Топись, да не утопишься

Ох и гарны некоторые хлопцы. Некоторые вовсе что девки – посмотришь, думаешь, что лиходейство какое завертелось. Личико пани пану отдали, только душу парубковую и оставили. Вот Хома Брут из таких. Глазищи голубые что небо ясное, чистое. Разве спьяну поволокой подёрнутся, а так смотрись, будто в зеркало. Волосы – даром что коротки, а так хоть сейчас косы золочёные плети. Да и сам тощий, гибкий, нешто кошка приблудная. Девки таких по молодости и дурости любят. Это потом на закалённых боями казаков смотрят, чтоб весь в шрамах да с саблею богатой, а поначалу – чем ты больше на подружку их похож, тем сильней липнут. Вон как глаза на хуторе у всех загорелись, когда пан философ объявился. Явтух, конечно, птичек этих в вышиванках белых разогнал – за столько лет уж тьма-тьмущая хлопцев сгинула у них на глазах, а всё щебечут, ласкают, в хоровод втягивают. Только и сам залюбовался невольно. Мальчишка-то ладный. Глупый, гордый, только кто смолоду таким не бывал? Чай, и себя помнит во времена давние, когда кудри ещё седина не тронула, а дом не на этом проклятом хуторе был, а далече, в мире живых. И когда проклятая мельничиха ножкой не успела топнуть, в красный сапожок закованной, не отказала и не осрамила на виду у всех. Хороша была, горлинка. И чёрт дёрнул на неё глаз положить! Уверен был Явтух, что покорится. На родном-то хуторе отбою не было, на все вечорки через плетни к девчушкам лазал. Мило дело – горячий, пьяный, с врагами бившийся, но ещё не заматеревший. Рубаха сама на сеновал слетает. И думаешь ты по молодости не головой, ох, не головой, не тем местом. Вон Хома доказательство живое. Потому Явтуху его даже жалко. Панночка, конечно, госпожа умная, знает, кого выбирать да на кого надеяться, а только ясно было с самого начала – сгубит мальчонку. Вера у него, может, и на месте, да самолюбие высокое больно. Вон как выплясывал. Мол, не склонится не перед кем, и баба ему не нужна. Даже если дочь самого сотника. Другой бы рученьки-ноженьки расцеловал, в зяти к пану попросился, а этот нос воротит. Птичий нос, будто у воробушка какого. Такой отпевать не станет, если справедливость не учует. Явтух об этом пану сотнику, конечно, не сказал, за столько лет привык хозяину не перечить, но подумал. И когда наставления перед первой ночью давал, тоже думал. Хома тогда ещё сединой не тронут был, хорохорился, пить отказывался. Потом выпил всё же, раскраснелся, табаку попросил. Божьему человеку, конечно, в церкви табак нюхать не пристало, да Явтуху не жалко, оставил. Чай, от панночки не убудет, а дитятя напоследок потешится. Перед тем, как на хуторе навек остаться. Дверь-то церковную, Явтух, может, и запер, а отходить не спешил. Послушал, как щебечет пан философ, сам себя уговаривая остаться. Мол, червонцы в карманах звенеть будут, а большего Хоме и не надо. Дурак. На хуторе золото никакого весу не имеет, лишь, окаянное, карманы жжёт и руки марает. Тут только горилка да тьма в цене. Да воля пана сотника. Вон после третьей ночи воля его таковой оказывается, что богослов здесь останется. В свиту Вия войдёт, чертёнком али мелким бесом каким. Поначалу повоет, помечется, утопиться иль удавиться попытается, а потом и смирится. Может, и постель пану греть будет. Али пани – чай, родные люди, поделятся. Но не пан, не пани поседевшего Хому отыскали у реки, куда он, судя по глазам отчаявшимся, сигануть пытался – Явтух. Ничего не сказал, только усмехнулся в усы, а после по плечу хлопнул тощему. – Что, пан философ, жизни лишить себя удумал? – усмешкою в голосе людей травить можно похлеще мухоморов. – Не выйдет. Ты теперь с нами. Один бес на тот свет не попадёшь, а вот воды наглотаешься, лихорадку схватишь. Кто ж с тобой возиться станет? В ответ одно шипение злобное послышалось. А только сколько из себя сильного не строй, переломаешься – вот и по Хоме слышно, как голос дрожит, как губы пересохшие подёргиваются. Средство