Спаси меня, если я превращусь в собственных демонов

I need a saviour to heal my pain When I become my worst enemy Мне нужен тот, кто исцелит мою боль, Когда я стану собственным злейшим врагом. Starset — My Demons

Жидкое солнце растекается по водам Гранд-Канала. По ним вечно медленно и лениво плывут гондолы. Этот город — противоположность Серёжиной болящей, расколотой души. Издалека над водой гордо возвышается круглый купол Санта-Марии — символа победы над чумой в Венеции в семнадцатом веке. Когда Серёже было лет пятнадцать, этот факт привёл его почему-то в такой дикий восторг, что он прожужжал Олегу все уши, заставив того пообещать, что однажды они обязательно сюда выберутся. Выбрались. Лучше бы они с Олегом остановились в маленькой трёхзвёздочной гостинице, как тогда, когда они в первый и единственный раз выбрались вдвоём прочь из родного Питера — ещё до того, как Олег бросил универ и ушёл в свою чёртову армию, а Серёжа сошёл с ума. Безумец и мёртвый солдат — совершенно обычные туристы. Добро пожаловать, benvenuto, наслаждайтесь поездкой. Другому Серёже здесь бы точно понравилось. Тому Серёже, который рисовал в тетрадках наброски картин Боттичелли, тому Серёже, который мог часами сидеть в библиотеке и разглядывать иллюстрации книжек про живопись или любоваться картинами во время немногочисленных вылазок детдомовцев в музеи, который украсил свой офис «Рождением Венеры» и античными скульптурами, которого вдохновляло и окрыляло искусство. Тому Серёже, у которого было всё. Теперь Серёже кажется, будто Санта-Мария гордо смотрит на город, но на него — осуждающе и с усмешкой. Чумной доктор, который своей чуме с позором проиграл, живёт прямо напротив неё — какая злая ирония. Серёжа смотрит, как в его пальцах тлеет сигарета. Он не курит и ненавидит табачный запах. Он не знает, зачем достал и зажёг сигарету из пачки Олега, но даже ни разу не затянулся. Серёжа тушит её о пепельницу, хотя хочет — о собственное запястье. Серёжа уходит с балкона. Пустынный венецианский дворец больше похож на музей, чем на место жилое. В пустынном венецианском дворце не хватает тепла, которого замёрзшей почти насмерть душе Серёжи так отчаянно хочется чувствовать. Серёжа бредёт по коридору. Серёжа спускается в ванную. Всё здесь говорит о былом величии: фрески Позднего Ренессанса на потолках, мебель, обшитая алым бархатом, мраморные колонны, украшенные миниатюрными пилястрами, роскошная золотая люстра, античные статуэтки, ванна и раковина из светлого мрамора, зеркала из муранского стекла в золочённых резных рамах. В зеркала в золочённых резных рамах Серёжа не смотрит: боится увидеть в них его янтарные глаза. Серёжа поворачивает кран и наполняет ванну тёплой водой, раздевается, небрежно отбрасывая одежду в сторону, и залезает, тут же поджимая колени. Серёжа ничего не чувствует. Серёже хочется домой, но дома у него больше нет. Его забрал Птица. Он набирает побольше воздуха, задерживает дыхание и ныряет под воду, лишь бы не встречаться взглядом с пустыми белыми глазами античной статуи, которая смотрит на него из ниши над ванной. Тело расслабляется в тепле, на душе становится непривычно спокойно… Такое умиротворение в последний раз Серёжа чувствовал перед той злосчастной презентацией «Вместе», когда Олег мягко сказал ему: «Я в тебя верю», — и ласково и ободряюще сжал на плече ладонь. Серёжа тогда не знал, что «никакого Олега здесь нет, да и не было никогда». Не знал, что совсем скоро все воспоминания о