Ставрогину не интересен вопрос жизни и смерти. Ставрогина в принципе не интересует ни жизнь, ни смерть. Сам он давно завис где-то посередине и границу переступать не имеет желания. Ни туда, ни обратно. Его вообще мало что интересует: бабочки, люди, бесы, вороны. Вороны? Чёрные. Вороны предпочитают смерть, они и самого Ставрогина за собой тянут, оглушительно каркая над ухом. Он сопротивляется.
Ставрогин устал каждый раз сметать кучу смольных перьев со стола. Они везде — у окна, под дверью, под ногами (тонут в пушистом ковре, шуршат под подошвой), и даже за выцветшим фолиантом, задыхаясь от пыли, как-то раз Ставрогин находит маленькое чёрное перышко. Находит, выбрасывает и больше к стеллажу не приближается. Ему чёрный не нравится, чёрный раздражающий, на нервы действует. Все вокруг раздражающие.
Даша — совсем-совсем не такая, светлая, чистая, но тем не менее, к ней он особой симпатии не испытывает. Она видит в нём беспомощного ребёнка, кружит вокруг, как мама кошка над своим единственным котёнком, а детей Ставрогин тоже, увы, терпеть не может. Даша не понимает, а может просто не хочет понимать. Даша котят любит.
— Вам бы на воздух, Николай Всеволодович.
Он знает. Знает, но знание это не даёт ему ровным счётом ничего, потому что воздух — вот он, везде. И в лёгких, как Даша того и хотела, тоже. И за окном. А ещё за окном — то чёрное, раздражающее, то, что Ставрогин видеть желает меньше всего, то, что по ночам спать не даёт и в сердце въедается намертво. Сердце-то у него тоже чёрное.
Даша продолжает неловко стоять у порога, нервозно разглаживая упрямые складки на юбке. Она не требует от него ничего, просто смотрит и тихо ждёт. И за это Ставрогин ей правда благодарен. Даша хорошая, он не отрицает, никогда бы не стал. Но слишком чересчур.
— Хорошо.
Коротко и понятно, но одновременно с тем совсем не понятно. А кому понятно? И главное, что понятно?
Жизнь, вот, тоже короткая и непонятная. Ставрогин иногда задумывается: что есть жизнь? Жизнь — несомненно, есть существование, но одновременно с тем её не существует. Жизнь — игра, а у Ставрогина нет масти, и играть он не умеет от слова совсем. Одна сплошная загадка эта жизнь, ребус.
Лиза и жизнь — синонимы, обе слишком загадочны и Ставрогину непонятны. И ту, и ту он считает вещью довольно таки заурядной. Лиза не вещь, Лиза ему когда-то нравилась. У Лизы волосы белые-белые, а глаза ясные-ясные, она воплощение чистой невинности, ангел во плоти. Руки у неё нежные, тёплые, особенно когда она ставрогинские волосы на затылке перебирает задумчиво. Глаза у Лизы горят гордо и дерзко, но отталкивающе. Не так, как Ставрогину нравится. Они вместе — трагедия, не терпящая промедления, с долей плохого театрального гротеска, сценарий прост и понятен, как ночь. Ставрогин достаёт свою душу из клетки — Лиза её разбивает, и так раз за разом. На миллион чёрных осколков.
От этого он тоже устал.
Смерть Ставрогин считает не более привлекательной, однако же более интересной. Смерть сплошь и рядом, по пятам ходит и в тенях от ослепительно-красных вспышек прячется. В тёмном переулке с косой поджидает, под подушкой перьевой нож наготове держит, крепко сжимает в костлявой руке револьвер. Ставрогин наблюдает за этим процессом с излишней дотошностью, пока видит, как рыжая кошка нещадно терзает и дёргает из стороны в сторону чёрного ворона, отчаянно что-то кричащего. Перья летят во все стороны, медленно оседая, как какие-то неправильные мягкие снежинки. Кошка вгрызается зубами птице в глотку и когтями наконец рвёт брюхо, вываливая всё нутро наружу. На чёрных перьях бордовой крови не видно почти. Кошка — рыжая, у неё вся морда в нём, бордовом, брусчатка разбитая — светлая, в бордовом, и рука Ставрогина, с интересом всматривающегося в детали, — белая — тоже в бордовом. Кровь с молоком. Поэтично.
