Ночью слетают маски

Олег находит его этажом ниже, с одеялом в руках и босыми ногами, он ступает по холодным ступеням лестницы, идя на звук тихо играющего фортепиано. В сумраке комнаты, где единственным освещением являются огни города за панорамными окнами, Волков наблюдает за чуть сгорбившимся Сережей, чьи длинные тонкие пальцы, словно лапки паука, перебирают клавиши в неспешном темпе. Музыка ничуть не трогает его, он не умеет слушать, он предпочитает смотреть. Наблюдение может длиться часами, он как хищник, стоя бесшумно в тени, сверкает взглядом, глядя на жертву. Но Сережа не выглядит как жертва, наоборот, Олег просто не может налюбоваться им, будто хочет запечатлеть в памяти каждый миллиметр Разумовского, часа не хватит, даже дня и года, чтобы рассмотреть всего. Отблеск света фар мимо проезжающей машины, резко выцепляет его фигуру из тени, заставляя зажмуриться и скривить губы. — Долго будешь стоять там? — Олег и не заметил, как мелодия прервалась. Губы растянулись в слабой улыбке, и мужчина преодолел дистанцию между ними в несколько шагов. — Ты искал меня? — У тебя бессонница, мне стоит спать днем, чтобы ночью тебя стеречь. — От чего? — удивленно спросил Сережа. Волосы спадают вниз, закрывая почти все лицо, но он наотрез отказывается стричься. Олегу приходится начать носить в кармане штанов запасную тонкую девчачью резинку. — От самого себя. — Накинув на сгорбленные острые плечи теплое одеяло, стащенное с их постели, он касается чужой щеки, аккуратно ведя вверх и заправляя послушные волосы за ухо. Олег никогда не признается, что ему нравится эта рыжая копна волос, мягкие, выгоревшие под жарким солнцем июня, когда Волкову удалось найти компромисс между ними и работой, и увезти бледного, с хроническими синяками под глазами Сережу на море. — Вроде бы, я справляюсь. — Как-то несмело говорит Разумовский, нахмурившись осматривает свои руки, в попытке что-то найти, оглядывается назад и взгляд карих глаз, что сейчас в сумраке ночи кажутся черными омутами, скользит по комнате. А не найдя, возвращается к Олегу. — Хочешь чай? Есть с земляникой. Олег отходит ближе к окну, напоследок коснувшись чужой макушки ладонью, смотрит на редко проезжающие машины и думает, что Серёжа скорее всего так и не смог уснуть сегодня. Виноваты не кошмары, а мысли в его голове. Сережа слишком много платит за свою гениальность, отдавая себя на растерзание работе с головой, не замечая, что утопает. И только Олег для него, как спасательный круг, который вытащит, позаботится, поможет. — Газировку хочу, — и это звучит так капризно, будто Сереже снова пять лет и строгая воспитательница машет пальчиком перед глазами и говорит грубое «нет». Но Сереже уже за двадцать, и это кажется абсурдным, но Олег лишь заметно кивает и выбирает вкус сам. Сережа у него ассоциируется с чем-то приторно сладким, вяжущим во рту и оставляющим долгое послевкусие. Химозный персик подходит идеально. Олег честно не понимает, как Разумовский может пить такую гадость и наслаждаться этим, но ничего не говорит. Через час они сидят на мягком диване гостиной, облокотившись на спинку и курят дешевые сигареты из ларька неподалёку. Это так не вяжется со всем пафосом интерьера, дороговизной, атмосферой, что им даже смешно. Сережа греет заледеневшие ступни на коленях Олега, в его вечно горячих руках. Передает кислородную палочку в своих руках, касаясь такими же холодными пальцами чужих губ, смотря глаза в глаза, и в них сейчас больше слов, чем когда-либо. Олег любит ночи за то, что в них тишина — тоже ответ. Что все маски, бравады слетают с лиц, как только маленькая на часах переступает за двенадцать. Все становится понятно без слов, по открытым сердцам и душам, оголяясь друг перед другом, они позволяют увидеть себя настоящими. Сережа бывает настоящим только по ночам и только с Олегом. Склонив голову на твердое плечо, позволяя чужим пальцам медленно перебирать свои волосы, когда сильные пальцы приятно массируют кожу головы, чуть царапая короткими ногтями заставляя вздыхать слишком громко. — Я боюсь предстоящей презентации, — и звучит это как мольба, как крик о помощи, голос ломается, сипит. Он запивает сигаретный дым газировкой и жует мармеладки, и только Олег думает, как бы он не загнулся от этой дряни на каждый день. — Это дело всей твоей жизни, им это надо, — голос Волкова звучит как оранжевый жилет, накинутый на утопающего. И Сережа хватается за него. — Тебе надо это. — Вдруг им не понравится… Все