***
Игорь вспоминает, как готовил каждый день в первые месяцы самостоятельной жизни, когда работа еще не захватила полностью, а для спокойствия дядь Феди и теть Лены очень важным было поддерживать образ способного самостоятельно жить человека. Игорь жарит котлеты, добивается картофельного пюре без комочков и кромсает бессмертный салат огурцы-помидоры-если-найдется-еще-и-перец. Сережа ест мало и смотрит, извиняясь, — вкусно, не лезет, не могу. Игорь вздыхает каждый раз, Сережу не кормить нельзя, большая часть таблеток привязана к еде. Выкидывает — меньше готовить не получается, да и вообще, вдруг захочет, вдруг будет недостаточно, — и готовит опять, наутро вчерашним кормить рука не поднимется. За неделю выясняется: салаты с оливковым маслом, не сметаной, рис, не макароны, гречка — да, у овсянки нет шансов. Вся информация добывается Громом опытным путем — ни в больнице, ни после выписки Сережа при нем не говорит. Сережа подолгу смотрит в огромное окно, сидя в кресле (его в последний момент нашла у кого-то Юля), устраивается за кухонным столом, наблюдая за готовящим Игорем, залипает на монотонные выверенные движения. Спит — много, Игорь не будит в обязательные семь утра, как делали в больнице. Игорю Рубинштейн говорил, что так и получится, стресс, смена обстановки, разрешайте, но устанавливайте режим. Гром, при всем уважении, считает, что стресс тут у него. Он отмечает про себя, сколько часов Сережа проводит в кровати, путается в блистерах с лекарствами, которые кучей занимают половину рабочего стола — руки так и не доходят разложить в таблетницу, каждое утро приходится заново находить изрядно уже смятый рецепт. Обеспокоенно поглядывает на Сережу у окна — потому что, ну, это окно. Выдыхает с облегчением, когда перед сном Сережа выходит из душа целым, кутаясь в нечто махровое и несуразное (да, тоже притащенное Юлей). Борется с желанием встряхнуть, сказать: «Сереж, давай нормально, не проглотил же язык», напоминает себе про необходимость терпеть-принимать, вовремя тормозит. Игорь теперь как будто в отдельном мире, состоящем только из дома и продуктового через дорогу — путь туда-обратно ровно за двадцать три минуты, по утрам, пока Сережа спит. Готовит, листает вечерами отчеты о не раскрытых делах с лохматых времен, которые где-то в недрах отдела откопал и умудрился спереть для него Дима. Раньше бы взбесился на второй день жизни в четырех стенах, но сейчас почему-то приятно в этом своеобразном вакууме. Наблюдать за Сережей постоянно, в фоновом режиме, запоминать жесты, разбирать реакции по выражению глаз. Договариваться, что ложиться — не позже одиннадцати, что для душа таймер на пятнадцать минут, потом или знак, что все в порядке, или Игорю можно зайти, мало ли, плохо станет, в Сереже сил почти нет. Знать, что вернется из магазина раньше, чем Разумовский встанет, но каждый раз оставлять записку, что за продуктами, написав время ухода. Туда-обратно ровно за двадцать три минуты, если постараться, можно быстрее.***
Игорь в курсе, что работает за половину отдела, ежедневно полушутливо спрашивает Дубина, не упал ли процент раскрываемости ниже нуля, но внезапный звонок вечером четверга все равно выбивает из колеи. Дима сбивчиво объясняет что-то в трубку, на фоне шумит отдел. Гром готовится на Диму орать, в три шага выскакивая в коридор, подальше от дремлющего в кресле под шум дождя Сережи. — Дубин, какого черта, куда я поеду? Кто в командировке? С-сука. Недели не прошло. Вот всех доступных и вытаскивайте, а меня нет. Куда я, не могу, знаешь же, ты знаешь. Разберетесь, — зло пихает телефон в карман. Оборачивается на неуверенные шаги. Конечно, Сережа проснулся. Стоит, обхватив себя руками, тревожно кусает губу. — На работу выдернуть пытались, — вздыхает шумно, — обойдутся. Сережа кивает слабо, прячет глаза. За такого Сережу, одинокого и потерянного, Игорь и зацепился, когда зашел к нему в офис в первый раз. Такому хотел помочь, но тут недостаточно дивана и еды три раза в день по расписанию. Как дать больше, Гром не знает, учился вместе с Димой класть плинтуса по роликам на Ютубе, надо было учиться общаться с людьми. — Нельзя же тебя одного здесь, — хмурится, шагает ближе к так и стоящему неподвижно Разумовскому, несмело кладет ладонь на острое плечо. Чувствует, как Сережа вздрагивает крупно, но рискует, не убирает руку, — чай будем пить? В ответ на него смотрят огромными глазами, а Игорь задним числом осознает, что это — первый их физический контакт за всю неделю, он, не тактильный совершенно, даже не замечал. Это почему-то смущает. Не дожидаясь кивка, уходит на кухню, старательно набирает воду в фильтр. Замирает над закипающим чайником, думает: отказаться ехать бумаги разгребать под конец месяца можно, ехать на срочный вызов — никак. Сереже нужно, чтобы рядом кто-то был постоянно, а Игорь такого, как ни крути, гарантировать не может, он не справится один, пора себе признать. Чай в итоге не ставит тупо на стол, ждет, пока подостынет, несет Сереже в кресло — тот уже устроился в нем с ногами, укутался пледом, замерз. Дожидается, пока он выпутает руки, вкладывает чашку в чуть дрожащие ладони — побочка от какой-то из таблеток — ждет, пока перехватят поудобнее. Хочется что-то сказать, но Гром не умеет, не знает, как, да и что, честно говоря, не знает тоже. Так и зависает на корточках перед Сережей, который прячет нос в чашку. Совсем отросшие и потускневшие за время в больнице волосы закрывают его лицо, Игорь думает, что у Сережи это теперь последняя защита от мира вокруг. Хочется убрать прядь с глаз, отвести за ухо, попросить: «посмотри, не прячься», но доверие просьбами не получают. Задумавшись, Гром не сразу реагирует на ткнувшуюся в руки пустую чашку. Поднимает взгляд, замечает чуть дернувшийся в улыбке уголок тонких губ. Кажется: может быть, как-нибудь, что-нибудь у них в итоге и выйдет. Чашку из ледяных пальцев забирает бережно.