носить за ней школьный портфель и закрывала глаза на его драки с кем ни попадя. А потом случилась авария, и Олег потерял родителей. Потерял все... Странно, он и не вспоминал о ней до этого дня. Да и потеря дружбы с ней не вызывала в нем ничего, кроме легкой ностальгии по старым временам. Может быть так, что однажды их пути с Сережей разойдутся точно так же? Олег приоткрыл глаза, всматриваясь в лохматую рыжую макушку рядом. Он подвинулся ближе, вдохнул полной грудью и даже сквозь ужасно заложенный нос почувствовал ставший родным запах ромашкового шампуня. Нет, не может. Потому что Сережа — не Карина, и даже не девчонка. С ним хочется не просто дружить, не так, не как все, поверхностно. Ради него хочется жить. Ради Сережи хочется просыпаться пораньше по утрам и отбивать любимое место в столовой, ради него не жалко обменивать любимое печенье на конфеты, ведь Сережа страсть как любит шоколад. Ради Сережи не страшно выйти на неравный бой. С Сережей не страшно. Разумовский в его руках всхлипывает снова, громче прежнего, и Олег обнимает его сильнее, прижимаясь холодным носом к мокрому затылку. Единственное, чего боится Волков — так это потерять его.***
Дальнейшие свои действия Олег помнил смутно. Так бывало, когда он переключался из режима человека в режим солдата. Не оставалось эмоций, страха, сомнений, была только миссия. Доставить Сережу в безопасное место. А остальное потом. На моторную лодку они пересаживаются, когда над Питером еще висит темная ночь. Своих ребят Олег рассаживает на еще три таких же, и отправляет по маршруту — чтобы сбить потенциальную слежку. Не лучший план, но и ситуация не сахар. Избавляется от халата, накидывает на себя безразмерную куртку. В себя приходит, только когда затаскивает бессознательное тело на заднее сидение неприметной легковушки. Садится на переднее сидение машины, глубоко вздыхает, смотрит на свои дрожащие от холода руки (все же, лодкой управлять без перчаток с Питерской погодой — не в Сирии винтовку держать). Прикрывает глаза на секунду. Представляет долгую дорогу к выбранному самолично убежищу. Матерится от души. Слышал бы Разумовский, нахмурился бы и обозвал плебеем. Но он не слышит. Сопит мерно, развалившись сзади. И это успокаивает. Всегда успокаивало. Да. Только в те времена под боком у Олега сопел друг его детства, безобидный невротик, не научившийся с годами простому человеческому общению, а не печально известный убийца в розыске, выкраденный из психушки. Хотя, чего уж лицемерить, будто его руки чисты от крови. Будто не его это в первую очередь была идея — выкрасть "особо опасного" преступника. Будто имея выбор, он бы поступил иначе. На секунду Олег позволяет себе задуматься о том, что делает. О том, как поразительно мало сомневается в правильности своего решения. Наверное, он тоже болен. Смешок выходит невеселым. — Во что же ты себя втянул, а? Он заводит мотор, переключает передачу и выруливает к основной дороге, которая, как он знает, скоро перейдет к маленьким проселочным, и вдавливает педаль газа. Олег не знает, был ли вопрос адресован видящему третий сон Сереже, или же ему самому.***
— А ты уверен, что это безопасно? Олег, мысленно отсчитывающий секунды до этого вопроса, вздыхает. — Минута, Сереж. Ты продержался минуту, — под ногой Олега трещит стекло, пока он примеряется, куда можно приземлить две не самые габаритные тушки. На крыше серой многоэтажки холодно и грязно, но в этом же и вся суть дворовой романтики, не так ли? — Ты обещал не ныть хотя бы первые полчаса, но не осилил и пяти минут. С тебя пиво. Сережа обиженно фыркает, заворачиваясь в свою тонкую и нелепую синюю ветровку так, что выглядывает только хитрый прищур глаз, и окидывает взглядом открывшийся им вид. Он сейчас выглядит, как нахохлившийся воробей, о чем Олегу хочется поведать тому вслух, но жить ему хочется больше. Он подходит ближе и заключает того в объятия со спины, пристраивая голову Сереже на плечо. Трется щекой, будто верный пес. Тот мгновенно, как по волшебству, расслабляется. — Расслабься и не думай ни о чем, — тихо говорит Олег, будто боясь нарушить атмосферу. Ветер гоняет по крыше мелкие бумажки, а над городом висит белая ночь. Красиво. — Я так не умею, ты же знаешь. Знает. Еще как знает. До их совершеннолетия рукой подать, и Сережа, по мнению Олега, слишком