Косички

— Спокойной ночи, солнце, — мама Антона щёлкает выключателем, и становится темно. Кеша не видит женщину, он лежит под кроватью и старается не издавать ни звука, но чувствует, как она улыбается: устало, мягко и тепло. — Спокойной ночи, мам, — полусонно отзывается Антон. Полоска света из коридора на полу становится меньше, и через пару секунд Кеша слышит, как закрывается дверь. Ждёт, затаив дыхание, ещё немного, прежде чем выползти из-под кровати, по-быстрому отряхнуться и залезть под пуховое одеяло. Антон общался с матерью не так, как с отцом: Гаврила Суворов, глава семьи, был строгим и требовательным, потому что работал важным начальником и не разделял личную жизнь и карьеру. Он ждал от сына больших успехов, амбиций и послушания, но каждый раз, когда проводил с мальчиком серьёзную беседу, получал обратную картину. Антон с раннего детства привык игнорировать правила, диктованные отцом, потому что, нарушая их, пускай ненадолго получал всё его внимание. Во мраке комнаты невозможно разглядеть почти ничего: окно завешивалось двумя слоями плотных тёмных штор, сквозь которые не пробивался даже утренний свет. Кеша неловко приподнимается на локтях и шевелит ногами под одеялом, безрезультатно силясь рассмотреть хоть что-нибудь впереди. До ушей долетает глухой шорох ткани. — А ты боялся, — шепчет Антон, вытаскивая из-за спины вторую подушку и подкладывая её Кеше под голову. В его голосе чувствуется чисто детское озорство, с которым младший Суворов рисовал уродливых монстров на стенах гаражей, лазил по яблоням, срывая маленькие, кислые городские фрукты, и строил рожи отцу Кеши — мужлану с пропитой печенью, слонявшемуся от работы к работе. — Расслабься, чувак. — А вдруг твоя мама всё-таки решит зайти ночью? — тихо, будто стараясь как можно меньше двигать губами, бормочет Ручейков и осторожно поворачивается на голос второго мальчишки. — Или решит разбудить тебя до того, как мы проснёмся? — Не говори глупостей, Кеш, — Антон прихлопывает его ладонью о грудь и мягко давит, заставляя улечься рядом. — Всё будет хорошо. Они уедут ни свет ни заря и будут так заняты, что не заметят у себя в спальне и форточника, гремящего бубенцами. Кеша быстро согревается и принимает одну из тех комфортных поз, которые ты меняешь только тогда, когда начинают неметь ноги. Заснуть сложно. Шум города, в повседневной жизни превращающийся в белый, становится единственным звуком в комнате, за исключением разве что мерного дыхания Антона. В голову лезут мысли. По большей части, портящие момент. Кеша думает о маме и о том, что они разбили её вазу — чуть ли не единственную красивую вещь в квартире Эдуарда Ручейкова. Думает о том, как рассердился, должно быть, отец, когда увидел осколки в мусорном ведре или заметил пустое место на подоконнике кухни. О бордовом от алкоголя и ярости лице отца. О том, что было неправильно вот так убегать: ваза была маминой, и он, Кеша, виноват, а значит не имеет права прятаться. Страх не должен управлять поступками настоящего мужчины. Вряд ли Антон понял, что они сделали. Если честно, вряд ли его вообще интересовали проблемы Кеши, и дело не в безразличии к чувствам друга, а в отношении ко всем сложным вещам в целом. Для Антона их будто бы не существовало. «Может, переночуешь у меня?» — сказал он бледному от ушей до пяток, помогая бормочущему ругательства Ручейкову сметать осколки стекла в ковшик: «Папа работает допоздна и возвращается домой вместе с мамой. Сделаем математику. У меня есть металлический конструктор — я тебе покажу. О, и телевизор! Давай, пошли, будет весело». И им в самом деле было весело. Но как легко детский рассудок вздымается к облакам, так тяжело он падает ниц. Кеша ёжится и вовремя поворачивается набок — правая нога относительно