верное от такой хвори есть одно, неизменно работавшее. – Пей давай, пан философ, – Явтух рядом, на берег присел, да флягу любимую протянул. Хороша заводь по вечерам. Тихая, недвижимая. Ночью, чай, над ней будет туман клубиться, дым колдовский, а поверх мавки, лесавки да русалки смеяться. Но сейчас спокойно всё, разве только неудавшиеся богословы топиться пытаются. – Дядька Явтух, – протянул наконец Брут, когда от фляжки оторвался. Теперь уж не раскраснелся, опьяневши слегка. Черти не краснеют, не трогает их румянец, вечно бледными будут. Это ещё повезло, что в упыря не обратили, как Шепчиху и дитятку её, а то вовсе клыки бы выросли. – Ты, конечно, лис старый, подлый, да мне больше и спросить-то не у кого, какого биса со мною творится. Друзья узнавать перестали, пан ректор тоже смотрит, как на неродного. Будто не гонял меня в семинарии розгами. А под сердцем пустота какая свернулась, так и жжётся, так и щиплется. И венок проклятый панночкин никак не обронить. Я уж и нарочно его терял, и выбросить пытался, а всё возвращается, проклятый. Будто заколдованный. – Так и есть заколдованный, – отозвался Явтух, трубку закуривая. Ну до чего ж несчастный парубок, смотреть тошно. Всё-таки и нечисти сострадание не чуждо, тоже людьми были. – Пока пани наша нового избавителя не выберет, с тобой венок будет. А на хутор люди нечасто захаживают, так что уж потерпи. Что жжётся – это душа потерянная. Тоже пройдёт. У тебя теперь её нет, пану сотнику принадлежит. – Как души нет? – встрепенулся весь Хома, подался вперёд, выдохнул перепугано. Видно, никак поверить не умудрился. – Разве ж можно душу не за что забирать? Панночка эта столько душ загубила, а я ещё и грешником остался, дядька Явтух! – Грешниками мы все рождаемся, – невозмутимо отозвался Явтух, отведя уставший взгляд, – а вот только кто-то может душу свою отмолить стараниями, а кто-то испытание не проходит. Ты не прошёл. Как знать, может, сотню лет спустя и отпустят тебя с хутора, только раньше ни-ни. Не состаришься, не умрёшь, а всё сотнику служить будешь. Ничего не ответил Хома. Только на воду посмотрел, а после виски белёсые руками стиснул. Будто мысли чумные из головы извести пытался. Выдрать да выцепить. – Это что ж мне осталось? – спросил он негромко, голову склонив. Оно и понятно, совсем закручинился. Веры нет, смерти нет, душа тоже у Вия в когтях затихла насовсем. Был бы постарше, не жаль было бы, а тут… – Сердце осталось, пан бурсак, – Явтух вновь потрепал чужое плечо под изношенной сорочкой. – Сердце есть. Чай, неплохая вещица. – Да чёрт с ним, с сердцем, – отозвался было в сердцах Хома, а после спохватился, как звучит его возмущение. Чёрта долго просить не стоит, и сердце заберёт. Всё слышит, всем на хуторе ведает, а кого помиловать, решает сам. – Нет, оно, конечно, биться должно, а то вовсе ничего божеского в человеке не останется, только вдруг и оно мне не принадлежит? Забрала Панночка, так и кто другой без труда сможет? – Не сможет, – Явтух покачал головой, смотря, как медленно растворяются кольца дыма в тёмном ночном небе без единой звёздочки, – ты ей и так принадлежишь теперь, безо всяких приворотов, и без любви из тебя верёвки вить будет. Так что слушай сердце, само подскажет, куда тянуться. Времени на раздумья хватит, здесь все философами становятся после первого десятка лет. Будут тебе товарищи по ремеслу. Хома опять ничего не ответил. Только ноги вытянул, на Явтуха посмотрел долгим взглядом. Грустным, но умудрённым. Может статься, вырастет щенок в преданную цепную собаку или в дворнягу бешеную. То неведомо. Одно верно – смекалки и разума прибавится. – Что, говоришь, сердце слушать? – переспросил он, отхлебнув ещё горилки. А после придвинулся чуть ближе, боком тощим прижался. Холодные ночи нынче, сидеть поодаль – верный способ застудиться. – Слушай, Хома, слушай. Подскажет. Тихие на хуторе вечера у речки. Что видали, не расскажут. И кого слыхали.