нежности рассыплются пеплом и полетят по ветру в неизвестном направлении, а он сам упадёт не в кроличью нору, а на самое чёрное дно, в самое сердце Страны Не-Чудес и будет там не Алисой, а Безумным Шляпником с пернатым маньяком вместо Чеширского Кота. Эту боль — свою, чужую — он ничем не смоет. — Говори, мразь, зачем ты убил всех этих людей? Голос Грома такой… настоящий, такой громкий и давящий, что от испуга Серёжа невольно глотает воды и резко выныривает. Он долго кашляет и хватается за саднящее горло. Серёжа часто моргает и стискивает ладони на коленях. Это не он, не он, не он. Серёжа никого не убивал. Это всё Птица. Птица — яд. Птица — вязкая тьма. Птица — его гниющая рана. Язва на его теле. Птица — он сам. Да, Птица — это он сам. Серёжа утыкается носом в колени и тихо всхлипывает. Мокрые волосы спадают на лицо, и он отчасти радуется: они словно закрывают его на время от внешнего мира. Когда он вновь поднимает взгляд, по стене кровью стекает надпись: «Игорь Гром должен умереть». Серёжа закрывает ладонями глаза и давит, давит на веки, давит с такой силой, что перед ними начинают мелькать чёрные круги. На самом деле, глаза хочется выцарапать, выдернуть из глазниц, чтобы никогда больше ничего не видеть, и он с трудом сдерживает себя, чтобы это не сделать. «Как же ты жалок». — Почему ты просто не можешь оставить меня в покое? В ту же секунду он чувствует, как когтистые лапы сжимаются у него на плечах, и в голове стремительно, точно поезд, проносится раскатистое «Игорь Гром». — Нет, — твёрдо говорит Серёжа. «Ты тоже его ненавидишь». — Нет, — повторяет Серёжа, но на этот раз менее уверенно. У Птицы это вызывает усмешку. Серёжа смотрит на свои ладони и видит на них следы в виде полумесяцев. Он мотает головой, пытаясь прогнать наваждение, беспомощно всхлипывает и скулит. «Гром отнял у нас наш город». — Он спас его от тебя, — тихо говорит Серёжа. — Сделал, что должен был. «Он обрёк этот город на смерть, потому что без нас он загнётся. Ну ничего, скоро он поплатится…» — Прекрати! «Ты сам желал смерти Гречкину, Исаевой, Бехтиеву! Ты хотел этого правосудия, так что прекращай делать вид, что ты ни при чём!» Серёжа тяжело дышит, но всё же молчит. Птица пользуется мгновением. Птица ухмыляется, расправляет крылья и почти нежно приобнимает Серёжу за плечи. Серёжа не видит, но чувствует, как сверкают его янтарные глаза. «Ты сам хочешь его наказать». Гром у него — у них — всё отнял. Нужно отомстить. Гром не должен умереть. О нет, он должен пройти через ад, что страшнее, чем смерть. От него не должно остаться ничего, кроме щемящей боли внутри, которая осталась от Серёжи. Гром дорого заплатит за то, что решил перейти дорогу Чумному Доктору и его правосудию. Гром должен тоже сойти с ума. «Он отнял у нас всё. Мы заберём у него всех, кем он дорожит… Кого первым? Может, девчонку его?». Пчёлкина должна умереть последней. Она сгинет во мраке у Грома на глазах, и Гром полетит за ней в бездну. Медленно ломать его будет очень приятно, Серёжа знает. Серёжа тонет в птичьих — или собственных, он уже не может понять, — мыслях, как в крови. Серёжа вцепляется в раковину и чувствует, как дёргаются его плечи, словно он плачет, но слёз нет. Он рвано, судорожно дышит. Ноги подкашиваются от слабости. Птица ликует, Серёжа это слышит. Он чувствует, как по щиколоткам и по запястьям щупальцами скользит мрак — вот-вот утянет его за собой. Птица — Серёжа — ненавидит Грома. Серёжа швыряет в Птицу стеклянный