Вне себя

Объясню как для дебилов. Если вы уверены, что не относитесь к их числу, то можете почитать мой официальный отчет о случившемся. Шучу. Не можете. И это даже не по причине вашего интеллектуального несовершенства. Нет никакого отчёта. И меня, наверное, нет. Короче. Смотреть на себя со стороны — странно. Я имею в виду не отражение в зеркале, не фотографии или видео, не мысленное воспроизведение всех своих действий за какой-нибудь промежуток времени, а буквально. Вот ты стоишь и смотришь, как ты же лежишь на больничной койке. У тебя обожжённые брови и челка, ссадины по всему телу, кое-где гематомы и кровоподтеки. Но ты, который стоишь и смотришь, не чувствуешь боли. Глядя на показания аппарата, что подключен к тому мне, что лежит на кровати, могу точно сказать, что я — в третьей стадии комы. Лицо моего врача говорит, что, скорее всего, оттуда вернуться мне не светит. Сам же он произносит всё то, что сказал бы и я на его месте: «Мы сделаем всё, что можем». Обычно это значит, что нихрена мы не можем. И они, правда, нихрена не могут. Третья степень комы означает, что у человека отсутствует реакция на боль, не наблюдается корнеальных рефлексов, угнетены глоточные рефлексы, отсутствует реакция зрачков на свет; человек не испражняется, температура тела понижена и тому подобное. Короче, ты как бы умер, но не до конца. Интересно, что случится со мной, мной, когда того меня выключат из розетки? Надеюсь, что и я, я вырублюсь, потому что смотреть на мамину истерику невыносимо. Она рыдает, не переставая! Боюсь, таким темпом у неё начнётся обезвоживание. Вообще, вся картина так себе. Папа вот-вот тоже расплачется, пока он держится. Ради мамы. Ведь пока он спокоен, она думает, что всё не так плохо. Но папа, кажется, уловил в словах врача приговор. Я буду вторым их сыном, которого им придётся хоронить. После того, первого, кукушки их порядком съехали. Сейчас, наверное, они чокнутся окончательно. У моей сестры такой вид, будто она думает именно об этом. Может, обо мне она и не особенно будет тосковать. Мы с ней не так чтобы общаемся. А вот родителей ей жаль. А ещё больше жаль себя в контексте свихнувшихся предков. В общем, подробности тут ни к чему. Мои ближайшие родственники в трауре. И мне тяжело на них смотреть, поэтому я перевожу взгляд на Джастина, моего соучастника. Ему тоже досталось, но, очевидно не так, как мне. Он стоит на своих двоих и не разделен на две части — физическую и сознательную. Что ж, Тин, хотел бы я тебя порадовать — наш эксперимент удался! Отчасти. Правда, ты об этом не можешь узнать. У него виноватый вид. Я не особенно силён во всех этих эмоциях, но склоняюсь к тому, что вид виноватый. Хоть это и нелогично, но Тин, скорее всего, жалеет, что отделался парой ушибов, а я в коме. Он предпочёл бы оказаться на моём месте. В этом он весь. Я подхожу к нему и пытаюсь потрогать. Но ничего не выходит. Мои руки проходят сквозь него, словно я призрак. Уверен, что это не так. Просто когда-то что-то подобное я видел в фильме. Моё сознание представляется мне таким, хотя, скорее всего, у него нет никаких образов. Просто иначе воображение не работает. Я не способен представить себя ничем, именно поэтому моё сознание приняло образ меня же, но бестелесного и призрачного. Тин, у тебя жалкий вид. Серьезно. Я подхожу к нему вплотную и громко кричу, что он придурок. Придурок, который даже не в курсе, что добился именно того, чего хотел! Но он не слышит. И мне становится скучно. Но выйти я не могу. И думаю, что на самом деле могу. Просто пока не знаю — как. Я привязан к своему физическому телу, потому что считаю, что должен быть привязан. По