Убить свою мать

      В допросной холодно, а сверху, вопреки моим рекомендациям, дают зеленоватый свет. От него следователь ли, эксперт ли, не суть важно, становится похож на недельного утопленника. Подозреваемым от этого тревожно, они пугаются и начинают зажиматься.       Я злюсь. Да что там, я хочу откусывать головы! Ненавижу работать с чужим непрофессионализмом. Всю жизнь я умела учитывать и просчитывать такие мелочи, не говоря уж о том, чтобы красиво преподносить правду. Но умный человек и непотребную зелень обернёт себе на пользу. Можно, например, поиграть в злого полицейского.       Хорош ты или плох, прав ты или нет, какая разница, если ты попал в жернова государственной машины? Ты уже здесь, и этого довольно, и молчание твое сродни лжи, и, конечно, ты все признаешь. Вопрос лишь — когда.       Я привычно гашу раздражение — на языке тела это не отражается никак — и через стол кидаю папку с фотографиями сидящей напротив женщине с застывшим лицом. Моей ровеснице.       Момент выбираю самый подходящий, мы обе испытываем одно и то же:       — Узнаете?       Она переворачивает фотографии и вырезки из газет, а я внимательно отслеживаю смену микровыражений на лице. Некоторые вещи не скроешь ни ботоксом, ни дворцовым воспитанием. Какой великолепный парад отторжения и брезгливости. Завораживающее зрелище.       — Не понимаю, о чем вы.       Все ты понимаешь. Голос, отдаю тебе должное, не дрожит, но… я прекрасно вижу, как мечется в страхе перепуганная душонка. Ты, голубушка, знаешь, что время твое вышло, и песенка спета.       Жаль, к делу это не пришьешь.       Она возвращает мне папку и наверняка мечтает больше никогда не видеть ее содержимое. Зрелище, с какой стороны ни посмотри, малоэстетичное.       Я чуть меняю позу. Пусть госпожа Ли думает, что я в самом деле ее уважаю и хочу помочь. Глубокий вдох, разожми… разожми связки.       Ты на работе. Ты на охоте. Больше участия. Больше вовлеченности.       — Вы не договариваете.       Я достаю из папки два снимка. На первом молоденькая девочка — мамина и папина радость, единственный ребенок, третья студентка на курсе, нежная улыбка — обнимается с огромным медведем. На втором — то, что от нее осталось.       — Сюань Ли, девятнадцать лет. Причина смерти — механическая асфиксия и сепсис, предположительно вызванный разрывом органов малого таза.       — Какое отношение это имеет ко мне, госпожа Шэнь?       Теперь и она раздражается. Госпожа Ли считает себя хорошей и правильной, и хочет поставить на место зарвавшуюся выскочку. Отлично.       Как же она похожа на мою маму.       Прежде чем заговорить, я замедляюсь. Не хватало попасть в ловушку контрпереноса. Не с моим опытом.       — Полковник Шэнь. Или следователь Шэнь.       Мадам Ли Юнь ничем не похожа на мою мать. Кроме одного: она терпеть не может, когда ей указывают на промахи. И, как моя мать, госпожа Ли обожает своего сына.       — Так какое?       — Самое прямое, — я достаю из папки еще два фото. — Линь Хуань, двадцать лет. Исчезла через год после Сюань Ли. Эти девушки не знали друг друга. Они жили в разных городах и учились в разных университетах. Между ними нет ничего общего. Кроме одного.       Я нарочно медлю. По себе знаю, как такая недоговоренность действует на нервы.       Парад брезгливости, между тем, продолжается. Жаль, ни одна камера не отснимет, технологии пока не позволяют.       Держится мадам Ли стойко. Уже за одно это ее можно уважать.       — И что же это?       Достаю еще два фото. На первом юная красавица позирует старшему брату-художнику. На втором — оперативная группа и я собираем ее по лесному массиву. День тогда был дождливый, останки расползлись в кашу. Вид у меня на этом фото такой, что еще немного — и я пойду плести очередной заговор, так мне все надоело.       — Ваш сын, — мягко и учтиво отвечаю я, — камеры наблюдения засекли его неподалеку от места, где пропала Линь Хуань. Как и рядом с местами исчезновения других девушек.       — Это преступление?       — Это наводит на мысли. К тому же, — я выдерживаю паузу, — с первыми двумя ваш сын состоял в переписке. Обеим он представился сестричкой И.       — За это уже сажают? Ну, знаете ли… А-Юань такой застенчивый мальчик. Разве можно его за это винить? Сейчас от мальчиков ждут всяких ужасов, будто они чудовища!       Хороший заход с козырей. Но мальчику двадцать пять, а не двенадцать.       С взрослых людей — и спрос взрослый. Ах да, сейчас начнется моя любимая песня. «Во-первых, А-Юань мальчик, а во-вторых ни в чем не виноват».       — Два совпадения подряд. Статистически такое маловозможно. Да еще в стране с населением в два миллиарда.       Госпожа Ли — бывшая певица, бывшая актриса, бывшая любовница большого начальника, а ныне отставная звезда третьей величины — сжимает кулаки.       — Это еще ничего не доказывает.       На стол ложится четвертый снимок. Хорошенькая горничная в гостинице, и то, что нашел егерь в заповеднике. Два дня после этого я не могла нормально спать.       Какая связь между горничной, художницей и двумя студентками?       Никакой, кроме убийцы.       Эти девочки идеально укладывались в профиль. Этих девочек убил Ли Юань.       — Не доказывает. А биоматериал вашего сына, найденный на теле одной из убитых — да.       Я нарочно не произношу слово «жертва». Не выношу его.       Мадам Ли взрывается:       — Я ничего не буду говорить без адвоката! Вы, милочка, вешаете на меня и моего ребёнка обвинение в убийстве и еще невесть в чем, а я молчи и глотай собачье дерьмо?! Неслыханная наглость!       В высоком голосе слышны нотки истерики. Что же, голубушка, ты сама       развязала мне руки. Я с грохотом встаю со стула.       — Вы сказали достаточно. Другие свидетели — тоже. Ваша дочь, например.       Нелегко было раскрутить Ли Чунь на признание в растлении и инцесте, но… эта старуха слишком опытна. И дорого стоит.       В отличие от мадам Ли я умею сострадать, или хотя бы делать вид. Она уже не сдерживается, орёт на всю допросную, будто ее режут без анестезии.       — Вы поверили словам этой шлюхи?! Да она с детства перед парнями юбку задирала! Она сама лезла к брату в штаны! Вы, цепная псина, есть ли у вас сердце? Вы вообще женщина?       Да. А еще никудышная дочь, жена, мать и императрица. Превосходно. Время хода ладьей. Не теряй спокойствия, только не теряй спокойствия!       — Вы пытаетесь меня спровоцировать. Это глупо. Госпожа Ли, я вижу, что вас мучает стыд и вина за этих девочек. Двоих вы знали лично. Скажите, что вы чувствовали, когда знакомили их со своим сыном? Страх? Облегчение? Удовольствие? Вы надеялись, что после всего он вас не тронет?       У Ли Юнь сдают нервы, и она плачет, как потерявшая родителей трехлетка. Я убираю снимки.       Это оказалась эффективная стратегия: совмещать нежные прижизненные и жуткие постмортем снимки. У меня другая папка, более официальная.       Мне не надо напоминать, что эти девочки были людьми.       — Мой сын, — мадам Ли снова всхлипывает, — добрый и талантливый мальчик. Он всего лишь ошибся. Они сами этого хотели!       Внутри разгорается искра: поднеси порох — вспыхнет. Я отвечаю спокойно и четко:       — И так восемь раз? Ваш сын — насильник и убийца. И сейчас он где-то убивает девятую девушку. Где он?!       Еще немного — и я придушу эту дуру.       — Я не знаю!       — Лжете. Вы прекрасно все знали и планировали. Если вы думаете, что уничтожение файлов на ноутбуке помешает следствию, то вы очень глупы. Вашему сыну в любом случае светит высшая мера, но проявите немного ума и отсидите не всю оставшуюся жизнь, а десять лет.       Я лгу. На суде прокурор будет просить пятнадцать. И живой мадам Ли не выйдет.       — Подумайте. Я считаю до трех. Раз…       — Шанхай!       Через десять минут признание лежит у меня на столе. Еще через десять минут я смотрю сводку по пропавшим без вести и обливаюсь кофе.       Я знаю это лицо. Вернее, я знала когда-то ее младшую сестру — на редкость упорную и целеустремленную девицу.       — Вэй Инънин, двадцать два года, учительница начальных классов, пропала вчера. Есть старшая сестра. Она и написала заявление.              