уж озабочен мыслями и тревогами по поводу их будущего. Он постоянно строит планы, чертит в своих альбомах схемы вместо рисунков, и усердно вычитывает все, что может найти о различных направлениях в ВУЗах. И ладно бы себе, это Олег бы понял и даже поддержал. Но только вот Разумовский активно пытался пристроить в университет Олега. Олег не то чтобы не хотел учиться, он просто не представлял, чем хочет дальше заниматься. С Сережей все было просто, котелок варил, что надо: победы на городских и всероссийских олимпиадах, ворох революционных идей, внутренний пыл для их реализации и вера в лучшее будущее. У Разумовского было все для того, чтобы шагнуть во взрослую жизнь с уверенностью в завтрашнем дне. А у Олега не было ничего, кроме Сережи. Ну, и умения бить морды. Конечно, он не был глуп. Про таких, как он, говорили "умеренно одаренный". Когда вроде бы везде получается, но поверхностно. И тут, и там, но понемногу. Посредственно. А Олег и не обижался — смысл-то? Правда ведь. Вот только эту правду отказывался видеть единственный человек, чье мнение для Волкова было действительно важно. Сережа стоит, задумавшись, смотрит вдаль, не представляя о том ворохе мыслей, что таится в голове у друга, пока Олег зарывается носом в уже отросшие до плеч волосы и задается вопросом, как долго оно еще будет вот так. По-простому. Хорошо. — Знаешь, для полноты картины не хватает плеера с музыкой, — вдруг выдает Сережа и сразу же фыркает. Видимо, сам не понимает, почему эту тему поднял. Старый плеер размером с ладонь, с дисководом, купленный на рынке на честно скопленные ими гроши, служил их верным товарищем не один год, и приказал долго жить буквально пару дней назад, знатно подпортив им настроение. А Олег только-только начал просвещать Сережу в классику русского рока. Обидно. — У меня есть что получше, — он отходит на пару шагов, пристраиваясь возле куска бетона, неизвестно как вообще тут оказавшемуся, смахивает пыль, садится и похлопывает по месту рядом. — Падай давай. — Грязно же, — возникает Сережа, но все же приземляется. — Джинсам хана. — Неженка, — не удерживается от теплой улыбки Олег. Вытаскивает из кармана кожанки шоколадный батончик, протягивает другу. — На. Все показательное недовольство разом сходит с лица Сережи, а сам он будто загорается изнутри, когда он видит, что находится в протянутой к нему руке. Ни дать, ни взять, оливковая ветвь. Что же ты будешь делать, а? — думает Олег, неловко почесывая макушку. Скулы покалывает от набежавшего внезапно румянца. Вляпался, так вляпался. Они так и сидят, смотря на кружащих в небе чаек, прислушиваются к ритму города в тишине, пока Сережа в одно лицо хомячит любимую шоколадку. Время идет, а что-то не меняется. Олег понимает, что давно ему не было так спокойно. Вся эта канитель со взрослением, оказывается, знатно выматывает. Интересно, сколько у них еще таких моментов впереди? И будут ли? Может, спустя пару лет эти посиделки на крыше будут казаться им детской забавой? Или же превратятся в одно из тех горько-теплых болезненных воспоминаний? Будет ли у него так же перехватывать дыхание от одного вида улыбки на родном лице? Его мысли прерывает тихий хруст. — Олеж, я это, — с несчастным видом тянет Разумовский, — Кажется, зуб отколол... Да хватит ржать! Мне больно, вообще-то... К черту. Даже если все перевернется с ног на голову, посмеиваясь, думает Олег, то, что он всей душой любит это недоразумение, навряд ли когда-либо изменится... Он не позволит.***
Чем дальше они едут, тем меньше на дороге попадаются редкие домики, как, в принципе, и любые другие признаки цивилизации. Если бы не спутниковая карта, Олег бы и сам заплутал в веренице бесконечных поворотов и узких дорог. С основной трассы они свернули давно, и сейчас ехали тихо, чтобы не поднимать пыли. Тише едешь — дальше будешь. А в их случае, буквально. На съезде, ведущем на каменистый берег, их ждет старый армейский знакомый Волкова с лодкой. Слово за слово, старый долг закрыт. Рукопожатие — молчаливая благодарность, немое обещание более не пересекаться. Небольшой домик, который станет им временным убежищем, хотя бы на первое время, находится глубоко в лесу, и подплыть к нему будет удобнее всего. Когда-то давно, когда жизнь еще не раскидала их по разным концам мира, они с Сережей, распивая дешевое вино