стакан, стоящий у крана. Стакан лишь со звоном разбивается о стену. Хватая с крючка халат и набрасывая его прямиком на мокрое тело, Серёжа бросается в коридор, ищет Олега повсюду, но не находит его ни в одной из трёх спален, ни во второй ванной, куда осторожно заглядывает, ни в гостиной. От накатывающей паники в ушах звенит, кровь стучит в висках: это заглушает ненадолго Птицу, но спокойнее не становится. Может быть, Олег действительно давно в цинковом гробу похоронен, или подорвался на мине, или попал в плен к арабским террористам, которые отрезали ему голову и бросили его тело где-то в канаве? Может быть, Серёжа снова поверил Птице? Может быть, Италию и этот дворец он выдумал, а на самом деле он всё ещё пленник мягких белых стен? Он сильно царапает ногтями запястья, чтобы прогнать наваждение, и смотрит на медленно краснеющие полосы поверх старых, давно побелевших, заживших рубцов. Хотя бы боль кажется настоящей. Серёжа не знает, почему замирает на пороге пустой спальни, куда уходил ночевать Олег с того момента, как они сюда приехали. Серёжа не понимает, почему не решается зайти, переминается с ноги на ногу и тяжело дышит. В комнате пахнет чужим одеколоном, кофе и табачным дымом. На кровати, аккуратно сложенная, лежит растянутая футболка с волчьим принтом. Цитата на ней гласит «Когда волк молчит, его лучше не перебивать», и Серёжа, слегка успокаиваясь, прыскает от смеха. Года четыре назад, когда Олег ненадолго возвращался на Родину, — пока не пропал и не «погиб» — Серёжа делал её на заказ, чтобы заставить своего волка улыбнуться. И Олег действительно улыбался тогда, даже намеревался ходить в этой футболке в люди, а Серёжа, хватаясь за сердце, убеждал его, что это пижама. На воротнике виднеются крошечные капли крови. Серёжа помнит, как Олег порезался, когда сбривал свою дурацкую бороду, с которой он был похож на шахида. Серёжа помнит, как помогал ему обработать ранку и залеплял пластырем («Дай убедиться, что ты правда ко мне вернулся!»), а потом запрещал отстирывать кровь («Так я буду знать, что ты настоящий»). И сейчас Серёжа хватает её и зарывается в неё лицом, вдыхает запах чужого одеколона и табачного дыма, чтобы убедиться, что всё это происходит на самом деле. Он сидит так, — несколько минут, часов, вечность, а может, несколько вечностей, пронёсшихся мимо, — когда снова чувствует прикосновение перьев. «Ошибаешься, если думаешь, что Олег меня снова вытравит». «Олег», — в помутнённом сознании это единственное, что звучит отчётливо. — Ты мне не нужен, — выдыхает Серёжа. «Вот как мы заговорили…» В голосе Птицы — насмешка и притворная обида. Серёжа представляет, как он складывает руки на груди и смотрит на него надменно, сверху вниз. Серёжа чувствует что-то липкое и горячее на собственных запястьях. Он давится криком, когда открывает глаза и понимает, что это кровь. На полу он видит тело — чёрное пятно, тонущее в багровом, словно разбросанные повсюду вороньи перья. На теле зияет пять сквозных ран там, где пули прошли навылет. Из них течёт вино. — Олег… — выдыхает Серёжа, и ему становится нечем дышать. В его груди тяжестью собирается страх. Серёжа подскакивает, чудом удерживая равновесие, бросается к телу и падает рядом с ним на колени. Серёже кажется, что его собственное сердце не бьётся, когда он тянется к нему. «Твой прекрасный принц сдохнет когда-нибудь, а я никогда не уйду». — Нет, нет-нет-нет-нет-нет-нет, — сбивчиво бормочет он себе под нос. — Нет. Нет. Нет. Пожалуйста. Пожалуйста, нет… Он