Идеальное попадание в профиль. И идеальное же совпадение. Так не бывает.       Я залезаю в пальто.       — Ли Юй, билет в Шанхай.       Спустя два часа дороги и час мозгового штурма мы стоим перед дверями заброшенного цеха на заводе. Я не жду чудес и рассчитываю найти еще один труп.       …А вовсе не связанного кабелем Ли Юаня, злого, как толпа хунвэйбинов, пограничника и двух девушек: та, что помладше, прижимает к груди обрывки блузки, та, что постарше, вертит в руках монтировку.       Немая сцена. Я стою и понимаю, что да, это Вэй Инло, и что ее не исправит ничто: ни опала, ни могила, ни перерождение, ни другая эпоха.       — Я говорил тебе, Инло, — уныло смотрит на меня пограничник, — что надо было закопать эту сволочь и дело с концом. Теперь же мы и виноватые.       — Нет уж. Пусть эту сволочь для разнообразия закопает наше государство, а то оно вечно не при делах!       Мои подчиненные хлопают глазами, а я в очередной раз понимаю, что карма, ну или божественное провидение — безжалостные и беспощадные суки.       Незадачливый насильник мычит с кляпом во рту. Вэй Инло крепко его отделала, и если бы не ее верный рыцарь, нам бы достался окоченевший труп. Я даю знак командиру штурмовой группы опустить винтовки.       — Может, объясните, как вы успели раньше нас?       — Сели и посчитали, — прямо отвечает мне Вэй Инло, — где у вас можно в расстрельную команду записаться?       «Не узнала, — с обидой понимаю я, — слава всем»… Следователь Шэнь, ты не о том думаешь.       — Задержать, — решительно говорю я, — всех до выяснения!       В шанхайском управлении я долго, с наслаждением мою голову всем причастным и особенно полицейскому начальству. То отговаривается и отнекивается, но у меня, в конце-то концов, больше опыта!       — Вы понимаете, что чуть не упустили серийного убийцу?!       Сказать по правде, Ли Юань меня не волнует. Заурядное ничтожество, как и большинство маньяков. А вот его жертвы…       Сестре Вэй Инло я выбиваю помощь психолога. И с психологом же допрашиваю ее, стараясь быть деликатной.       Мне надо подвести этого красавца под высшую меру, а Вэй Инънин — единственная живая свидетельница. Я не могу позволить развалить это дело, даром, что мне уже позвонили и тонко намекнули на необходимость свернуть процесс.              — Вашего сына поймали с поличным, — говорю я и кладу трубку. — Госпожа Вэй, расскажите, что произошло.       — Ничего, — тихо отвечает Вэй Инънин, — я просто возвращалась с        вечеринки. Это сын нашего протектора. Увидел меня и предложил подвезти. Я не ждала ничего плохого.       — Вы согласились.       — Да.       Я направляю ее к врачам на освидетельствование, намекнув, что если кто позволит себе лишнего, то лишится головы. На том конце удушливо молчат, знают, что я сдержу слово.       К тому же, я еще не допросила старшую сестру. Вэй Инло держится молодцом. Но как прикажете убрать лезущие изо рта клыки?       …Расстались мы с Вэй Инло — с прежней Вэй Инло — плохо, а заочно встретились ещё хуже.       Летом двадцать восьмого я приказала растворить в кислоте три скелета из гробницы западной Цин. Я была зла и так мечтала о мести, мне так хотелось, чтобы меня утешили и сказали, что я не зря две сотни лет пробивала головой стенку, что не зря сломала себе жизнь и разнесла по клочкам смерть.       Каменные львы и черепахи — стражи гробницы — не сказали мне ни слова. Я довела дело до конца.       Моя терапевт говорит, что я слишком хочу быть хорошей.       В таких случаях я начинаю беситься и говорю, что Мари путает теплое с мягким, а я всего лишь хотела, чтобы меня любили и пожалели. Дальше начинаю ломать мебель.       Твой счет ко мне оплачен, Вэй Инло. Ты уже давно ничего не должна мне. Ты была достойным противником. Я благодарна тебе за это.       Живи спокойно…       Нет. Не с твоим нравом.       — Как вы все-таки вычислили Ли Юаня?       — Никак, — она с сожалением смотрит на пустую зажигалку, и я протягиваю ей свою, — что, можно курить?       — Вам можно. Как?       Сигареты у нее отвратительные. Я долго кашляю и вытираю слезы. Жду.       — Да никак, — она с силой давит бычок, — этот гаденыш несколько лет облизывался на Инънин. Когда сестра не вернулась домой, я начала ей звонить. Звонок сбрасывали. Я пнула Фухэна, он — своего приятеля. Он все и отследил. Ему надо говорить спасибо.       — Вы не испугались. Этого довольно.       В Шанхае я задерживаюсь на шесть недель. Мне и барышням Вэй приходится пережить цунами из дерьма и угроз. Один раз меня пытаются убить, и вот уж кого мне не жалко, это своего незадачливого убийцу. Шею ему я сворачиваю с наслаждением.       Никогда не любила дураков.       Мне говорят, что доказательств почти нет, что я занимаюсь шарлатанством, что улики подтасованы, что показания Вэй Инънин и Ли Чунь не стоят ничего. Я все это выдерживаю.       Вэй Инло едва не отчисляют со второго курса магистратуры, ее сестру — человека кроткого и доброго — выгоняют с работы за нарушение служебной этики и профнепригодность.       Это все можно пережить. Перед заседанием суда я вручаю барышням свою визитку:       — Если понадобится помощь. Я живу в Пекине. Мне можно звонить в любое время дня и ночи.       — Вы что, святая?       — Хороший следователь. А вам будет непросто.       Барышни Вэй меня благодарят, хотя, кажется, старшая вот-вот растерзает за младшую всех, кто под руку подвернется.       Меня срывает ровно один раз.       Зубастый адвокат мамаши и сына начинает трясти грязным бельем потерпевших. Классика про недостаточно святую жертву. Ну, знаете, подростковый петтинг, встречи с мальчиками и девочками, секс до брака, половая распущенность, виктимность, полгода в психиатрической лечебнице, зачем портить хорошему парню жизнь, вы все врете, вы сами дали повод и прочий типовой набор трескотни.       Я все еще спокойна. Вранья и обвинения жертвы слишком мало, чтобы меня пронять.       Когда начинает говорить Ли Юнь, меня радостно сносит в аффект.       — Моя дочь — бесполезный и сомнительный человек. Верить ее словам — попросту глупо. Посмотрите на ее личное дело и рекомендации психиатров. Неужели кто-то верит этим нелепым фантазиям про инцест и принуждение? Это ревность!       — Мама, хватит врать!       — Что, врать! Ты нас опозорила, притащила в суд, а теперь ждёшь, что мы пожалели и приняли обратно, никчемное ты создание? Двадцать семь лет — а ни ума, ни профессии! Сама же брата и совратила! Думаешь, я не знала, как ты заставляла его играть в укромные местечки и лезть себе в трусы? Мой мальчик — вот настоящая жертва!       Заставляла?! Заставляла, да?       Броситься в омут бешенства выходит дешевле, чем носить это в себе.       И это мать?       Адвокат — прожженная сволочь, как и я. Он просто делает свою работу. Мадам Ли играет хорошего человека. Как и я когда-то.       В зале галдят и орут. До чего мерзко.       — Госпожа Ли, — я чеканю каждое слово, как солдаты строевой шаг, — вы много лет знали, что ваш сын растлевает и развращает вашу дочь. Вы внушили ей вину перед насильником. Вы подбирали и намечали ему жертв. Вы не меньший насильник, чем он.       Все, о чем я мечтаю — удавить эту тварь под вспышки фотокамер. Кто пустил в зал журналиста, здесь что, США?!       Мадам Ли сияет, как кинозвезда.       — Не указывайте мне, как я должна воспитывать своих детей! Разве не должна мать защищать своего ребёнка?       Снова треск и вспышки. Снова вина и бессилие.       Дело забирают в Пекин на доследование, но уже сейчас понятно: кончится оно высшей мерой и пожизненным. Я лягу костьми, я нажму на все кнопки, но от наказания эта парочка не уйдёт!       …Я в очередной раз наказываю собственную мать. Ее я душу, чуть сжав пальцы и хладнокровно наблюдая со своей скамьи за тем, как она падает на колени и хватает ртом воздух, точно большая рыба. И глаза она пучит точно также, как и все они.       — Врача скорей!       — Заседание переносится на другой срок! Где скорая?       