идее, я могу двигаться по всей огромной Вселенной. Ведь я — ничто! Энергетический сгусток. Но я не делаю этого, потому что мой разум ещё совсем человеческий, ограниченный. Возможно, когда моё тело погибнет, я смогу расширить сознание. Или просто расщеплюсь. Может, наличие тела и даёт моему сознанию не рассыпаться на атомы. Хотелось бы это выяснить заранее. Но я не могу. Я ничего не могу, кроме как наблюдать за истерикой всех моих домочадцев и за своим искалеченным телом. — Такое дело, ­– нерешительно произносит врач. — Даниэль подписал отказ от реанимации. И… ещё на случай комы… — он замялся из-за взгляда моей мамы. Обычно милая и приветливая, она глядит на него так, словно тот слизень. — Это было его желание, — вздыхает доктор. — Он собирался пожертвовать своё тело во благо науки. И позаботился обо всём заранее. — Он ещё жив! — рычит мама. — Я не дам расчленить своего сына! — Дело в том, что это не вам решать, — сухо замечает доктор. — А Джастину. Мы все смотрим на обескураженного Тина. Вот это фейс, чувак! Да, я не стал говорить тебе заранее, но во всех бумагах твоё имя. Только ты способен сохранить баланс между разумом и чувствами. И что же ты решишь? Исполнишь мою волю или оставишь меня лежать овощем? — Сукин ты сын, — говорит Тин на выдохе. — Я могу об этом подумать? — О чём тут думать! — взрывается мама. Папа пытается её удержать, а у неё такой вид, будто она сейчас выцарапает Тину его огромные удручённые глаза. Все орут, кричат, а я мечусь по палате и судорожно пытаюсь придумать, как подать Джастину знак! Я же тут, чувак! Не убивай меня! Это было тупое решение, слышишь? Отказ от реанимации… органы…. О чём я думал? По правде, я просто не думал, что именно идея Тина сработает, а не моя. Моей идеей фикс с самого раннего детства было бессмертие. Люди, которые думают, что знают меня, считают, что я бесчувственный и безэмоциональный. Но это не так. Возможно, для излишне чувствительных и эмоциональных родственников, с которыми я живу, так и есть. Но умение смотреть на вещи рационально, не впадать в истерику, а прежде всего искать наилучшее решение — это не полное отсутствие чувств. Просто многое — это мишура, которая мне не интересна. В любом случае, пока я был совсем маленьким, то очень боялся потерять родителей. И я решил, что нужно сделать их бессмертными. Немного позже я обнаружил, что раньше всех, возможно, потеряю сам себя. К сожалению, мои гениальные мозги предрасположены к быстрому выгоранию. В любой момент я мог скопытиться. И тогда идея о бессмертии стала совсем навязчивой. Мне всегда казалось, что решение спрятано в самом человеческом теле. Если клетки способны к регенерации, значит, их можно так или иначе заставить регенерировать сильнее, постоянно обновляться. Мне виделся вечный двигатель. Я пытался изобрести лекарство от смерти. Или найти рычаг в генах, который запустит этот самый процесс регенерации. Тысяча опытов, сотни прочитанных книг и статей, десятки написанных статей, непрерывные исследования — всё это привело к нарушению сна и аппетита и практически не привело ни к каким результатам. Кроме того, что моя любимая крыса прожила на пару лет дольше. Хотя для крысы — это огромный срок. Проблема в том, что я не уверен, что это не банальное везение. Я почти отчаялся, продолжал работу, но не верил в позитивный исход. А потом Тин предложил другой вид бессмертия. Я накурился травы, и он, найдя меня в хорошем расположении духа, показал мне фильм про робота Чаппи. Это один из его любимых фильмов, основная идея которого — отделить сознание от тела и поместить его в робота. Своего рода бессмертие. Неудивительно, что