не мог… Я не мог… «Уже признаёшь, что мы с тобой одно целое?» Серёжа касается пустоты. Широко распахнутые глаза Олега заливаются тьмой. Мёртвые губы кривятся в усмешке. Из трупа вырывается противный, хлюпающий звук, он открывает рот, и из него течёт кровь и сыпятся крошки зубов. Под ногами разверзается бездна, и её алая бурлящая пасть засасывает и Серёжу, и несуществующего мертвеца, и вороньи перья. Серёжа слышит чей-то безумный, дёрганый хохот и не понимает, это смеётся Птица, он сам или души тех, кого он убил. Серёжа кричит и срывается на хрип. Серёжа резко отползает к стене. Серёжа вцепляется в собственные волосы до боли, так, что в руках остаются целые пряди. Страх душит его, царапая когтями шею. «Теперь я всегда буду рядом». Серёжа это знает. Олег всегда спасал его. Олег готовил ему здоровую еду, чтобы только он не угробил свой желудок, переносил в комнату, укрывая одеялом, когда он засыпал у компьютера, чтобы утром не просыпался с больной спиной. Олег дрался со злыми мальчишками, которые норовили обозвать Серёжу педиком, и обрабатывал все его раны, когда не успевал защитить. Олег прижимал его к себе, когда Серёжа просыпался в ночи в слезах, с безумным взглядом и задушенным криком. Олег всегда спасал его — даже от участи сдохнуть ссущимся под себя овощем в смирительной рубашке. Вот только от пернатого маньяка в голове Серёжу никто не спасёт — никто, кроме него самого. — Я не позволю тебе убить его. «И как же ты меня остановишь? Снова на колени упадёшь? «Олег, я тебя умоляю, остановись!» Помогло тебе в прошлый раз?» Птица неприятно усмехается, и Серёжа вздрагивает, понимая, что тогда готов был не просто умолять — ползти за ним на коленях, прямиком по битому стеклу. Он боялся, что Птица — Олег — уйдёт и больше никогда к нему не вернётся. Тогда у Птицы почти получилось забрать, заменить его, но сейчас Серёжа ему не позволит — и неважно, какой ценой. Взгляд невольно задерживается на оружейном сейфе в углу спальни. Серёжа усмехается: несколько лет назад Олег учил его стрелять. «Полезный это навык, Серый, — говорил. — Надеюсь, тебе никогда не придётся к нему прибегнуть, но если понадобится защищаться…». В голове гаснет свет, словно вмиг обрубают все провода. Серёжа не понимает, как встаёт и оказывается у сейфа, не помнит, откуда знает код, который вводит дрожащими пальцами. Серёжа ничего не чувствует, ни о чём не думает, не моргает даже, когда берёт в руки пистолет и уверенными движениями заряжает его. Серёжа ничего не чувствует, когда стискивает в ладони холодную рукоять. Холодная сталь пистолета кажется настоящей. Серёжа ничего не чувствует, когда направляет дуло себе в висок. Но когда Серёжа легко касается спускового крючка, страх возвращается. Скользит по шее холодным дыханием, обхватывает сердце грубой рукой и давит, стискивает, пытается раздавить. «Тряпка, даже не вздумай». Птица не говорит, Птица буквально выплёвывает это Серёже в лицо и жутко скалится. Тьма жгучими слезами стекает из его собственных глаз, птичьи перья усыпают пол. Серёжа нещадно давит их ногами, но их становится только больше. Птица стискивает руки Серёжи когтистыми лапами, раздирая до мяса, до костей, почти вырывает из них пистолет. Пальцы нещадно трясутся — вот-вот его выпустят. Они — Птица, Серёжа, уже не важно — совсем не хотят умирать. Они выиграют эту партию и снова станут героем своего города. Игорь Гром никогда не забудет Чумного Доктора — маска из белой кости клеймом