Если умение быть разбитым - искусство, то мы с тобой - два шедевра из осколков стекла,
— хочет сказать Дазай, смотря на Одасаку из-под опущенных ресниц. Заглядывает в голубые глаза, видит в них свое отражение и морскую пустоту голубого цвета. За окном те безвыходные нескончаемые дожди, в которые невозможно выжить без капли тепла. Которые накрывают город большим серым одеялом, и с которыми не справится ни один погодный маг. Хотя Дазай уверен: таких не существует. Да и если бы существовали, все равно прогрязли бы в этой бесконечной тоске и сырости, навсегда забыв о своих способностях. Тепла в квартире, как ни странно, становится меньше. Дождь барабанит в окна, будто выстукивая ритм одной из любимых песен. Чьей, — его или Дазая,— непонятно. Кажется, подходит под оба варианта. Да и вообще, Дазай этот дождь любит. Он как медленная форма разрушения... Та самая, что стирает, вымывает все до последней крупицы, а после — уходит, позволяя строить что-то новое. Как отражение самого Дазая. Наверное, поэтому ему так спокойно. Дазай заваливается в гостиную, принося с собой мокрые следы на линолеуме и радостную улыбку. Гордится собой, будто рыцарь, что спас принцессу из логова дракона, и достает из-под промокшего плаща завернутую в полиэтилен картонную коробочку. Протягивает Оде. Чай. Одасаку этот акт самоуничтожения принимает, но оценивать не собирается. Они сейчас рядом не для того, чтобы друг друга судить. Дазай улыбается широко-широко, клянется, что все будет хорошо, и слышит щелчок чайника в кухне. Сакуноске помнит, как тот после подобных прогулок шмыгает носом. Его горе луковое... *** Чай и правда спасает. Запах яблока с какой-то такой же ароматной приправой разносится по всей кухне, хотя чайник еще даже не успел вскипеть, Одасаку открывает второй пакетик. Дазай входит в кухню. Винтажный свитер с миллионом кривых полосок кажется на нем каким-то огромным, хотя сидит идеально. Непривычно видеть себя таким. Таким домашним, таким незамерзшим, таким... таким. А Ода тоже в свитере. Бежево-коричневом, и тоже огромном. Нет, в этот раз правда — огромном, даже, кажется, ему самому большом. И — непременно, — с воротником, сложенным в четыре раза. Может, если постараться, туда и Дазай сможет залезть. Чайник щелкает, напоминая о самом себе. Дазай думает, что ему этого делать не надо: из них всех, кажется, этот старый греющий воду сосуд — единственная вещь, о которой невозможно забыть. Свитера распадутся на нитки, тела истлеют, прах развеется по ветру, а из книг вырвут все страницы, — и только чайник останется, как единственное воспоминание. Их или о них — неважно. Дазай не хочет позволять Оде слишком многое, — тот уже и так о нем заботится, — поэтому разливает чай сам. Стенки большой кружки тут же становятся теплыми. И стены этой квартиры, кажется, — тоже. Одасаку делает глоток почти сразу. Ему ни к чему ждать, пока кипяток остынет: не привык. Дождю на улице плевать, что о нем думают. Да и на людей тоже как-то плевать. На улице темные тучи, закрывающие небо, и темные лужи, в которых отражаются темно-серые здания. В окно лучше не смотреть, если не хочешь следить за гонками капель на стекле. Но Дазай хочет. И Дазай смотрит. Говорить честно все еще сложно. Дазай хочет сказать хоть слово, но получается — не по делу. Не по делу, не по правде, да и не искренне совсем. Кажется, стоит начать говорить, как все пропадёт, зальёт, исчезнет без возможности восстановить. Без возможности начать сначала. И виноват в этом будет не дождь, — Дазай. Одасаку тоже оборачивается. Следит за двумя каплями на двойном стекле, за волнующимися деревьями, что все еще видны из окна, и, — краем глаза, — за его отражением. Тоже волнуется. Нарушать молчание первым — страшно. Как резать