Джастин — фанат этого дерьма. Фильмец сопливый до ужаса, то, что он любит. И про роботов. Для человека закончившего MIT — комбо. Механизмы, машины, роботы всегда были его страстью. Мне все это казалось сопливым, нереальным бредом. Сознание — это психический процесс. Нет психики — нет сознания. Нет тела, реакций в мозгу, значит, и психики нет. Короче, это было нереальным, но мои исследования зашли в тупик, и я решил — ну, почему бы не поразвлечься. К нашей забаве подключился Артур, приятель Джастина. Он и до этого частенько торчал с нами в лаборатории, но особого участия не принимал. Он скорее был тем, кто болтал без умолку о всякой чуши, варил отменный кофе и скручивал отличные косяки. А тут решил, что это его стезя. Психика, мозги, нейроны — это то, в чём он шарит. Основной его профиль — нейрохирургия. И стоит признать, доктор из него неплохой. Бариста тоже. Короче. Как видите, у нас получилось. Не совсем так, как мы того хотели. Лаборатория взлетела на воздух, все наши труды сгорели в пожаре, я без малейшего понятия, как всё это произошло, но факт остается фактом: я лежу на больничной койке без сознания, потому что сознание стоит рядом. То, что об этом никто, кроме меня не знает, и то, что неизвестно, надолго ли моё двойственное и единичное существование — всё это омрачает радость от частично удачного эксперимента номер… наверное, не стоит пугать вас такими цифрами. Джастин уходит, чтобы подумать, как поступить с моим телом. Я не могу последовать за ним. Начинаю думать, как смочь. Есть ли во мне бестелесном хоть какая-то плоть? Завишу ли я действительно от своего тела? По идее, я не могу видеть что-то и слышать без тела, так? Но почему я вижу и слышу? Чем я воспринимаю действительность? Может, слышу я телом. Окей. Но мои глаза закрыты. Хотя я и все вижу. Или это моя память? Я помню, как выглядит мама, поэтому прекрасно могу сгенерировать её образ. Может, так и со всем остальным. Может, эта палата и не такая, какой я её «вижу». Просто она такая, какой должна быть палата. Моё воображение. Тогда всё печально. Стоит отключить аппарат жизнеобеспечения, и я исчезну. Но если бестелесный я воспринимаю всё каким-то другим образом, совершенно независимо от тела, то, значит, я могу перемещаться в пространстве, а может, и времени, как захочу. Просто нужно понять это наверняка. Ощутить себя. Себя вне себя. Вне традиционной формы жизни. Нужно было не траву курить, а глотать марки! Нужно было не мозги расслаблять, а расширять горизонты восприятия! Пока я до конца не верю, что происходит то, что происходит, и не уверен, что у меня есть время, чтобы поверить. Скорее всего Тин позволит мне умереть. Он слишком чтит чувства других людей. Он будет считать, что это не правильно. Он будет жалеть об этом до конца своих дней, но всё равно поступит в соответствии с моими пожеланиями. Потому что, типа, не вправе решать за меня. И я бы поступил так же. Так что я не буду на него обижаться, если он решит меня прикончить. Я же сам того хотел. Но я не знал же всего этого! Тин! Просто подумай, что я могу быть ещё тут! Просто пошевели мозгами, чувак! Только ты можешь до этого додуматься! Только ты… способен соображать почти на моём уровне. — Можно мне побыть с ним наедине? — спрашивает мама. Она тоже догадывается, какое решение примет Тин. Все догадываются. Все тут так или иначе учтут мои тупые пожелания. Мы остаёмся втроём. Я, мама и моё тело. Она беззвучно плачет, гладит меня по подпалившимся волосам. Держит меня за руку, а я этого не чувствую. Но мне грустно. Видеть её такой очень печально. Пытаюсь потрогать в ответ, ответить на её «люблю» и не