Что за радость, ломать перепаханную пластикой шею! Ты в самом деле думала, что сможешь уйти от меня?! Жаль, что в моих руках нет белого шелкового шарфа. Или воздушного змея.       Стойте, это что, я? Медики пытаются завести сердце мадам Ли, а я мысленно осторожно разжимаю подъязычную кость и сбегаю на заднее крыльцо Дворца Правосудия покурить.       Давно меня так не срывало. С шестьдесят шестого года, если быть точнее. Осознав до чего докатилась, я звоню терапевту.       — Ты мне нужна.       — Раз нужна, приходи. Что случилось?       — Все плохо.       И это еще мягко сказано.       В кабинете у Мари меня невольно уносит от нынешней себя к супруге Сянь, в прежнее недоуменное бессилие, а вместо врача, которого я знаю десять лет, я вижу… Я вижу Фуча Жуньинь, и полчаса рыдаю, уткнувшись в жесткую шерсть ее собаки. Мари протягивает мне пачку бумажных платков.       — Ну, кого на этот раз вскрывать и резать будем? Матушку?       — Да. Я опять играю в бога.       — Как именно ты играешь, во что и с кем? — Мари садится напротив меня. — Давай разбираться. Только прошу, без эмоциональных манипуляций.       Я опускаю голову. Это дело меня порядком вымотало, и по старой памяти эту старуху сносит на привычные рельсы. Я дергаю людей за ниточки, я подталкиваю их к верным выводам и действиям, я говорю то, чего они хотят, и неизменно получаю нужный мне результат.       С Мари этот фокус не проходит. Не потому что она умнее меня, в плане социального интеллекта и опыта я дам ей сто очков форы, как любая благородная дама эпохи Цин. Дело в другом. Мари я уважаю, хоть временами кричу на нее или вовсе хочу убить.       Просто у нее, в отличие от меня, стальной хребет.       Подышать, расслабить плечи, разжать шею и сесть удобно.       На потолке выпрыгивают из синей воды дельфины. Говорить об этом неимоверно тяжело. Каждый раз одно и то же, кто бы знал, как мне это надоело. Гнев-бессилие-отчаяние-неверное-решение — еще один каменный гроб на весах кармы. Еще один лишний век здесь.       — Я ее ненавижу.       Наша личность — слои лука или капусты. Чем больше живешь — тем больше нарастает того, что защищает настоящую тебя, твое ядро, от мира и людей. Двенадцать слоев воспитания, принципов, морали, счастья и горя хорошо прячут девочку по имени Шушэнь — принцессу в башне из слоновой кости.       Она до сих пор хочет, чтобы ее любили, чтобы мама взяла ее на руки, хочет быть правильной и хорошей, хочет следовать принципам своего отца — господина Наэрбу. Она все еще не переносит отвержение и стыд. Она стоит прямо, как палку проглотила, она поддаётся на давление и манипуляции.       Проблема в том, что эта девочка — я.       И я же на нее — на себя — злюсь.       — Что сегодня?       Мари знает, кто я. Сначала думала, что я одна из тех экзальтированных дамочек с великой любовью и прошлыми жизнями, а потом поняла и приняла.       Мари вообще человек весьма широких взглядов.       Я вновь пытаюсь расслабить затекшую шею.       — Взяточник-братец. И мама.       Мама, для которой я была палочкой-выручалочкой, способом сделать себе и клану хорошо. Время тогда такое было. Ты лежишь на полу и сознаешь свое ничтожество. Твой удел — служение и черепки. Тебе три. Нет, меньше.       Меньше! Это была я, или это было не со мной?       Девочкам из хань бинтовали ноги, девочкам из восьмизнаменных семей говорили, что их долг послушание — сначала отцу, потом мужу и стране, потом сыну. А мы служили и дрались между собой, как голодные собаки.       У меня не было подруг. У меня были соперницы. В гареме… в гареме Сына Неба не бывает ни привязанности, ни любви.       Если вдуматься, и я, и те женщины жили в жестоком мире без солнца. Я их убила. Это Мари тоже знает.       …Фуча Жуньинь я уничтожила потому, что видела в ней свою мать. Видела и вымещала злость на нелюбовь и лицемерие той, что так безжалостно меня бросила.       Борьба за власть и за мужчину уже вторична.       — Это все прекрасно, — говорит мне Мари, — но ты опять ушла в голову. Давай-ка про чувства. Вспомни, что было тогда.       Я вспоминаю.       