узлы, что невозможно развязать, как ставить на кон свою жизнь, и, видимо поэтому Дазай все-таки начинает: — Как думаешь, какая? — он уже не смотрит на капли, хотя имеет в виду именно их. Смотрит на такое знакомое лицо в тёмном отражении, на мешки под глазами, что, кажется, грозятся поглотить их владельца живьём. И все ещё видит жидкое стекло в голубой радужке. — Та, что справа. — Одасаку его понимает. Выбирает ту, что собрала ещё немного воды, и теперь быстро спускается к карнизу. А оттуда ещё ниже: навстречу собственной смерти. Это даже кажется забавным. Как и то, что теперь очередь Оды задавать вопросы: — Как чай? Дазай ещё не пробовал, но чашка кажется достаточно остывшей, чтобы сделать это. Он делает осторожный глоток и морщится: какой-то никакой. Хуже, чем кофе три в одном из самой дешёвой кофейни, где даже кофемашины-то нет. Хуже, чем врущие поэты, пишущие ненастоящие стихи. О них невозможно согреться, их невозможно почувствовать... только если ты сам не такой. Дазаю остаётся только кутаться в свитер и прижимать ладони к тёплым бокам кружки. Тучи становятся ещё темнее, и, если Дазай умеет считать, дождь скоро превратится в грозу. Капли стучат сильнее, будто собираясь выбить окно и ворваться ледяным ветром на кухню с двумя пустыми людьми, пьющими такой же пустой чай. Но все же их что-то сдерживает. Может, теплые стены, а может, тот факт, что эти два пустых человека — рядом.Я хочу любить тебя, но я не знаю как,
— хочет сказать Дазай, смотря на чужую заботу. Он знает, что Одасаку тут не просто так. Да ни один из них тут не просто так, нет смысла врать. Тянут время, топя его в приятном молчании, боясь уничтожить все отрывистыми, как капли дождя, фразами. Они уже пытались начать говорить, но дальше сложно. — Одасаку? — тихо просит Дазай. Ода медленно поворачивается к нему. Смотрит в глаза, наверное, снова отыскивая в них живущих в его душе демонов. — Можешь, пожалуйста, не отвечать? — Ода и так не говорит; в этом нет смысла. И вряд ли будет, но Дазай все равно подходит ближе и поднимает чужой воротник. Закрывает им губы и нос, оставляя на виду только глаза.Я могу быть честным только когда идёт дождь.
Дождь, — уже ливень, — смывает новую краску с серых домов, срывает маску с лица Дазая. И не хуже с этим справляется внимательный взгляд Одасаку. Из головы вылетают все слова. Хотя, на самом деле, слов никаких нет. Есть только два человека, чай, и дождь, а Дазай начинает говорить одновременно с первым громом: — Научи меня заботиться о тебе, — выходит тихо, но Одасаку его слышит. Это не похоже ни на одну из тех фраз, о которых он думал, и, кажется, природный океан разорвёт его за неё. Поглотит, заберёт к себе... Пусть. Дазай впервые уверен в том, что говорит. В родных глазах становится теплее. Пустота не уходит: так просто её потерять невозможно, — но Одасаку поднимает белый флаг. Не сдаётся, но идёт на переговоры. Признаёт, что Дазай теперь тоже рядом. Ветер за окном воет от одиночества, и даже дождь, — его верный спутник, — не может ничем помочь. Он стучит в окна, царапает стены, будто умоляет: "П о м о г и т е. Не мне — ему", и Дазай его понимает. Только, кажется, сегодня Осаму на дождь совсем не похож: своего самого важного человека он постарается спасти. Одасаку опускает свитер, и делает ещё один глоток чая. Дазай думает, что надо бы купить что-то другое, что Ода точно не заслуживает пить это, но Одасаку качает головой. "Стой. Мы в этой лодке теперь рядом". Дазай думает, что странная у них друг о друге забота, но все равно кивает. Да и что-то другое вряд ли им остаётся: только они сами, дождь, чай, и все. И пусть Дазай не знает, как его любить, он все равно постарается научиться. И, что самое важное, Одасаку ему это позволит.