Ночь в начале марта

Санкт-Петербург, ночь с 11 на 12 марта 1801 года       Эта мартовская ночь должна была быть на редкость лунной. По крайней мере, вчера огромный диск Луны красовался в тёмно-синих небесах, словно белый лебедь в пруду. Но сегодня ночное светило было скрыто чёрными тучами. Спал Михайловский замок. Видела десятый сон многочисленная прислуга. Мирно почивали императрица, Великие князья, княгини и княжны. И только к императору Павлу сон никак не шёл. На столе у него стояла единственная свеча, тускло освещавшая несколько исписанных листков, гранёную хрустальную чернильницу, свежеочинённые перья и лицо самого императора. Не сказать, чтобы оно было красивым, скорее даже наоборот, большой, выдающийся вперёд лоб, курносый нос, который был главным предметом насмешек, может быть, слишком глубоко посаженные глаза создавали идеальный образ для шаржей и карикатур. Но в глазах Павла, тёмно-серых, будто сгустившаяся грозовая туча, готовая вот-вот пролиться дождём, мягко мерцала задумчивость, которая вместе с приятной мечтательной улыбкой придавала лицу императора некоторую изящность. Он думал о том, какие указы нужно ещё принять, что ещё нужно сделать, чтобы жизнь в России стала лучше. С самого начала правления Павел старался быть хорошим государем для своей страны: его ведь готовили к этому с детства. Ещё до восшествия на престол он разработал множество законопроектов, которые стал воплощать с самого первого дня. И первое, за что он взялся, - дворянство.       Павел слегка наморщил нос, будто вспомнив о чём-то очень неприятном, но давно прошедшем, оставшемся в прошлом. Он, будучи Цесаревичем, ненавидел двор своей матери и особенно её фаворитов, которых считал бездарностями и фанфаронами: Орловых, Потёмкина, а позднее - и Зубовых. Ему претила показная пышность и помпезность Зимнего дворца и тех, кто там обитал. Павел, благодаря затворничеству в Гатчине, пересекался с двором редко, только по большим праздникам, будь то именины императрицы или очередная победа русской армии над всегдашним врагом - турками. Цесаревич всматривался в лица придворных, искажённые самодовольными ухмылками или подобострастными гримасами, и в душе его поднималось негодование. Нет, он ни за что не потерпит этих людей при своём дворе. Придёт его час, придёт обязательно, несмотря на слухи о завещании, которое написала Екатерина в пользу Александра, и Павел вышвырнет всех этих пустословов. И пусть его тогда возненавидит свет, пусть пожелают ему смерти, он-то будет знать, что всё сделал правильно, ибо от таких людей государству один только вред.       От своих планов Павел не отклонился ни на один пункт. И дворянство ответило ему в излюбленной своей манере. Уже в первый год правления до императора стали доходить слухи, что в столичном обществе формируется заговор. Павел сначала не обратил на это должного внимания: слишком был занят реформами, армию в порядок приводил, а потом война с французами началась. Но заговор рос, ширился, тянул к нему свои кривые цепкие щупальца. Два года спустя после появления первых донесений он был раскрыт. Общество оказалось совсем не столичным, а вполне себе провинциальным. После ареста участников император думал, что всё успокоилось, всё кончено. Но оказалось, что этот смоленский кружок был лишь прелюдией к чему-то более значительному...       В конце зимы, разбирая утреннюю корреспонденцию, Павел среди прошений обнаружил одно странное анонимное письмо. В нём сообщалось, что в Петербурге, прямо под носом у государя, зреет новый заговор, и вплетены туда виднейшие сановники. Павел пробежал глазами по строчкам - сплошь знакомые имена. Пальцы императора дрогнули, и он выронил письмо. В этот раз Павел забеспокоился не на шутку: всё-таки уже второй заговор за такой короткий срок. Он рассказал о письме верному камердинеру Кутайсову, но тот поспешил успокоить императора: "Нет, Ваше Величество. Никакого заговора и в помине нет. Если бы был заговор, Вы бы знали о нём с самого начала. Или Вы не доверяете графу Палену?" Вопрос Кутайсова заставил Павла задуматься: а действительно ли он доверяет своему генерал-губернатору?       