I’m sensing

У него бьётся сердце. Оно остановилось триста лет назад в озерной воде, и больше ему ни к чему. Но. Мало кто знает, но хоть Ледяной Джек и Дух, он удивительно ловко научился подражать людям. Так, что заставил биться собственное мертвое сердце. Оно не гоняет кровь, потому что её у него нет, она выстыла все в том же озере. Просто сокращается в неумелом подобии на нормальное сердцебиение. Когда он видит меня, оно не сжимается в страхе. У него перехватывает дыхание — которое ему тоже не нужно — только от злости и глухого раздражения и, совсем немного, от удивления, что написано у него набледном лице. Но это заставляет его бесполезное сердце биться чаще. Это приятно. В предыдущую нашу встречу он не убил меня, только потому, что не осознал до конца, кто перед ним. И даже так мне пришлось с неделю бороться со своими же кишками, чтоб они снова нормально стали в брюхе. Можно сказать, что мне повезло, раз я остался жив, но я так не думаю. Фрост так тоже не считает. Я не впустил его сюда тогда, потому что это было бы слишком позорно — умереть с кишками наружу. Сейчася готов. Я не хочу думать, насколько это похоже на капитуляцию. Он нависает надо мной, восседая на своем посохе, словно нахохлившийся снегирь, и сверкает молниями в своих невозможно голубых глазах. Так и сидим: я — на каменном троне, заляпанном кровью в несколько слоев, он — на палке передо мной, как стервятник. Ждёт. Чего ждет? Вопрос не задаю, вскидываю бровь. Молчит. Минуты скользят в темноту, и тишина становится опасно неловкой. И вот что, он сюда ломился, чтобы по итогу ничего не сказать? Он может добить меня прямо сейчас, и я даже не замечу — просто в один миг замерзну насмерть. Так и останусь сидеть тут страшной, искореженной статуей, а через сто с лишним лет человеческие учёные спустятся сюда и объявят мое замершее тело невероятным открытием, научной сенсацией, со всей человеческой осторожностью и нежностью вытащат наверх и поставят в своем человеческом музее, а человеческие дети буду ходить стайками-экскурсиями вокруг и ахать, и все человеческие умы будут гадать — почему же оно не тает? А я все буду сидеть. Фрост дёргается, и я на секунду удивляюсь — уже и забыл, что он здесь. Он спускается с посоха, подхватывает его, не поднимая глаз, переминается с ноги на ногу, кривится, дёргает головой, будто хочет что-то сказать, но, видимо, передумав, разворачивается и улетает. Вот это перформанс. Остаётся открытым вопрос: меня пощадили или отложили расправу до лучших времен? Впрочем, одно другому не мешает. А я так и остался сидеть. … Я знаю, что он следит за мной. Трудно спрятаться от всепоглощающего холода. Он даже не подозревает, насколько силен. Я чувствую его морозное дыхание у себя на щеке в Висконсине, когда он находится на другой части континента. Я слышу его голос в перезвоне снежинок, вижу образ в пурге и в застывших лужах, он — сама Зима, а снег никогда не падает без его веления. В первый раз я столкнулся с этим лицом к лицу через две недели после его визита. Я ловлю его шпионов случайно — на опушке лесной чащи снежинка приземляется мне прямиком на руку. Она не тает. Вокруг нет ни намека на снегопад. Я осторожно беру снежную шпионку кончиками пальцев. Она прочная. Я чувствую, как острые кристальные грани впиваются в кожу. Она сияет. Переливается всеми возможными цветами от кончиков к сердцевине, которые по итогу сливаются в один белый ослепительный свет. Она бы посидела у меня на коже, впитывая и запоминая, а потом Северный Ветер унес бы её к хозяину, и она, кружа в метели вместе со своими сестрами, рассказала бы ему все-все-все. В первый раз это даже забавляет. Я сжимаю ее сильнее, и она звоном рассыпается у меня в руке, а воздух начинает трещать. Налетает холодный, пронизывающий ветер. О, нет, как я посмел! На пальцах выступают капельки