Неверная жена, неверный муж

Поначалу ей нравится, как он произносит ее имя — вздыхая и рыча, точно заклинание. Будто она не просто принцесса, а джинн из волшебной лампы. — Надия Сатринава!.. От выпитого у него заплетается язык, акцент становится особенно сильным; с головой выдает, из каких далеких земель хозяин пришел войной в этот край. Он называет себя Люцио. Надия мысленно забирает имя в кавычки. «Люцио», тоже мне. Ей смешно и она хохочет. Чужеземец подхватывает ее смех с такой готовностью, будто понял шутку. Глупыш. Надия знает — он упивается ее экзотичностью. Дурачок еще не понимает, что самая экзотичная штучка здесь — он сам. — Выходи за меня, — просит «Люцио», благоговейно глядя на нее снизу вверх. Его лицо такое бледное, что светится в темноте. А может, ей так только кажется — она и сама выпила немало. — Выходи, выходи, будь моей женой, — бубнит он ей в ладони, мокро зацеловывает руки. Надия Сатринава, джинн из волшебной лампы, исполняет его желание. «Люцио» умеет командовать, но не править. Без ее руководства завоеванная им Везувия была бы разорена в первый же месяц. Его собственным, конечно же, войском. Его вкус в одежде и интерьере — то, как человек, выросший среди шкур и деревянных идолов, представляет себе богатство. Попроси ребенка из трущоб нарисовать дворец и получишь убранство их дома. Красный бархат, аляповатая лепнина и золото — куда ни плюнь. Самопровозглашенный граф, собственный титул он может прочитать только по слогам, запинаясь и краснея от натуги. Он свободно говорит на двух языках, может командовать войском еще на трех и не умеет писать ни на одном. Какое-то время Надия находит это очаровательным. Он не приспособлен к везувийскому климату — белая кожа безобразно обгорает на солнце, отвергая загар с таким рвением, будто сама концепция чужда его телу. Он обряжается в меха с таким упорством, будто от этого зависит его жизнь, и его белоснежный костюм вечно уродуют пятна пота. Когда он начинает собирать свой зверинец, Надия совсем не удивляется, обнаружив в клетках альбиносов. Кошки и псы, птицы и гады морские — все кипенно-белые, цвета его родной земли, вечно укрытой снегом. На рыжей от жара почве Везувии они выделяются как бельмо на глазу. Надия не уверена, что Люцио сам осознает, что делает. Она не спрашивает, кого он пытается убедить, будто эти создания могут здесь прижиться. Будто он может здесь прижиться. Своих любимых борзых он называет Мерседес и Мельхиор, понимая смысл этих имен не больше, чем его какаду понимает смысл заученных слов. Он ненавидит соколиную охоту и ест мясо с кровью. Он не ревнует ее к любовникам, ее неверный муж. Спустя годы он все еще ее любит. Надия с сожалением понимает, что это чувство все еще безответно. Чем дольше длится мирное время, тем несчастней становится Люцио. Благополучие превращает его в капризного, нервозного ребенка. В самые плохие дни Надия всерьез задумывается о том, что, может быть, стоит развязать войну, просто чтобы занять его делом. В самые хорошие — жалеет, что он лишился левой, а не правой руки. В лучшие дни она позволяет себе обманываться, что это бы его остановило. Несчастье делает его уязвимым и хрупким. — Зачем ты за меня вышла?! — орет он, обвинительно тыкая в нее пальцем. Надия понимает, что он искренне верит, будто в ней корень всех его зол. Она не оборачивается на мужа от туалетного столика, но встречается взглядом с его отражением в зеркале. — Чтобы править, — отвечает она ровно, не отвлекаясь от снимания макияжа. — Кто-то из нас должен. Он никогда не поднимает на нее руку, его ярость — пустая и легкая, как морская пена. Быстро вздымается, быстро опадает и почти не оставляет следа. Многие пали жертвой его злобы, их трупов уже хватило бы, чтобы сложить стену вокруг его любимого гранатового сада, но Надия смотрит в глаза мужа, покрасневшие от ярости, спокойно и без страха. Его лицо так близко, что она чувствует на своей коже его дыхание. Оно горячее и кисло пахнет вином. Надия вспоминает его борзых — как в похожей манере они бодались длинными мордами. Сука всегда побеждала, даром, что была мельче и скалилась реже. Надия уверена — если она сейчас широко раскроет рот, Люцио покорно сунет в него нос. И ему это даже понравится. Когда на совете звучит долгожданное слово «война», Люцио вскидывается, точно пес. Надия видит, как на его загривке волоски буквально встают дыбом. Она прикрывает глаза и тихо вздыхает — с облегчением. Из всех военных походов он возвращается с победой — живой, невредимый и мрачный как туча. О его доблести слагают песни. Солдаты хвастаются, что он ходит в бой без доспехов. Ходят слухи, что в последнее сражение он пошел, заранее сняв протез с левой руки. Надия не сомневается в том, что слухи правдивы. Он ищет смерти, ее несчастный нелюбимый муж. А смерть бежит от него — то ли боится, то ли издевается. Надия должна быть рада, но почему-то у нее свербит в носу. Он переселяется в дальнее крыло замка, пока еще сам может ходить. Из окон его новых покоев виден крематорий, в чьих печах, как и в спальне Люцио, круглосуточно горит огонь. Мертвых не успевают сжигать. Каждый день в печи заправляют новые трупы, но их все не становится меньше. В распластанном на постели скелете Надия едва узнает своего мужа. Он так и не успел погибнуть в бою. Глупыш. Сгорая от жара, он жалуется, что ему холодно. Где-то вдали опять заходятся воем собаки, и Люцио опять приказывает привести их к нему. Надия отказывает. В хорошие дни Люцио с ней соглашается — точно, конечно, это разумно, ведь он же болен. В плохие он злится и плачет — пусть умрут вместе с ним, пусть все умрут, раз он умирает, это нечестно, несправедливо, так нельзя! Надия не помнит, когда был последний хороший день. Кажется, прошли уже годы плохих. Каждое утро в печи загружают новые трупы, и каждое утро ее проклятый муж открывает слепые от крови глаза. — Нодди, — зовет он однажды. Его голос неожиданно ясен и тверд: — Я устал умирать. Надия Сатринава, джинн из волшебной лампы, исполняет его последнее желание.