могу. — Дэнни, — шепчет мама, — вернись ко мне, котёнок, где бы ни был сейчас, — вернись ко мне, — умоляет она. Вернуться в тело. Я об этом не подумал. Почему я об этом не подумал? А что, если я больше не способен думать? Что, если все эти мои мысли были лишь тем, что во мне уже есть? То есть, я ­ — это сгусток уже пережитых событий, эмоций и опыта. Я не способен развиваться. Не способен ощущать что-то новое, что-то придумывать. Я размышляю только теми средствами, что во мне уже имелись. То есть, без тела, без мозгов и нейронных импульсов, я — законсервированное нечто. Но даже если и так. Моё сознание должно быть очень хорошо натренировано. Всех тех знаний, что уже во мне есть, вполне должно было хватить, чтобы сканировать простую мысль ­– попытаться вернуться в тело. Вот только…. Способно ли это тело жить? Есть ли смысл туда возвращаться? Как все плохо? Я без сознания, потому что оно отделилось, поэтому я в коме? Или оно отделилось, потому что я в коме, и тело для него не пригодно? Я чувствую какую-то ментальную усталость. Не физическую, конечно. Просто мне не нравится не контролировать происходящее. Мама целует меня в лоб. Она говорит, что не даст Тину меня убить. Говорит, что, если понадобится, то убьет его самого. И я не знаю, шутит ли она или нет. Пытаюсь потрогать сам себя. Но и это не выходит. Прости, мама. Я не знаю, как попасть в самого себя. И я не уверен, что хочу до скончания веков торчать рядом со своей плотью. Наверное, лучше с этим покончить. Ты только постарайся это пережить, мам, ладно? Хотелось бы мне сказать, что я окажусь в лучшем мире. Может, если тело умрёт, а я останусь, то так и будет. Может, я смогу бороздить по Вселенной и узнавать её тайны. Но зачем, если ими нельзя ни с кем поделиться? А может, я так и останусь в этой чёртовой палате. Вечно. Вот что было бы настоящим адом. Черти и котлы и то интереснее. Ко мне всё приходят и приходят люди. Они говорят мне приятные вещи, которые не сказали бы в лицо. Гладят меня. Обнимают. Папа, дедушка, бабушка, дяди, тёти — весь этот вагон родственников побывал у моего тела по одному и кучками. Приносят цветы. Приносят игрушки. Кто-то ставит мне музыку, кто-то читает сказки. Кто-то просто со мной говорит. Они плачут и смеются, даже делятся со мной секретами. Они никогда не были такими милыми раньше. — Я так редко говорил тебе, как сильно люблю тебя, — это папина очередь стенать у моего тела. Я совсем не ощущаю времени. Вообще. Это уже другой день или тот же? — Особенно в последние годы, — продолжает папа. — Конечно, ты не часто давал для этого повод, Даниэль, — грустно усмехается он. — Хотя разве нужен повод! Кому, как ни мне это знать? Боже, Дэн! Ты всегда был таким особенным! Я всегда гордился твоими достижениями. Я ухмыляюсь. Да уж. Точно. ­ — Помню наш спор о неэтичности лекарства от смерти. Помню, как говорил, что ты не имеешь права играть в Бога, что, не тебе решать, кому жить, а кому нет…. Сейчас я бы предпочёл, чтобы ты преуспел. Ты нужен нам живым, котёнок. Да хватит меня наглаживать! Я всё равно ничего не чувствую! Перестань, папа! Прошу тебя. Такое ощущение, что он постарел лет на десять. — Мне так жаль, что мы постоянно с тобой ссорились и спорили. Что последнее, что я тебе сказал… — его голос срывается. Да, последнее, что ты сказал, было так себе. Но я знаю, пап, что это было не серьёзно. Правда, знаю. Я же всегда пропускал мимо ушей все твои нравоучения. Не стоит из-за этого переживать. — Надеюсь, что ты меня слышишь. Я очень люблю тебя, Дэнни. И я тебя, пап. И я тоже никогда этого не говорил. Или говорил, но очень давно. Прости, что так. И в отличие от меня ты не