останется в его сердце. Кровь его друзей на маске из белой кости будет смотреться красиво: Серёжа разбирается в искусстве. Серёжа это сфотографирует, может, нарисует даже. Любил же рисовать в детстве, что же случилось? Птица — Серёжа, или они вместе, вместе — будет смеяться, ликуя, наблюдая, как друзья Грома будут захлёбываться кровью один за другим. Они бы станцевали потом на их костях, но слишком долго ждать, да и обувь марать не хочется: дорогая же. Нужно только всё подготовить. Нужно всё организовать, они этим скоро займутся. О, это будет настоящее шоу! Только без софитов, сцены и музыки, обойдутся. Они всё сделают, а потом отправят своего цепного волка на задание. Цепной волк же солдат, армия научила его подчиняться любым приказам. Он даже молчаливо умрёт ради них, как шавка, так пусть хоть однажды будет полезным. Он же на всё ради них готов. Ради Серёжи. Не ради Птицы — ради Серёжи готов на всё. Серёжа знает. Серёжа помнит. Они в детстве смешно поклялись на мизинчиках, что всегда будут на одной стороне — как же глупо. Они поцелуями в восемнадцать закрепили свои обещания. Олег вытащил его из ада, который Серёжа создал собственными руками. И Серёжа вырывает себя из душащей темноты, вдруг впервые за последние месяцы ощущая себя сильным — словно в своих руках сжимает всю власть этого мира. Птица боится смерти. Птица скребётся в голове, царапается, бьётся, отчаянно хлопает крыльями, колотит кулаками где-то внутри, но больше не может вырваться. Серёжа не позволяет. Птица что-то кричит. Серёжа не слушает. Ему всё равно. Птица — злокачественная опухоль на его теле, опухоль нужно лечить. Серёжа одному у Птицы научился: решать свои проблемы жёстко и радикально. Серёжа уверенно обхватывает рукоять. Руки больше не дрожат, на душе наконец-то спокойно — и тихо. Он словно готов взлететь. Серёжа ощущает себя сильным и улыбается — впервые за последние месяцы искренне. Вот и всё. Это, на самом деле, так просто… и вовсе не страшно. Серёжа касается спускового крючка, зачем-то зажмуривается и… — Серёжа! Слишком настоящий голос заставляет его очнуться. Олег появляется в дверном проёме внезапно — как молния. Олег не шевелится — впервые не знает, что ему делать. Его замешательство, его шок — слишком долгие. Олег ни за что бы не добрался до Серёжи быстрее пули, но Серёжа не стреляет. Не может. Не при нём. Не так. Олег наверняка видел, как под пулями на войне умирали его товарищи. Что он подумает, если Серёжа уйдёт точно так же? — Уходи, — хрипит он, делая шаг назад. Он чувствует, как накатывает паника. Тьма снова касается его тела. Олег отмирает. Олег разводит в стороны руки, делает длинный, размашистый шаг к нему. Хочет успокоить. Боится, что резкие движения Серёжу напугают, — и тот вышибет себе мозги. — Серёжа. — Голос у него даже не дрожит. Серёжа — это мина на поле боя. Наступи на неё неосторожно — подорвёшься. Почему Олег этого не понимает? Почему Олег его не боится — а снова пытается спасти? Олег бросает на Серёжу взгляд, полный ужаса — и боли. Слишком тяжёлой боли, чтобы Серёжа мог её вынести. Олег сильный, Олег с этим справится, Олег отпустит его… Поймёт, что нельзя иначе. Серёжа должен убить себя. Должен убить Грома. Гром умрет. Олег, наверное, тоже умрет, но это лишь издержки производства. Серёжа снова жмурится, рвано выдыхает, вдавливает дуло сильнее в висок… Слишком поздно. Птица пользуется мгновением, Птица вырывается. «Опусти пистолет сейчас же». — Пожалуйста, уходи… Серёжа