из картонной коробки, спорили о необходимости иметь незарегистрированное имущество. Тот упирался, что лучший способ избежать проблем с законом — абсолютная прозрачность. И вот, как оно вышло. Иронично. До дома они добираются на чистом упрямстве Олега. Закалка закалкой, но когда подолгу тащишь на себе другого человека (особенно по лесистой местности, где каждый шаг по мокрой траве грозит неприятным падением), а вспотевшую некстати спину дерет холодный ветер, единственное, о чем начинаешь мечтать — поскорее добраться до устойчивой горизонтальной поверхности и отключиться, предварительно скинув с себя мокрую до нитки одежду. Переступив порог дома, Олег хмурится. Располагает Сережу на кушетке и по привычке обходит территорию по периметру, проверяя, выискивая, будто сторожевой пес. И лишь не обнаружив ничего необычного, выдыхает, кажись, впервые с начала всей "операции". В себя Сережа начинает приходить, пока Олег суетится, перепроверяя наличие необходимых им продуктов и вещей в доме. Тот пространством не блещет: пара комнат, отделенных стеной из дерева без двери, и ванная. На весь дом — два генератора, один основной, один на запас. Ни людей, ни мобильной связи. Красота, по мнению Волкова. А вот Сережа на стену от скуки будет лезть. По крайней мере тот Сережа, которого Олег помнил. — Что? — раздаётся со стороны кушетки. — Олег? Олег потирает ноющую поясницу, оборачиваясь. Встречается с удивленным взглядом голубых, в предрассветном сумраке кажущихся синими, глаз. Как же он, оказывается, скучал по ним. Огромные, думает, глазищи-то. Нездоровые. Его что там, совсем не кормили? — Ну, ты чего, — говорит мягко, видя, как намокают щеки друга, и тот начинает мелко подрагивать, часто дыша. Осторожно подходит, кладет руки на острые плечи, скрытые больничной робой. Те ходуном ходят, то ли от холода, то ли от нервов. Надо бы ему сменной одежды с сумки достать, а то продрогнет совсем. — Я тут, Сереж. Все хорошо. — Я думал, что ты умер, — хрипит тот, отчаянно в Олега пальцами цепляясь. Будто боится, что тот исчезнет, как мираж. Ненастоящим окажется. Так, очередной галлюцинацией от препаратов. Этот новый, несчастный Сережа, кажется, готов цепляться даже за галлюцинацию. И это пугает. — Тебе нужно отдохнуть, — четко чеканит Олег, как бы намекая: это не просьба, ну-ка падай и засыпай. Работает безотказно, проверено еще во времена жестких сережиных сессий. — Я буду рядом, когда ты проснешься. Дергается к сумке, но сережины пальцы держат его крепко. Ладно, думает, не страшно. Лишь слегка отстраняется, чтобы скинуть с себя куртку и неприятно липнущую к коже футболку. Кушетка узкая, вдвоем не повернуться даже, только боком. Олег мысленно ставит себе задачу надуть матрас, как только подключит батареи. Он будет попросторнее. В окно робко бьют первые лучи солнца, бросая блики на рыжие волосы лежащего перед ним Сережи. Не волосы, а костер. В таком и сгореть не жалко. Олег аккуратно накрывает их обоих лежащим рядом пледом и прижимается крепко к продрогшему вымотанному телу. Вдыхает больничный запах с макушки и фыркает. Надо бы вымыть. Сережа осторожно, будто боясь, перехватывает руку Олега, что тот перекинул через друга, и прижимает к своей груди, не давая отстраниться. — Не уходи... — тихо шепчет он с таким отчаянием, что Олегу выть хочется. Найти каждого, кто тронуть его посмел, и хребет вырвать. И плевать, что сам Сережа суету навел немалую. Потому что нельзя, нельзя Сереже боль причинять. Но тогда придется себе пистолет к виску приставить, думает он невесело, ведь первый в этом злополучном списке. Сережа совсем не хрупкий, Олег знает. Это с виду он может таким показаться. На деле храбрый, сильный, а в душе — пожар. Уязвимым он себе позволяет быть только с ним, с Олегом. Потому что защитит, костьми ляжет, но защитит. Ну и как, справился? — усмехается мерзко внутренний голос. — Защитил? — Никуда я не уйду, — шепчет в макушку тихо. Больше себе обещает, нежели Сереже. Тот все равно не поверит. — Спи, горе мое. И проваливается в дрему, просыпаясь лишь раз, когда тело в его руках неестественно напрягается. — Врешь, — хрипит не-Сережа вроде бы своим голосом, но интонации выдают — не он, тот, другой. — Хреновый из тебя защитник. Ему я нужен. — А это, — холодно усмехается он, скаля зубы и борясь с желанием сомкнуть их на чужом загривке. — Мы еще посмотрим. И сжимает в объятиях еще крепче.***
