Всё ещё больно

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Гарри бормочет почти без эмоций, сам больше не верит в то, о чем просит, но повторяет это как мантру, как ритуал, как молитву, как что-то, без чего невозможно начать новый день. — Если ты можешь вернуться… если там, в том мире, где ты сейчас, есть возможность вернуться обратно… Он привычным жестом обводит гравировку на могильном камне, проклиная буквы за то, что они складываются в слишком родное имя, но не старается подавить боль. Она привычна, знакома и желанна, потому что её отсутствие означало бы, что ему стало всё равно. *** — Останься, — произносит Северус, удерживая его за плечо, чтобы он даже не подумал вставать с постели. Пару недель назад Гарри мог лишь мечтать услышать что-то подобное, но теперь, когда они договорились о последнем месяце вместе, это стало реальностью. О том, что должно будет за этим последовать, он старался не думать. — Я вообще больше не хочу спать у себя. Никогда, — заявляет он, переплетая их пальцы и нежно касаясь губами плеча Северуса, при этом поглядывая на него, чтобы узнать ответ. Но тот так и не отвечает, и Гарри точно понимает, что это значит: Северус старается отгородиться от мыслей о будущем, как и он сам. И отсутствие разговоров в этом иногда помогает. *** — Я остался там, — произносит Гарри то, чего не говорил никогда прежде. — В твоей спальне… насовсем… И хочется сказать: «В твоей постели», но почему-то это звучит слишком больно. Иногда Гарри говорит о вещах, которые заставляют его душу выворачиваться наизнанку, и чувствует в себе силы на то, чтобы проживать такие разговоры. Иногда — как сейчас — ему сложно даже произнести несколько лишних слов. Сегодня у него нет сил на то, чтобы терзать собственное сердце болезненными воспоминаниями, так что он почти не говорит о прошлом. Он вообще почти не говорит. Зато он слегка разрушает насыпь земли, превратив идеальный могильный холм в нечто ассиметричное, потому что прикосновение к земле успокаивают и отвлекают. Как маленького ребенка, играющего в песочнице, но без песка, игрушек и энтузиазма что-либо соорудить. Приходится сдерживать себя, чтобы не разрушить всё, что осталось, — простую груду земли, сложенную определённым образом. — Прости меня, — просит он, понимая, что и это — ошибка, потому что простая просьба автоматически отправляет в прошлое. В то прошлое, где он уже об этом просил и уже получал ответ. *** — Мне… правда жаль, — после недолгого молчания произносит Гарри, ещё отпивая из своего стакана. Северус удивлённо поворачивается к нему. — Мы обсудили всё два часа назад. — Знаю, — бормочет он в ответ, но не успокаивается, потому что эта тема его задевает. Он слишком вспыльчив в последние недели, и, хоть он прекрасно понимает, что связано это с войной, легче от понимания не становится. Хочется миллион раз попросить прощения, но проблема в том, что любой раздражитель вернёт ситуацию в исходное положение, и он снова будет раздражен, а Северусу снова придётся это терпеть и отвечать ему спокойно. — Я люблю тебя, — произносит Гарри, поглядывая на него уже не виновато, но ещё и не открыто, и получает в ответ спокойный кивок. Это значит, что он услышан, понят и что его — в очередной раз — простили за грубые слова. *** Лицо обдувает прохладный ветер, когда он решает встать, чтобы немного размяться. Но меньше чем через минуту садится снова, не рядом с памятником, а с другой стороны, где нет насыпи, прислоняясь к камню спиной. — Мне больно. Это не признание, потому что ни для Гарри, ни для Северуса — могилы Северуса — это уже давно не новость. Он повторял эти слова до хрипа, пока мог испытывать настолько яркие эмоции, а теперь лишь напоминает, и это служит бессмысленным укором. «Мне больно, ты не имел права так поступать». Северус и сам прекрасно знал, что не имел никакого права. *** — Почему ты его не остановил? Почему? Ты знал, у тебя было столько времени, ты… ты просто… — Гарри качает головой, понимая, что даже ударить Люциуса ему не хочется. Это в любом случае уже ничего не изменит. Он отказывается принимать тот факт, что больно не ему одному. Плевать он хотел, что кто-то там ещё страдает, кто-то, кто мог остановить, предостеречь, да хоть связать и запереть в доме, сделать что угодно. Ему не жаль никого, кроме себя, и он считает, что имеет на это полное право. В какой-то момент даже кажется, что он упивается собственной болью, но он лишь отмахивается: ну и пусть. Если бы была альтернатива, он бы это не выбрал. *** — Я приду завтра, — обещает Гарри спокойным голосом, но не встаёт и не уходит. Он не прощается, а старается убедить самого себя, что для прощания уже настало время, однако холод могильного камня притягивает, вынуждая сидеть так и дальше, прислонившись спиной, глядя в никуда. Встать приходится гораздо позже, когда тело затекает от долгого сидения в одном положении, и Гарри понимает, что, если не уйдет прямо сейчас, то уже точно не вернётся домой до заката. Он не прощается больше, зная, что всё снова затянется, и делает несколько шагов прочь от могилы, заставляя себя отвернуться от неё. Всё ещё больно. Всё так же сильно.