не знает, кого — Птицу, Олега или обоих — прогоняет сейчас, но никто из них не уходит. «Опусти пистолет сам, потому что, если это сделаю я…» Серёжа чувствует, как Птица хватает его за руку и стискивает его пальцы. «Если это сделаю я, я убью его». Выстрела не звучит, но Серёжа падает следом за пистолетом, который выскальзывает из разжавшихся пальцев. «Хороший мальчик». Издевательски нежный голос Птицы щекочет ухо. Серёжу колотит, словно его окунули с головой в холодную воду. Олег бросается к нему. Олег отшвыривает ногой пистолет и опускается перед Серёжей на колени и вглядывается в глаза. Серёжа чувствует на щеках грубоватые ладони. Олег что-то говорит. Серёжа понимает по движению его губ, но ничего не слышит. Олег пытается успокоить, спасти, снова — Серёжа понимает по прикосновению к волосам. Серёжа хочет что-то сказать в ответ, но не понимает, вырываются ли из него слова. Серёжа начинает смеяться. Дёргано, полубезумно — этот уродливый смех льётся из него, словно желчь. Во рту становится горько, и горло саднит, словно он воды в бассейне нахлебался. Серёжа смеётся, трясётся всем телом, сцепляет руки в замок, пытаясь хоть немного унять дрожь, успокоиться, но ничего не выходит. Из глаз брызгают слёзы — он понятия не имеет, откуда они взялись, думал, что все они давно высохли. Всё человеческое в нём давно высохло. Иссохло, как старый труп. Птица усмехается хитро, отстраняется от волка, кривит губы. Серёжа слышит собственный голос со стороны: — Знаешь, что он чувствовал без тебя, Олежек? Он чувствовал себя так, словно ты его предал. Бросил одного навсегда, представляешь? Когда ему принесли документы, он часами в обнимку с фоткой твоей сидел и плакал. Волосы наши обрезал, потому что о тебе напоминали. А ты думал, он просто имидж сменить решил? А потом я ему помог! Я заменил тебя. Я стал тобой для него! Потому что я хотел, чтобы ему стало легче. И ему стало. Он начал забывать тебя! Волк скалится, глазами сверкает, шерсть на загривке дыбом становится. Волк рычит, предупреждающе, предостерегающе. — Нам было так хорошо, пока ты не вернулся, — мурлычет Птица. — Он даже не скучал по тебе. Птица облизывается, дразнясь. Волк вдруг хватает Птицу — Серёжу, их обоих — за ворот халата, подтягивает вверх и гневно вжимает в стену. Волчьи глаза пылают, как угли в костре. В них даже поблёскивает что-то алое. — Я найду способ избавить его от тебя, — цедит волк, и Птица усмехается. — Неужели ты думаешь, что это я сломал его, Олежек? В волчьем взгляде читается отчаяние и чувство вины. Птица морщится с отвращением.  — Это я, я остался рядом с ним, когда ты в армию свалил. Это я защищал его здесь, пока ты прохлаждался в горячих точках! Это ты виноват, Олег Волков! Это ты сломал его, когда ушёл! Скажу тебе по секрету: он бы хотел, чтобы ты умер по-настоящему. Чтобы ты сгинул в Сирии. Волчьи лапы стискивают ворот халата с такой яростью, с такой силой, что он даже трещит от напряжения. — Ах ты тварь! — выдыхает волк. — Халатик-то не порви, дорогуша, китайский шёлк всё-таки, — жеманно тянет Птица и щёлкает языком. Серёжа растерянно хлопает глазами, глядя на Олега, приоткрывает рот, но снова теряется в лабиринте собственных мыслей и внутренних ран. Птица чувствует, что нащупал уязвимое место, и давит на него намеренно, провоцирует волчью злость. — Знаешь, а мне ведь прям интересно, как ты сумел обойти всю охрану и санитаров, не пролив ни капли крови… Как же Рубинштейн так спокойно нас тебе отдал? Мы