Просыпается он первым. Судя по положению солнца, к полудню. Вскидывается, по армейской привычке, только потом себя одергивая: мягче надо быть, в его руках Сережа, пусть поспит подольше. За окном шумит ветер, в неясном небе крутят виражи коршуны. Олег к долгому созерцанию прекрасного не склонен, так что направляется прямиком в тот угол дома, что служит кухней. На выцветших со временем полках ровным рядом стоят банки с консервами, на нижних — макароны, в подвале — соленья. Все скоропортящиеся продукты умело укомплектованы в допотопных времен холодильник. Пока размышляет, от чего слабый желудок Серого не вывернет наизнанку, натыкается взглядом на неприметную коробку, и что-то в его голове щелкает. Ставит кастрюлю на плиту, набирает воду. Задумывается на секунду, достает еще одну, другую шуршащую упаковку. Мысленно прикидывает, через какие связи можно будет пробить лекарства для Серёжи и, желательно, заслуживающего доверия врача. Конечно, Олег читал анамнез Разумовского. Зовите его безумцем, но даже после прочтения подробных полицейских отчетов о деле Чумного Доктора, Олег не боялся его. Он боялся за него. Что не сможет помочь, что не убережёт. Опять. Многие бы назвали это нездоровой привязанностью. Одержимостью. Олег зовёт это старым добрым идиотизмом. Сережа выплывает в кухню, ударившись плечом о косяк, смотрит недоверчиво. И если бы Олег его не знал, то подумал бы, что он все еще отходит от оставшихся в крови лекарств. Но нет, по утрам Серого всегда приходилось буквально отдирать от кровати, ставить на ноги, приводить в чувства, в процессе не давая убиться о раковину в попытке почистить зубы. — Запасы тут небогатые, но объемные. Завтрак я организую, — говорит Олег, быстро пробегаясь взглядом по фигуре друга. — Возле кровати есть сумка, там теплая одежда и носки. Переоденься, а то заморозишься. — Угу, — мычит он, нервно почесывая кончик носа. Заламывает руки, открывает рот, закрывает. Видимо, сказать что-то хочет, да не решается. Вздыхает, и молча уходит искать сумку. Им многое нужно обсудить. Возвращается на кухню Сережа, когда в кастрюле у Олега уже закипает завтрак. — Зря ты это сделал, — голос его все еще звучит глухим, но уже не походит на предсмертные хрипы, и то хорошо. — Вытащил меня. Надо было бросить. Заслужил. Волков уже готов вскинуться, аж волосы на руках поднимаются. А потом он переводит взгляд на Сережу. Тот сидит у стола, сгорбившись в маленькой кухоньке, пытаясь занимать как можно меньше места. Пытается не дышать лишний раз. Олег вздыхает, вспоминая, с кем разговаривает. Худший враг Сережи — его же голова. Отворачивается к плите. Раз-два-три, выключить, снять с огня. — Чушь не неси. — Ты не понимаешь, — уже громче продолжает тот. Дышит тяжелее, и Олегу даже не надо поворачиваться, чтобы понять — хмурит рыжие брови, злится. Олег тихо радуется: если злится, значит сил набирается, выходит из пугающе апатичного состояния. Дальше уже будет легче. — Я опасен. Для тебя в первую очередь. Я же никогда себе простить не смогу, если... От кастрюли медленно поднимается пар, Олег ищет глазами только что вымытую тарелку. Черт подери, только же под рукой была. — Ты меня вообще слушать собираешься? — в голосе нотки хриплые, борется с эмоциями, не дает себе сорваться: то ли разораться, то ли расплакаться. А не надо, Сережа, думает Олег, пусть оно выходит. Чтобы изнутри не грызло, чтобы соседей в голове не прибавлялось. А то повторения банкета Питер уже не переживет. — На, — поворачивается, ставит перед Разумовским тарелку. На дымящейся в тарелке манке одиноко лежит долька молочного шоколада. — Ешь. — Что? — смотрит на него так, что сердце щемит. Не верит, видимо, еще, что все происходящее — реальность. Не плод его больного воображения. И не поспоришь, ситуация отдает абсурдом. Особенно для человека, что месяцами залипал в стену на препаратах. — Кашу, говорю, ешь, — улыбается он тепло, как в детстве, краем глаза замечая удивленное лицо Сережи. А потом тот смеется как-то нервно, с надрывом, а глазища — влажные и красные, жуть. Но все равно красивые. И, серьезно, Олег готов пройти еще несколько войн, лишь бы улыбка задержалась на родном лице подольше. Все у них будет хорошо, думает Олег. Уж об этом он позаботится.