крови, смешиваясь со снежной пылью, черным перламутром падают наземь. Это и не чистая кровь в общем-то — тьма в перемешку с гнилой кровью. Но больше, конечно, тьма. Во второй раз это происходит ни где бы то ни было, а в моих собственных подземельях. В Моих. Подземельях. Однажды, в черноте одного из залов я замечаю нехарактерное сияние. Оно плывет по воздуху, медленно облетая всю комнату, покачиваясь туда-сюда, мерно и тихо. Верить в это не хочется. Я подхожу ближе и свет, легонько качнувшись в мою сторону, опускается мне на плечо. Снежинка. Я бы сказал, что точно такая же, как и предыдущая, но двух одинаковых снежинок не бывает. Фрост старается. Сколько она была здесь? Как проникла? Что она успела передать и рассказать? Я даже ничего не почувствовал… Каждый ли вечер она прилетает сюда, удостовериться, что все в том же упадке, что я все ещё кашляю кровью, что Кошмаров нет, что все-все в порядке, а после мчится обрадовать хозяина? Снежинку я уничтожил. У меня больше не было убежища. Он следует за мной везде. Будь я на вершине Альп, в густых тропических джунглях или петляющий по сырым людским канализациям, он находит меня повсюду и всюду и я ловлю краем глаза чертово белое сияние. Я скитаюсь по земле и нигде не остаюсь на долго, он следует по пятам, и я чувствую его холодное дыхание у себя на затылке, его ледяные руки у себя на спине. Это как клеймо, как поводок и вечное напоминание о том, что Дух Холода обратил на меня своё внимание и чем это чревато. Растоптанная гордость — меньшее из зол. Я брожу туда-сюда и стараюсь не думать о том, насколько это походит на отступление. Я до конца не могу осознать, как загнал себя в ловушку, но в один момент обнаруживаю себя стоящим по колено в снегу где-то в горах Аляски. Вокруг бушует пурга, и я в эпицентре. Порывы ветра бьют то в спину, то в грудь, толкая, как неваляшку, и в завываниях вьюги мне слышится смех. Я смотрю перед собой и запрещаю себе падать, потому что если это произойдёт, я знаю -мое тело не найдут даже вездесущие люди. Я смотрю перед собой и еле переставляю ноги. Сугробы, словно зыбучие пески, утягивают вниз, хватают за лодыжки своими цепкими лапами. Метель кружится вокруг меня, царапает щеки, руки, плечи, бёдра — все, до чего достанет, и все шепчет и шепчет мне на ухо проклятья. Я смотрю перед собой и в каждой ненавистной снежинке я чувствую силу. Они сливаются в одно сплошное месиво, и в бесчувственном снеге я вижу знакомые черты. Я закрываю глаза. В третий разя ждал. Я был к этому готов. Я честно в это верил. Она находит меня в пещере у подножия Анд. Я сижу там уже несколько месяцев, без возможности даже подняться и все смотрю и смотрю на снег. И жду. Все такая же яркая, она влетает в мое укрытие и бесцеремонно опускается на колено. Я не удивлен, но предательский холодок все равно пробегает по спине. Хочется отрезать ногу. Я, не спеша, присматриваюсь и, могу поклясться, это та же самая снежинка. Я смотрю на нее не моргая и чем дольше, тем сильнее меня трясет. Она лежит на моем колене, и мне чудится, что она — эта замороженная вода — весит тонну и вот-вот раскрошит мне кости. Мне кажется, что она острыми сторонами-пиками врезается в кожу и глубже, раздирая мясо и разрывая сухожилия. Мне видится, что под ногой у меня на черном каменном полу блестит лужа черной гадкой крови. И я уверен, что слышу звон — это она упала, распоров ногу до конца. О, Боже. Я сглатываю ком в горле.