Прошла неделя после того дня. Пален каждый день являлся к императору с утренним докладом, и всякий раз, когда Пётр Алексеевич заходил в кабинет, Павел смотрел в его чёрные глаза, пытался разглядеть в лице Палена хоть что-нибудь, что могло бы навести на хотя бы туманное, зыбкое предположение: о чём думает этот человек? Пален всегда говорил спокойно и размеренно, не торопясь, чётко выговаривая каждое слово; и было в его приятном голосе что-то убаюкивающее, обволакивающее. Как только за генерал-губернатором закрывалась дверь, Павел ещё некоторое время находился в каком-то ступоре, пытаясь облечь мысли в определённую форму и вспомнить не только то, о чём говорил Пален, но и то, о чём он думал перед его приходом. Один раз вечером императора настигла мысль: а не утаивает ли Пётр Алексеевич за этим тоном и манерой говорить какой-нибудь страшный секрет? В ту ночь Павел заснул с твёрдым намерением выпытать всё у Палена и даже стал перебирать в уме возможных кандидатов на пост нового генерал-губернатора Санкт-Петербурга. Так, на всякий случай.       На следующий день, утром, Пален, как обычно, явился с докладом. Он начинал, как только раздавалась команда императора, но в этот раз Павел не отрывал глаз от нового указа и будто не замечал его. Лишь когда генерал-губернатор кашлянул, император поднял голову и улыбнулся, хотя серые глаза его оставались льдисто-холодными: "Доброе утро, Пётр Алексеевич. Что же Вы не начинаете? Я Вас внимательно слушаю". На лице Палена мелькнула на мгновение странная тень, но тут же он, как ни в чём не бывало, зачитал доклад. Голос его был ровен, на лице император не мог прочесть ни единой эмоции. Пален закончил чтение, и в кабинете воцарилась напряжённая тишина. Павел встал из-за стола и подошёл к генерал-губернатору. - Так, значит, всё спокойно? - переспросил он. - Да, Ваше Величество, - покорно склонив голову, отозвался Пален. - Как странно... - полунасмешливо-полузадумчиво произнёс император, - мне известно совсем другое. До меня дошли слухи, что в городе зреет заговор против меня. Как Вы это можете объяснить? Пален немного помедлил с ответом. - Да, - наконец сказал он, - мне известно об этом. Более того, я знаю имена заговорщиков, если не всех, то многих. - Так что же Вы не арестуете их?! - Павел начал выходить из себя. - Ваше Величество, они начнут действовать в самое ближайшее время, я уверен. Скоро начнутся мартовские иды, а они хотят приурочить кульминацию именно к этим дням. Они очень любят символы... Позвольте мне посоветовать Вам, Ваше Величество, запереть дверь, что ведёт в опочивальню Её Величества. Поверьте мне: так будет безопаснее. - На что мне Ваши советы, граф?! Скажите лучше, откуда Вам известны такие подробности? - Ваше Величество, я знаю всё это потому... - Пален снова помедлил, - что сам стою во главе заговора. Павел отшатнулся от него, как от огня. Пален не сводил глаз с напуганного императора; тонкие, аккуратные черты его бледного лица были неподвижны; он выглядел так, будто давно хотел сказать о своей тайне императору и знал, что реакция будет именно такой, и потому ничему не удивился. Зато Павел был похож на человека, которому только что воткнули нож в спину. От ужаса и неожиданности он лишился дара речи и не смог позвать на помощь караул. - Да, я держу в руках все нити заговора, - продолжил Пален. - Я сам, лично приведу их к Вам, на Ваш мудрый и справедливый суд. И тогда Вы, Ваше Величество, возьмёте их всех разом. Рядом будет верная гвардия, я об этом позабочусь. Вы доверяете мне? "Вы не доверяете графу Палену?" - прозвучал в голове голос Кутайсова. Действительно, доверяет ли?.. - Хорошо, - твёрдо ответил император, окончательно придя в себя, - делайте то, что нужно. Благословляю Вас, граф, - Павел перекрестил Палена и отпустил его.       