безболезненно оттекает. — Не спишь? — раздаётся шёпот. Кеша чувствует, как Антон, сопя и борясь с одеялом, пододвигается ближе. Чувствует тепло его тела, слышит лёгкую сдавленность в его дыхании. Чёрт, настолько рядом с Ручейковым раньше никто не лежал. — Овец считать не пробовал? — Ты тоже не спишь, — Кеша легко пожимает плечами и вглядывается в неподвижную тьму перед собой. Кажется, на кухне больше никто не разговаривает, и свет в коридоре погас. Супруги Суворовы легли спать. — И значит, способ — фуфло. — Сам ты фуфло. Это же не лекарство, чтобы действовать на всех сразу, — отвечает Антон, и Кеша практически слышит, как он закатывает глаза. — К тому же, может, я и не пытался заснуть? У меня здесь, — треплет Кешу за волосы, небрежно заламывая ладонью чужое ухо, — гость. Мало того что мелкий и вредный, так ещё и с шилом в попе. — Отец говорит «жопа» или, в крайнем случае, «задница», Тох, — тихо усмехается Ручейков, смахивая с себя руку второго мальчишки и оттирая горящее ухо. — Звучит круче. — Да много он понимает, твой отец. Хочешь, чтобы я стал похож на вонючего седого тупицу? — Уж скорее ты, чем я. Ты на полгода старше. — Это не считается, — Антон тыкает Кешу в бок локтем и с тяжёлым выдохом валится на подушку. — Зато я умнее тебя. И пахну лучше. — С чего это вдруг? — Не веришь? Может, хочешь занюхнуть? — Фу. Нет! — А занюхни! Занюхни! Почувствуй запах ангела! — Я заряжу тебе в морду, придурок. — Нет! И никто не услышит твоих воплей из-под ангельской подмышки! Антон наваливается на Кешу, изо всех сил стараясь сдерживать смех. Лицо Ручейкова трудно найти, особенно на ощупь и особенно подмышкой, но Суворов справляется, недаром он носит свою фамилию. Кровать скрипит. Кеша упирается в матрас пятками, потому что так скрип становится тише, и маленькими потными ладошками отталкивает от себя друга. Нащупывает плечи, шею, подбородок, комкает в пальцах ворот пижамной рубашки и сдёргивает его набок. Они борются, сдавливая дыхание, как щенки, катающиеся по земле. В какой-то момент Кеше даже удаётся перевернуть противника на спину и схватить его за рёбра: вполсилы, чтобы Антон смог сдержать свой удивлённый возглас. Кеша улыбается, стискивая чужие бока коленями, и некоторое время просто слушает, как тихо и прерывисто свистят сопли в носу у мальчика под ним. — Знаешь, мою первую овцу будут звать Антон, — в конце концов произносит и, утерев лицо рукавом, наклоняется ниже. — Она всегда думает, что всё знает и умеет лучше других, потому что выросла вместе с пастушьими щенками и научилась лаять. Признаться, эта маленькая овечка и вправду умная: её любят в стаде, её любят ребята на лошадях, наблюдающие за тем, чтобы весь скот держался друг друга и не разбегался. И Тошина шерсть самая тёплая и плотная. Знаешь, почему? Антон сопит, но ничего не отвечает. — Потому что есть вторая овечка, которая всегда надирает ей задницу, — хмыкает Кеша. — Тоша валяется по земле так много, что его шерсть со временем превращается в валенок. В момент, когда Ручейков договаривает последнюю фразу, мир переворачивается с ног на голову: Антон толкает тушу паренька в ту сторону, где заканчивается кровать. Кеша хватается за чужую пижаму и простыни, легко сползающие с матраса, но всё равно верно скользит вниз. Суворов шипит, с трудом затаскивая друга обратно под одеяло и отрывая его руки от воротника своей одежды, больно врезавшейся в шею. — Давай-давай, рассказывай мне про то, как вторая овечка надирает задницы, — шепчет сквозь стиснутые зубы мальчик и опрокидывает Кешу, попытавшегося было сесть, на подушку, — упади и спали нас к чёртовой матери. Моя очередь придумывать овец! Ручейков успокаивает дыхание и облизывает верхнюю губу, прежде чем закрыть глаза и ответить: — Ладно, рассказывай.