Цвета разные бывают, красивые.
Жёлтый, например, выглядит привлекательно. Но жёлтый — цвет болезни, смерти. Ставрогин читал об этом где-то, не помнит уже толком. Жёлтых бабочек у него нет. И чёрных тоже.
Желчь, как ни странно, тоже жёлтая. Кислотно-жёлтая, иногда бурая, зеленоватая. Теперь Ставрогин понимает, почему регулярно сплевывает её себе под ноги, утирая губы шейным платком. Во сне только, не наяву, наяву он и рад бы, да не получается всё никак, сколько бы не старался. Во сне он держит в руках позолоченный анкх, но круг в нём лежит непосредственно на горизонтальной перекладине. Сны Ставрогин контролировать может, реальность — отчего-то нет. Поэтому ночь ему нравится, ночь нервы успокаивает, а не раздражает. Но ночь чёрная, а не жёлтая. Снова получается глупый парадокс.
Ставрогин ночью читает книгу в жёлтом переплёте. Свечи горят слабо, вот-вот потухнут, но он внимания не обращает. Ветер воет за окном, капли дождя стучат робко и нерешительно, но громко, с головой выдавая рыдания осени.
«Quoth the Raven: Nevermore», — поговаривает Ставрогин тихо, сам не зная почему. Этого и в тексте нет, глазами чёрную строчку найти никак не может. Наверное, потому что ворон. Наверное, потому что вороны каркают ему в ухо регулярно. На колени вдруг падает длинное чёрное перо, и Даша, которая постоянно, почти механически повторяет своё излюбленное: «Вы очень больны, Николай Всеволодович», кажется, всё же оказывается права. Ставрогин больным себя не считает, но и полностью здоровым тоже назвать не может. Он попросту не отличает.
Книгу он продолжает читать уже днём, когда солнце в зените, противно жжёт глаза и проявляет мелкие пылинки, танцующие на свету. Воронов становится меньше, на смену им приходят чёрные одноглазые коты и трупы в стене. Ставрогин всё ещё решительно не понимает, зачем люди убивают друг друга. Это противоречиво. Противоречие. Одно из неотделимых первичных качеств или чувств, которые превращают человека в то, что он есть. Желание нарушить закон лишь потому, что он «закон»? Необъяснимое желание, непостижимый душевный порыв. И всё же, зачем? Личная выгода, месть, получение удовольствия, что? Как всё запутанно. С воронами проще.
— А вы всё книжки свои читаете... Зачахнете скоро совсем, вон, почти мхом поросли!
Ставрогин не помнит, убивал ли когда-нибудь Верховенский. Зато помнит, что собирается убить. Помнит, и простить ему этого не может. Но Верховенскому его прощение, так-то, и не нужно совсем. Он — другое, у него мотивы другие, да и сам он — другой. Он снова в своём излюбленном клетчатом костюме, поправляет лацканы идеально выглаженного пиджака и о чём-то щебечет. Честно сказать, Ставрогин не вслушивается в текст — это, как и обычно, пустые сплетни и прочая бессмыслица — его больше волнует голос. Этот голос он готов слушать вечность, без преувеличений. Этот голос просто идеален. Выразительный, глубокий, бархатно-металлический и невероятно чарующий. Ставрогин готов на него молиться.
Верховенского, по правде говоря, Ставрогин даже боится. Боится, потому что он сильнее. Потому что глаза у него горят настоящим адским пламенем, ярче Гаммы с Омегой, и в темноте угрожающе светятся. Потому что из любой игры он выходит чистым победителем, оставляя проигравших позади, где-то там, захлебывающихся в собственной крови и осколках раздробленных костей. Всегда прячет козырный туз в рукаве. У него масти нет, но он, в отличие от Ставрогина, может принимать любую, какую только захочет. Он — красный Джокер.