Император не мог дать себе отчёта в своих чувствах или даже хоть как-то попытаться объяснить их, но с того самого дня ему стало казаться, что безжалостные норны уже натянули нить его жизни, чтобы вот-вот перерезать её. Вечером после разговора с Паленом Павел заметил в одном коридоре странное зеркало. Издалека он не видел, в чём именно крылся его изъян, но, подойдя поближе, всё понял. То ли Юсупов недосмотрел при закупке, то ли кто-то из прислуги испортил, да только зеркало изрядно искажало отражение. Павел увидел себя со свёрнутой на сторону шеей... Он внимательно рассмотрел себя, улыбнулся, и зловещее отражение повторило его движения. "Какое смешное, однако, зеркало, - тихо произнёс император. - Я себя вижу в нём с шеей на сторону". Неужели ещё одно предзнаменование? Предсказала же ему юродивая, что жить ему столько, сколько букв в надписи над Воскресенскими воротами Михайловского замка? Император точно знал: букв было сорок семь. И как раз осенью ему должно было исполниться сорок семь лет.       В коридоре, в дальнем его конце, вдруг послышался топот. Павел встрепенулся, будто птица, внезапно угодившая в ловушку, и напряг слух. Топот приближался, стали слышны голоса, нечёткие, постоянно срывающиеся. Павел понял: это пришли за ним. Сердце рухнуло куда-то вниз, голова на миг пошла кругом, и Павел схватился рукой за стол, чтобы не упасть. Лихорадочные мысли сменяли одна другую. Император бросился к двери, которая должна была вести в опочивальню Марии Фёдоровны, дёрнул за ручку... и только тогда Павел вспомнил, что сам же приказал запереть эту дверь. По совету Палена. Внутри у него всё похолодело. Резко обернувшись, император увидел тяжёлую портьеру и спрятался за ней.       В этот миг дверь в спальню затрещала, и в комнату ворвалась пьяная толпа. Как понял Павел, их было человек десять-двенадцать. Он затаил дыхание, наивно надеясь, что они, не застав его, уйдут. Толпа затихла, видимо, исчезновение императора внесло смятение в их ряды. "Птичка упорхнула!" - крикнул кто-то, кажется, Зубов, и заговорщики ответили ему согласным гулом. "Я говорю вам, господа, - прозвучал другой голос, - птичка не могла далеко улететь. Обыщите комнату!" Павел в своём укрытии сжался в комочек. Портьера слишком заметная, чтобы они могли её пропустить. Император вдруг почувствовал, что прямо за этой занавесью кто-то стоит. Ему казалось, что сквозь ткань он чует дыхание незнакомца, по всей видимости, изрядно принявшего на грудь перед походом в замок. Портьера дёрнулась и отлетела в сторону. Павел увидел прямо перед собой искажённое ненавистью лицо Николая Зубова.       Зубов крепко, со всей своей титанической силой, схватил императора за руку - Павлу показалось, что запястье вот-вот сломается, - и почти швырнул его на кровать. Император увидел, что в комнате стало светлее: заговорщики держали в руках тлеющие факелы. Николай отошёл в сторону, и место его перед императором занял его брат, тот, который был ненавистен Павлу больше всех, - Платон. Чуть дальше за ним стоял генерал Беннигсен в полной парадной форме, при всех орденах. У входа толпились ещё люди, в полумраке их лиц не было видно. Платон Зубов, не сводя с императора взгляда, вынул из кармана камзола сложенный вчетверо лист и протянул его Павлу. Император развернул