услышишь этого. Мне хочется плакать. Но не так, как хочется этого, когда ты целиком. Обычно становится щекотно в глазах, щемит в груди, к горлу подкатывает комок. Физические ощущения. Сейчас ничего такого нет. Но я чувствую что-то отдалённо напоминающее слёзы. Фантомные слёзы. Ну, вроде тех ощущений с отрезанными конечностями. Знаете же, да? Короче, мне очень не по себе. Наверное, душа болит — это вот так. И вообще, я становлюсь всё уязвимее и уязвимее. Словно мой мозг, потерявший власть над сознанием, перестал давить. И я свободен в своих эмоциях. И мне они не нравятся. Иногда я замечаю, что не всегда здесь. То есть, я не попадаю куда-то ещё, просто не всегда на месте. Где я бываю, когда меня нет, не знаю. Я бы может не заметил этого, но иногда вижу, что за окном меняются погода или время суток. Резко. И люди в палате меняются неправильно. Вот только что папа был, а теперь дедушка. И я не помню, как папа ушёл, а дедушка пришёл. Хороший ли это знак или плохой, я не знаю. Может, я расщепляюсь, а может, возвращаюсь в тело, а там ничего… Может, эволюционирую во что-то сверх. Или деградирую. В какой-то момент я нахожу себя, сидящим на подоконнике. Мои воображаемые руки опираются на колени, голову подпираю левой рукой. Поза мыслителя. В то же время я понимаю, что нет у меня никаких рук и ног. То есть они есть, но вон там, на койке. И, тем не менее, я себя воображаю таким. И если я смог как бы сесть, как бы прислонить свой энергетический, неосязаемый сгусток к поверхности подоконника, то могу прислонить его к чему угодно. И, может, сдвинуть. Ведь если я — энергия, то способен преобразоваться в силу и помножиться на расстояние. А если это меня исчерпает? Хотя по закону сохранения энергии, я никуда не денусь, но могу превратиться в другую форму. Пока я всё это обдумываю, в палате возникают Тин и Артур. А ещё я понимаю, что за окном темнота. То ли ночь, то ли я потерял способность воображать пейзаж. Но это не важно. В руках парней куча проводов и приборов. Подмышкой у Тина — ноутбук. А это значит… — Это безумие, Тин, — говорит Артур. — Всё, что мы делали последние несколько лет — безумие, — огрызается, ну… насколько он вообще способен огрызаться, Тин. — Но мы это делали. И вдруг у нас получилось? Я не хочу убить Дэна, не удостоверившись… — Что это вообще за хрень? — Артур кивает на небольшой квадратный приборчик. — Ну, — задумался Тин. Как я тебя понимаю, чувак. Подбирать слова для дебилов — сложно. — Ты смотрел «Сверхъестественное»? — Типа АМП? — тут же отзывается Арт. — Типа. Там они улавливали «призрачную чистоту». Это вроде того же. Если Дэн где-то тут, хоть какая-то его часть, то прибор укажет на аномалию. Молодец, Тин! Так держать, чувак! Моё бестелесное нечто так радо, что я вскакиваю с подоконника и…. задеваю вазу, в которую кто-то когда-то поставил цветы, хотя я их и ненавижу. И она падает. Падает и разбивается! Мы все втроём глядим на осколки и разметавшиеся бутоны. Я удивлён не меньше этих двоих. Возможно внезапный, сильный поток радости послужил …. — Ты так говоришь нам, что ты здесь? — спрашивает Тин. — Дэн, если это так, умоляю, сделай что-то ещё! Я не знаю — как, придурок! В отчаянье я делаю резкое движение и срываю штору. — Очуметь! — произносит Артур. — У меня мурашки по телу. Дэн, ты же не озлобленный призрак, да? — Он всегда озлобленный, — фыркает Тин, включая свой прибор. На лице Джастина играет болезненная улыбка. Глаза сверкают. Такой безумный взгляд можно встретить у любого учёного, который приближается к великому открытию. Смотрится жутко и завораживающе. Прибор зашкаливает. Тин тычет им прямо в меня. — Ты точно