Верховенский никогда не изменяет себе. Кому угодно, только не себе. Он красный. Красный, но чёрный, это невооружённым глазом видно, и это тоже очередной парадокс. Но он, по какой-то неведомой причине, Ставрогина совсем не раздражает. Как ночь и книги в жёлтом переплёте, удивительно.
«Пётр Степанович» — звучит довольно аристократично. Но Ставрогину снова не нравится. Идиллия скучного официоза его не прельщает, да и это «Пётр» звучит слишком резко и остро. Полосует горло, с крупным бордовым сгустком крови оседая на языке. Металлический, солоноватый привкус. Губы разжимать нельзя, иначе рубашку белую ещё испортит этой солью. Но рубашек белых у него много, а Пётр всего один. Его потерять не хочется. Хранить и оберегать, как ценнейшую древнюю реликвию — да. «Пьер» — про себя постоянно повторяет Ставрогин, считая, что так лучше. «Пьер» — мягкое, нежное, обманчиво хрупкое, но в то же время верткое, опасное и хитрое. Как и сам Верховенский.
Верховенский, в отличие от Ставрогина, с жизнью и смертью связан тесно-тесно, и сам Ставрогин знает это наверняка, но толком не может объяснить, почему. Наверное, потому что он сам решает, где жизнь, а где смерть. Потому что он держит (за горло) всё под своим чутким контролем, следит, прячется в тенях и не упускает из виду ни одной мелочи.
Мелочи — это скучно.
Жизнь скучная. Короткая, непонятная и скучная. Люди и живут-то просто так, потому что родились, вышли из матери — а дальше сам, справляйся как хочешь. Самоубийц много не бывает, и работает это в обе стороны. Бесконечные скитания в одиночестве, путь самопознания, совершенствования, и всё это с толикой жгучего азарта, ведь без азарта жизнь полностью бессмысленна. Ставрогин весь свой азарт растерял по мокрым улицам Петербурга, грязным кабакам и публичным домам. Теперь и ему скучно, а пуля в черепе — не его метод.
Любовь тоже невероятно скучная. Тем не менее, Ставрогин влюблён.
Но его любовь не считает мёртвых воронов по ночам и не читает книг в жёлтом переплёте.
***
Жизнь — театр, а люди в нём актёры. Весь мир — одна большая сцена, где для каждого уже имеется своя роль. Для каждого, кроме Верховенского. Верховенский какое-то особое исключение из всех возможных правил, он сам для себя и театр, и актёр. Один в поле воин, потому что братьев, как говорится, перегрыз. Сам пишет сценарий, сам ставит пьесу и сам отыгрывает всё вплоть до заветного пушечного залпа. Отыгрывает идеально, так, как никто больше не сможет. Играет, как дышит, меняет маски одну за другой, ежесекундно делает новые, и все они при том совершенно разные: из бумаги, из дерева, из металла имеются, из гипса, ткани и даже фарфора. Императорского фарфора, коли хотите.
Маска Ставрогина же сделана из кожи и намертво приросла к лицу. Поэтому в зеркала он не смотрит. Боится увидеть там не себя, и в один прекрасный день превратиться в то, что уже давно принимают за данность, за глупую действительность. Жестокую реальность. Ставрогина раздражает его единственная маска, он сдирает руки в кровь, пытаясь её снять, воет от невозможной боли, но ничего поделать не может. Да и снимать её, в общем-то, в последнее время довольно опасно. Вороны выклюют глаза.
Иногда Ставрогину кажется, что эти чёрные птицы с ним разговаривают. Поют ему горькую панихиду, в противовес тому весело посмеиваясь над его глупой участью. Псалмы читают, святое письмо. Будто и впрямь на тот свет провожают. На самом деле, Ставрогин и без того уже давно как мёртв. Мёртв, и даже разлагается. Но разлагается не так, как мёртвые люди обычно, покрываясь трупными пятнами и с участием аутолиза, а по-другому. Внутренне. Крошится, сыпется, разваливается, колоннами Афинского Акрополя обрушиваясь в бездну, и гниёт. Вороны выклевывают ему печень. Выдирают живьём, разрывая на кусочки, а затем ждут, пока она отрастет снова. Им становится невтерпеж, они вскоре заходят дальше — принимаются за лёгкие, желудок, а затем и сердце, густо оплетенное лозой из сине-красных трубок. Чёрное. Но сердце, почему-то, не отрастает.