его, и первым словом, которое попалось ему на глаза, было "отрекаюсь". - Что это, князь? - спросил Павел. - Чего вы хотите? - Это отречение, - по слогам, будто обращаясь к несмышлёному младенцу, проговорил младший Зубов, - Мы все, абсолютно все хотим, чтобы Вы передали престол Александру. Тиранства Ваши дошли до той черты, за которой терпеть их стало уже невозможно. Вы ссылали дворян без разбору, притесняли их и лишили себя опоры, на которой держится издревле самодержавие. Теперь хватит. Кончилось Ваше безрассудство! Подписывайте быстрее! - И что потом? - уже громче спросил Павел. - А что будет потом, это уже будет решать Его Величество Александр, - Платон Зубов осклабился, словно змей, и смотрел он совсем как удав, готовый броситься на беззащитную жертву. - Нет, господа, - твёрдо сказал император, - я ничего не подпишу. Вдруг Беннигсен, до того стоявший неподвижно, резко вынул шпагу из ножен и наставил её на императора. Блики свечей и почти догоревших факелов отражались на начищенном до блеска лезвии. - Государь, Вы наш пленник, - крикнул он, - и Вашему царствованию наступил конец. Откажитесь от престола и подпишите немедленно акт отречения в пользу Великого князя Александра! - Вы забываетесь, генерал! - повысил голос Павел. - Я всё ещё ваш император! - Что ты так кричишь?! - Николай Зубов, вдруг появившись из тьмы, ударил его по руке. Фаланги пальцев отозвались острой болью, и Павел прижал к себе пострадавшую ладонь. Он не видел, как в руке Николая что-то блеснуло. - Что Вы себе позволяете? - снова крикнул император, и в этот миг Зубов нанёс роковой удар. Окровавленная золотая табакерка, тихо звякнув, упала на пол. Павел поднёс дрожащие пальцы к виску и почувствовал, как течёт по щеке что-то вязкое и тёплое. Невидящими уже глазами обвёл он заговорщиков, попытался что-то сказать, но из горла вырвался один только хрип. Кто-то сказал: "Его нельзя оставлять в живых. Нужно покончить с этим раз и навсегда".       Павел потерял равновесие и рухнул на пол. Он не упал в обморок и прекрасно чувствовал, что делали с ним заговорщики. Толпа хлынула в спальню императора, и каждый стремился нанести хоть один удар по ненавистному им всем государю. Сердце билось, как бешеное, глаза заволокло пеленой, кости трещали и хрустели, ломаясь под сапогами офицеров, всё тело горело и ныло от ушибов, оставляемых теми же сапогами. Всполохи огня и багровых пятен смешивались со зверскими гримасами на лицах тех самых вельмож, которые совсем недавно подобострастно кланялись и улыбались ему. Павел сквозь непрекращающуюся боль почувствовал, что его слегка приподняли. А в следующий миг на шее затянулся шарф. Павел ощутил его шершавую из-за вплетённых серебряных нитей гладь. На миг из мглы, заволокшей сознание, возник до невозможного знакомый образ, который Павел бы ни с каким другим не спутал. Над ним склонился генерал-губернатор Санкт-Петербурга. «Как? – пронеслось в затухающем сознании. – Как он мог? Я же верил ему…» Шарф ещё туже обвил его шею, и император понял, что вот-вот задохнётся. Сердце застучало ещё быстрее, ещё лихорадочнее; лёгкие из последних сил трепыхались где-то в груди. Потом наступила тьма...       На рассвете Пален пришёл к Александру, уже не Великому князю, а императору. Он застал молодого человека плачущим у окна и, пожалуй, слишком дерзко сказал ему: "Полно ребячиться! Ступайте царствовать. Гвардия готова Вам присягать". Александр не обратил на тон генерал-губернатора никакого внимания. Он механически, не понимая своих действий, встал, оправил мундир, в последний раз отёр платком покрасневшее лицо и вышел из комнаты вслед за Паленом.       Так окончился восемнадцатый век. Весеннее солнце осветило первым своим лучом первую страницу новой эпохи.