были главным его экземпляром! Уж не пристрелил ли ты его часом, а, Олежек? Мы тебе благодарны за свободу, очень благодарны, Рубинштейн нас нещадно ломал, но разве Серёже понравилось бы такое спасение, как думаешь? — Птица облизывается, вглядывается в волчьи глаза, чувствует, как в них плещутся гнев и злость вперемешку с отчаянием. — Или, может, расскажешь ему, что ты в Сирии делал? Как чужие города разорял? Детей убивал? Безоружных гражданских? Птица с восторгом наблюдает, как дёргается волчья пасть, как вздымаются ноздри, шумно втягивая воздух. Птица с восторгом наблюдает, как хищник становится раненным, загнанным зверем. — Стал ты героем, каким хотел? А, постой... — Птица закусывает губу и качает головой. — Ты же не героем стать хотел, а за адреналином гнался, разве нет? Думаешь, он продолжит тобой восхищаться, если это узнает? Он в тебе свет видит, защитника, он так испугался, когда я показал ему тебя под маской Чумного Доктора… но ты ведь и сам совсем не святой и не благородный, хватит ему врать! Мы город родной от грязи чистили, такая цель любые средства оправдывает, Серёжа это поймёт однажды, хоть и сопротивляется сейчас, он слабый, но не глупый. А ты только карман свой набивал на чужой земле, чем ты лучше тех ублюдков, которых мы превратили в прах? Волк подаётся вперёд и сильнее впечатывает Птицу в стену. Его пальцы — слишком близко к их с Серёжей горлу, нужно только сцепить их кольцом и сдавить посильнее. — Давай, волчок, укуси меня за бочок, — бархатным голосом говорит Птица. — Ударь меня, ну! Птица смеётся, зная, что добился своего: ещё немного — и волк точно сорвётся с цепи. Серёжу доломать нужно, измотать окончательно, силы забрать последние, а что ломает быстрее, чем единственный друг, обратившийся монстром? С его губ срывается злая усмешка. У Птицы от возбуждения — экстаза — трясутся руки, дрожат губы и вены на шее пульсируют. Волк разевает пасть, обнажая клыки, издаёт гортанный рык, с угрозой сверкает глазами. — Бей посильнее, только правду не забывай. Серёжа вздрагивает, чувствуя спиной холодную стену, хлопает глазами, пытается сфокусировать взгляд на Олеге, но его лицо продолжает плыть. Олег отстраняется, выдыхает напряжённо, Серёжа делает шаг за ним — и обессилено падает ему в руки. Олег, Италия, пистолет, дворец, Гром, огонь — всё погружается в туман. Когда Серёжа открывает глаза, он обнаруживает себя на кровати, заботливо укутанный в плед. Олег сидит прямо напротив него, полностью одетый, даже обувь не снял. По его лицу Серёжа понимает: глаз он не сомкнул ни на секунду… сколько он так просидел? Серёжа садится и тихо стонет: голова готова взорваться и разлететься на мелкие ошмётки. Во рту у него пепел, горло сдавил чёрный дым. — Олег, я… — Это он заставил тебя? — спрашивает Олег куда-то в пол, и у Серёжи в груди всё леденеет. — Он пытался остановить меня, — кривится он в ответ. Олег поднимает на него уставший, тяжёлый взгляд. Серёжа читает в нём не осуждение, не жалость — сочувствие. Серёжа знает, что Олег понял всё: улавливает в дрожащих в глазах бликах. — Зря ты забрал меня оттуда, Олеж… Из психушки. Там мне самое место. Олег встаёт с кресла, подходит к Серёже и садится рядом на кровати. Их ладони почти касаются, но никто не решается дотронуться первым. Между ними разверзлась бездна, когда у Серёжи перед глазами вспыхнуло «погиб». Между ними разверзлась бездна, когда Серёжа поверил, что Олег рядом, когда рядом не было никого. — То, что Рубинштейн с