это — попытки найти минусы, изъяны, несовершенства в своем детище — в себе самом. Он боится, что старался зря, что снова, как в детстве, засмеют, унизят, надавят на больное. Олег этого не допустит. — Им понравится. — И этот тон значит, что разговор закончен, что Сереже стоит прислушаться и поверить, сделать, как делает всегда. Изо дня в день. — Мне нравится. У самого Олега маска слетает тоже, он становится менее сдержанным, холодным, становится тактильным, мягким, податливым, становится подходящим для Разумовского. — Сигареты дерьмо, — вдруг нарушает тишину Сережа и бредет к мусорке возле стола, тушит окурок о край жестяного ведра и закидывает голову, в попытке похрустеть позвонками шеи. Вильнув бедром, он плюхается на чужие колени, касается кончиком носа шеи, ведет вверх и, напоследок, лижет за ухом. Олега это распаляет не хуже пошлых разговоров на совещаниях. Он медленно, оглаживающими движениями пробирается ладонями под футболку, ведет вверх, стягивая ненужную вещь и кидает ее в сторону. Зарывается в его волосы, сжимает в кулак, заставляя покорно запрокинуть голову, открывая бледную шею, заявляя свои права на этого человека. Разумовскому нравится стоять напротив зеркала по утрам, разглядывая собственнические следы на шее и ключицах, что очень сильно выделяются на общем фоне его бледной кожи. Нравится касаться пальцами, закусывая губу, вспоминая, как именно он получил этот след. Ему нравится принадлежать Волкову, целиком и без остатка. Сейчас он упирается пятками в мягкий диван и пытается развязать непослушными пальцами шнурок на чужих штанах. Выходит из ряда вон плохо. Олег развязывает сам, сам также снимает домашние штаны. — Твоя бессонница сведет меня в могилу. — Нас обоих. — Твоя работа тебя погубит, — держа Разумовского за подбородок говорит Олег. А следом лижет мокро и быстро по губам, будто хищник, помечая свою территорию. — Она нас кормит. — Смеется в поцелуй и кусается. Ночью даже Сережа другой. Открытый, своевольный, хитрый, непредсказуемый, живой, он становится тем человеком, которого знает только Волков, а по утру, с рассветом, появляется его тихая копия — замкнутый, хрупкий мальчик из детдома с мозгами, которым позавидует каждый. Сережа дышит громко, вздыхает через раз и давится стоном, когда Олег сильнее сжимает худые бедра в своих руках, оставляя на коже красноватые пятна, мнет шею и плечи, зная, как Сереже это нравится. Массаж — одна из любимых ласк. — Как хочешь? — на ухо шепчет Олег, задевая губами ушную раковину. Сережа облизывает вдруг пересохшие губы. — Хочу чувствовать себя в твоей власти… — Ты и так в моей власти. Усмешка на чужих губах на секунду пугает Разумовского, но сильные руки, вдруг резко перевернувшие его на спину, поменявшие их местами, мешают думать здраво. Хотя, когда рядом Олег, Сережа не может думать вообще. Медленно ведя ладонями по худому телу, вдыхает запах Разумовского глубоко в легкие, смакует на языке. Сережа пахнет — домом. Родным и теплым. И даже парфюм его отдает чем-то сладким, приторным, на вкус как его любимые химозные газировки в автомате. Вечно сладкие пальцы от мармелада, и губы со вкусом сахара с привкусом какой-то ягоды, Сережа уже не может по-другому, не хочет и не будет. Поцелуй как всегда сладкий, мокрый и чувственный, Разумовский отдаётся полностью, открываясь целиком. Олегу это льстит. Ведь только с ним Сережа такой. Сережа капризный ребенок, ему надо, чтобы все слушались и делали как он сказал. Олег не против. Сережа любит, когда тянули за волосы — Олег сжимает в кулаке пряди, заставляя запрокинуть голову. Сережа любит, когда громко — Олег заставляет его кричать, срывая горло, плакать и умолять. Сережа любит, когда долго и жарко — Олег не разрешает ему кончать больше часа. Останавливается, прекращает в нужный момент. Сережа любит объятия после и долгие разговоры — Олег крепко держит в своих руках, перебирает спутавшиеся влажные рыжие волосы и внимательно слушает. Сережа любит — Олег тоже. И сейчас, снова срывая горло под тяжёлым телом, смотря глаза в глаза, Разумовский тянется за поцелуем, как за кислородом. Кусается, жалобно заскулив, когда чужая ладонь оставляет на бедре красноватый след от шлепка, жмурится от того, как член бьет точно по простате, заставляя давиться стонами, как чужая сильная рука сжимает шею, подгоняя к оглушительному концу. Сережа дышит хрипло, глаза влажные, а сердце бешено бьется в груди. Он понимает только одно: — Я люблю тебя. — Я тебя тоже.