Моргаю. Раз. Второй. Дрожащими пальцами я беру снежинку. Она легче перышка. Руки меня не слушаются и только с четвертого раза мне удается сжать ее с достаточной силой, что бы она сломалась. Ощущение, что снежная пыль впилась в мои пальцы, впиталась в них и струится по венам, растекаясь, иглами колит изнутри. Дышать становится тяжелее. Зачем он это делает? Неужели ему недостаточно того, чем я стал? Хватит. Я смотрю перед собой и игнорирую мокрые дорожки на щеках. … Он ухватил честь следить за мной в первые два года, пока я безвольной тенью шатался по миру, отбиваясь от его помощниц, как от назойливых мух. Я был слишком слаб, даже чтобы поставить элементарную защиту, а они находили меня везде. Видимо, на кого-то слишком сильно повлияла танаша встреча. Он опасается. Это греет, и единственное, что заставляет идти дальше. Я потратил последние силы и затаился среди лесов, где духи и феи скачут с ветки на ветку, устраивают пляски в корнях деревьев, водят хороводы на болотах и, притворяясь листьями и травой, забавы ради, уводят людей в чащу, нашёптывая путь к погибели. И смеются, смеются, смеются. Они меня не боятся. Но! Даже в слабости иногда кроется преимущество. Выжидая в тени деревьев, я становлюсь их частью, прячусь за ними. Я отдаю им крохи своей энергии, а они даруют мне защиту. Я ждал там, впитывая крупицы страха, которые улавливал, по капле собирая силу, учился принимать ее заново. Мерзко. Грязно. Варясь в переполненном котле из презрения и отвращения к себе и к миру, мне хотелось двух вещей: сдохнуть и, почему-то, лета. Но в середине осени оставалось только в бессилии царапать деревья и глухо, по-звериному, выть от боли, тоски, и от неминуемого приближения зимы, пугая грибников и пикси, и, пропуская все это через себя, учиться заново жить. И думать. Много-много думать. … Когда я наконец могу чувствовать, я чувствую его ярость. Конечно, неприятно, когда твои помощники стали бесполезны — сияющие снежинки рассыпаются ещё на подлете ко мне, их остатки уносит вьюга. Меня не было столько времени — пять лет крупицы в вечной жизни, но не в жизни того, кто постоянно ждет и ищет —, и, я знаю, он меня искал. Я слышал перешептывания сосен о том, как беснуется Снежный Дух. Выйдя из тени, я позволилсебя учуять. Моя сила не восстановилась и на четверть, но достаточно, чтобы он меня потерял, только-только найдя. И я чувствую, как он бесится. На самом деле, не самое лучшее ощущение. Ярость обжигает, она пульсирует раскаленным металлом, царапает твоими ногтями твою же кожу, набатом бьёт в голове, дерет глотку ревом, в груди расцветает Белый Карлик. Ты горишь и сжигаешь всех вокруг себя. Дух Холода сгорел. Иронично. И так приятно. Гончие справляются со своей работой хорошо. За пять лет, что мне потребовалось на их создание, я многому научился. Выискивать энергию везде, где только можно и нельзя, питаться той, что мне не предназначена. Это тяжело, невкусно и сложно, но что поделать. Хочешь жить — умей вертеться. Я не очень хочу. Но и такой радости я Хранителям тоже не доставлю. Я никогда не был любителем живой природы и чего-то живого в принципе, но жизнь среди деревьев действует на меня странным образом. Здесь спокойно. Свежо. Действительно приятно. Я будто только сейчас начал дышать полной грудью. Я будто только сейчас начал дышать. В верхушках деревьев гуляют полевые ветры, хвойный аромат растекается по сознанию, успокаивая; плотные переплетения ветвей создают мягкий полумрак — не та резкая чернота пещер и подземных гротов. Запах леса, как бальзам на душу, а птичьи трели и шум ветвей убаюкивают, и, О, Боже, я впервые за века смог поспать. С другими духами мы почти не контактируем, но особо кровожадному Водяному местного болота очень нравятся мои тени, а феи иногда, по доброте душевной, приносят тушки зайцев и зовут вместе пугать лесничих. Здесь нет никого: ни Хранителей, ни детей, ни вечных игр в «кошки-мышки», но есть дурная слава и копна легенд, заброшенная медвежья берлога, странные рассказы Водяного о двуногих летающих рыбах, зеленые-зеленые ели, заяц на обед, людской страх и спокойствие. Теперь, когда я лично выхожу на охоту, мне есть, куда возвращаться. То, куда я хочувернуться. И чувствую — я, наконец-то, дома.