тобой делал, не лечение. Его методы доломали бы тебя. — Там я хотя бы взаперти сидел и навредить никому не мог… — Мы найдём тебе лучшего психиатра, Серый, слышишь? Туда я тебя не верну, даже не проси. С губ Серёжи срывается полувсхлип-полусмешок. — Ты понимаешь, что я могу натворить, пока мы время на поиск врача теряем? Ты меня совсем не боишься? Олег делает короткую паузу, словно собираясь с мыслями, а потом говорит: — Я тебе доверяю, Серёж. — Зря, потому что я сам себе не доверяю. — Серёжа ловит себя на том, что грызёт ногти, и тут же отнимает подрагивающие руки от лица. — Я людей убивал, Олег, и даже не понимал этого… Я ребёнка убил! Олег на этих словах заметно мрачнеет, усмехается горько, но молчит, накручивая на палец цепочку от кулона в виде волчьего черепа. Серёжа не хочет обращать на это внимание. — Знаешь, а я ведь выучил наизусть те новости, про Гречкина, Исаеву, Зильченко, Бехтиева, думал, они вернут мне воспоминания. Думал, вспомню страшные картинки, крики их, запах плоти горящей — и раскаяться легче будет. Хотя бы перед самим собой. Но нет, ничего, пустота. Словно не я это был. Но это был я, это был всё я, и никакого «его» не существует! Не существует, Олег! «Умница, понял-таки». Птичьи перья врастают в кожу. Серёжа вздрагивает, когда Олег мягко накрывает его ладонь своей. Серёжа не отнимает руки, но не смотрит на него, не встречается с ним больше глазами. — Олег, я могу убить тебя и даже не вспомню об этом… — Я живучий, Серый. Не так-то просто меня убить. Серёжа не знает, как мог всё это время думать, что это Олег издевался, доводил до истерики и смотреть холодно и безумно, проникая под кожу леденящим шёпотом. Он верил родным-чужим глазам, похожим одновременно на небо и осколки льда; верил лицу-маске, кулону в виде волчьего черепа на груди и леденящим прикосновениям мягких ладоней к телу. Серёжа верил в того Олега, когда умолял его на коленях, вцепляясь в полы его пиджака, и позорно рыдал, когда оставался в одиночестве. Словно он забыл, что Олег бы никогда его не оставил. Серёжа не замечает, как подаётся вперёд, как хватает Олега за футболку и притягивает к себе, как в детстве. — Мне страшно, Олег. Мне так страшно! — выдыхает он, и Олег крепко его обнимает. От Олега веет домом. У Олега тёплые руки. У Олега колючие жёсткие волосы и грубые ладони, от него пахнет потом и табаком, но это неважно, потому что он снова рядом. Серёжа не знает, сколько они сидят в полной тишине, когда он наконец подаёт голос: — Олег? — Да? — так же тихо, полушёпотом, точно боясь спугнуть, отзывается Олег. — Смени, пожалуйста, код на сейфе и ни в коем случае не говори мне. Серёжа поджимает губы и хмурит брови, смотрит на Олега, не моргая. Шутка, которая готова была сорваться, судя по дёрнувшимся вверх губам, тает в воздухе между ними. — Хорошо. Если так тебе будет спокойнее. — Будет, — уверенно кивает Серёжа. — Ляжешь со мной?.. Олег ложится, не говоря ни слова, и Серёжа тут же прижимается к нему всем телом. Хорошо. Серёже снова хорошо. — Спасибо тебе, что вернулся, — шепчет Серёжа, тронув кончиком носа его шею невесомо. — Ради меня из мёртвых вернулся… Олег зарывается носом в его волосы и тихо смеётся. — Пожалуйста, не умирай больше, — выдыхает Серёжа, и у него легонько дрожат губы. Олег осторожно заправляет рыжую прядь ему за ухо. Они с этим справятся. Вместе. Серёжа знает. Птица в голове усмехается, но Серёжа больше не слушает. Серёжа кладёт голову Олегу на плечо и закрывает глаза.