Ставрогин мёртв внутри, но снаружи по-прежнему находится где-то между и совсем-совсем не хочет выбирать.
***
Кто увидел красоту воочию, тот уже отмечен знаком смерти.
Верховенский невероятно красив, об этом Ставрогин не думать не может. Красота эта опасна, но так, чёрт возьми, притягательна. Верховенский — нет, не Верховенский, Пьер — удивительно чудно сложен. Хрупкий, как хрустальная чаша, с тонкими изящными запястьями, с медово-русыми непослушными вихрами, с совершенно обезоруживающей лукавой улыбкой и острым выразительным взглядом светлых глаз. Ставрогин также думает и о том, что это хрупкое и нежное в любой момент может свернуть ему шею и вырвать трахею. И всё это — без капли сожаления. Но оно никогда этого не сделает. Откуда у него такая слепая уверенность, Ставрогин правда не знает. Возможно, вороны нашептали на ухо.
Красоту Ставрогин любит, а в Верховенского он влюблён. Они — две половинки одного целого, противоположности, идеально дополняющие друг друга. Инь-Ян, только оба — чёрные. Такие разные, но такие одинаковые. Третий парадокс.
У Верховенского губы мягкие и горькие, язык ловкий и быстрый, а зубы острые. И это тоже удивительно. Ставрогин уже не помнит, почему его поцеловал, однако за совершение этого невозможного поступка собой невероятно гордится. Верховенский жутко нетерпелив, пылок и даже взволнован. Он не даёт Ставрогину и секунды передышки, всё тянется и тянется за новым поцелуем, кусается и после вылизывает чужие опухшие губы. В этих резких и несколько сердитых действиях столько уверенности, желания и собственнической требовательности, что Ставрогин, кажется, вот-вот восстанет из мёртвых. Шелест одежды, плавно оседающей на пол, глухой звон пуговиц о твердую поверхность, горячие поцелуи в шею, сомкнутые челюсти у сонной артерии, расцветающие тёмно-бордовые на белой коже синяки, тихий, едва различимый шёпот и преступно громкий скрип пружин под тяжестью двух тел и вовсе выбивают Ставрогина из колеи. Он впервые чувствует себя настолько живым.
Ставрогин действительно чувствует себя живым и собранным воедино. Жар чужого тела буквально обжигает как раскаленная наковальня, а собственные глаза застилает алая полоса мягкого флера и едкий чёрный туман, отчего крайне хочется зажмуриться. У Верховенского же — напротив, глаза ясные-ясные, чистые, без всякого намёка на серую муть, искрятся от восторга и небывалого наслаждения. Это и добивает окончательно. Ставрогин чувствует себя живым, когда мельком улавливает, как бешенно колотится чужое сердце под пальцами и как собственное не отстаёт ни на секунду. Он чувствует себя живым, когда слышит хриплое «николай-о-боже-мой-всеволодович» и «ещё-пожалуйста-господи-ещё» над ухом, когда двигается резко, рвано, постоянно сбиваясь с ритма, но всё же осторожно, в ответ получая протяжные (удовлетворенные) стоны и более тихие, приглушенные всхлипы, насквозь пропитанные пылкой тягучей благодарностью.
А затем, когда в один прекрасный день Верховенский, просматривая какую-то старую газету с давно выгоревшим заголовком оттенка некогда чёрных чернил, не отрывая взгляда от криминальной узкой колонки, совершенно будничным тоном говорит ему: «а знаете, Николай Всеволодович, а я вас люблю», Ставрогин чувствует, как со времен Адама вросшая в кожу маска медленно трещит по швам и постепенно соскальзывает, а ворона, из раза в раз громко повторяющего своё проклятое «nevermore», уже давно сожрала соседская рыжая кошка.