здесь, — победоносно улыбается он. А я в ответ тычу пальцем ему в нос. И упираюсь в тюпку. Тин несколько раз моргает. Ему и страшно, и интересно одновременно. Как и всем нам. Я пытаюсь потрогать его снова, но не выходит. Джастин поворачивается к Артуру, открывает было рот, но, видя, какой тот бледный, не говорит ему о прикосновении. — Теперь осталось придумать, как засунуть его назад, — вздыхает Тин. — Чтобы он умер, запертый в теле? Или лежал там до конца света? — Ты сказал, что его мозги в порядке. Его внутренние органы не повреждены, — заспорил Тин. — Просто он…. Без сознания. И он не может прийти в себя, потому что он вне тела. Думаю, если вернуть его обратно, то он очнётся! — А если нет? — А если да? Какой концептуальный диалог, ребята, браво! — Давай его спросим? — предложил Джастин. — Дэн, если ты хочешь обратно, дай знак! Я судорожно оглядываюсь, пытаясь найти что-нибудь, что смогу подвинуть или спихнуть, но ничего не двигается! У меня не хватает сил или опыта, ведь я не разобрался, как это работает! Но я хочу обратно, эй! Чё за лица! — У него всегда была глубокая убежденность на случай комы, — вздыхает Артур. БЫЛА, АРТ, БЫЛА! Но это было до того, как я отпочковался сам от себя! Тин кусает губы, снова не зная, что ему делать. — Может, он не может…. — До этого мог, а теперь не может? — Вполне возможно, мы же не знаем, как там, по ту сторону! Правильно, бро, стой на своём! — А может, я просто ищу то, чего нет, — сдаётся он и опускает свою кудрявую голову. — Этот прибор мог показать что угодно. И вещи падают иногда… ну…. ДА ТЫ ОХРЕНЕЛ, ЧТО ЛИ! Этого хватило на пощечину. Увесистую такую. Джастин и Артур зависли. Тин приложил руку к щеке и не моргает. Артур лишь находит в себе силы сглотнуть. Они несколько секунд стоят как статуи и ошарашенно глядят друг на друга. — Окей, — хрипит Артур. — Похоже, он хочет, чтобы мы вернули его назад. — Только я не знаю как, — отзывается Тин обречённо. — Всё сгорело. Все наши записи, вообще — всё. На восстановление потребуется уйма времени. Если бы Дэн был здесь…. Я имею в виду, его фотографическую память. Он же ничего не забывает! Он бы мог помочь восстановить…. — Но он же здесь. Да, чувак. Я же здесь. — Боюсь, если он будет наяривать мне по лицу азбукой Морзе, то мы не очень далеко продвинемся! — рявкает Тин. — А если сделать что-то типа, как было у Стивена Хокинга? ОТКРОЙТЕ НОУТ, ПРИДУРКИ. — Да, это идея! — воодушевляет Джастин. — Можно сделать передатчик и попробовать его настроить на сознание. Тогда усилием воли…. Придурок. Открой ноутбук, и я в блокнотике попробую всё набрать!!! Что за манера всё усложнять? Они принимаются обсуждать этот передатчик. Долго обсуждают. Три раза за кофе ходят… Потом, наконец, решают что-то набросать на компе. Тин открывает текстовый редактор, и пока он думает, как назвать документ, я пишу на клавиатуре «Придурок». Не скажу, что это легко. Но приятно. Потом я долго печатаю, что мне не хватает сил. Что я не понимаю, как они работают. Скорее всего, мне помогают яркие эмоции. Они помогают превращать мою энергию в кинетическую. «Скажите маме, что я тут», — пишу я последнее. Так изо дня в день, они строят переходник. И я им время от времени помогаю, когда не пропадаю неизвестно куда. В последнее время пропадаю чаще. Они так говорят. Я этого не ощущаю. Иногда я ощущаю себя чем-то другим. Каплей дождя или движением ветра. Боюсь, что, если они не успеют меня вернуть, то я так и растворюсь в чём-то ещё. Но я в них верю, потому что больше мне ничего не остаётся. Либо верить в них, либо сдаться и стать уже частью этой непостижимой, необъятной и потрясающей Вселенной.