В тот день она пришла ко мне раньше предписанного правилами гарема времени. Пришла — и сказала, что брат арестован, и я должна помочь.       Я отказалась. Отец учил меня, что нельзя поступаться принципами, что виновного должны судить, что нельзя ставить кровные узы выше долга перед государем. Тогда взятки брали все, и если уж ты попался, то сам дурак.       Если невиновен — подумай, где ты ошибся и дал повод к клевете.       Но нельзя быть и покорной родителям, и верной стране.       — Вера в справедливый мир, — говорит Мари.       — Конфуцианство, — отвечаю ей я.       …А, кроме того, я не хотела лезть в политику и не хотела выбирать между родителями и мужем. Закон обязывал меня слушаться обоих. Обоих я любила больше жизни. Что получила взамен?       Неблагодарность. Я была лишь камнем и эхом.       Я отказалась. Сказала, что не стану вмешиваться в дела двора. Да и как бы я выглядела в глазах государя? Как женщина, которая пользуется своим положением. А в те дни… в те дни я ставила счастье и покой государя выше собственных.       Но знаете, что я вам скажу: ничто так не развращает людей, как самоотверженность и жертва. Мой муж… государь принимал мою любовь и преданность как должное. Что ж, я была дура.       Мать… мать принялась бранить меня и плакать, рассказывая о том, какая я бесполезная, непочтительная и негодная дочь, вся в своего отца, который никогда и ничего не сделал для семьи.       — Наш клан Хойфанара уничтожат! Это все твоя вина!       Ее слова были страшнее пощечин. До сих пор меня от них трясет.       — Что ты чувствуешь?       Меня с головой затапливает горечь.       — Обиду.       — А еще?       У меня начинает припекать в руках.       — Я хочу оторвать ей голову.       Но я терплю. И слушаю, слушаю горькие и несправедливые слова. Она моя мать. Она подарила мне жизнь. Она имеет полное право сделать со мной все что угодно. Она дала мне мое тело и девять месяцев носила под сердцем, терпя лишения.       — Стоп. — Уже не Фуча Жуньинь, а коренастая француженка Мари сидит в кресле. — Вот сейчас твои слова с реальностью не стыкуются вообще никак.       Я поворачиваю голову и откидываюсь на диван.       Вечно прямая и напряженная спина — кошмар массажиста. К нему я хожу, если совсем припекает.       — Стой. Ты меня сейчас очень злишь.       — Чем на этот раз?       Прелесть хорошего контакта — Мари об меня не испортится и не сломается. Я знаю, я пробовала ее на зуб и не раз.       Она говорит, что после сессий со мной выжимает блузку и отмокает два часа под душем. Ну, так слушать о травмах, предательствах и убийцах — это вам не облагороженные дорамы смотреть.       Как это принято теперь говорить, я очень токсичный человек. Дерево-призрак из семейной и эмоциональной Фукусимы. Ядерный скотомогильник с внутренними японцами. Меня нельзя подпускать к живым и беззащитным.       — Культурной разницей. Ты какого года рождения?       — Семьдесят шестого. Франция, город Нанси.       — Тысяча семьсот восемнадцатый год, Великая Цин.       Три века и эпохи, которые не перешагнешь.       — Прости. Все время забываю. Сколько же дерьма вам вложили в голову! Твоя мать вела себя ужасно.       — Весь мир вел себя ужасно.       Меня вновь несет туда, во дворец, в дни моей молодости, когда я пыталась играть по правилам и не могла сделать ничего, когда на меня наступали все, кому не лень!       — …Ты бесполезна!       — Ты никчемна!       — Ты отвратительная дочь! Ты хитрая мерзкая женщина, забралась по нашим спинам в императорский дворец! Я жалею, что родила тебя! О, мое страдание! О, мое унижение! О, как я несчастна!       Моя мать покончила с собой. Разбила себе голову на моих глазах. До конца жизни и после являлась она мне во снах, жалуясь на свое бесчестье.       Я плачу. Но плакать у терапевта — нормально. Собака Эркюль доверчиво кладет мне на колени огромную черную лапу и лезет бодаться.       — Он терпеть не может, когда плачут дети. Шушэнь, твоя мать была неправа. И давай, ты мне сейчас все это скажешь. Спокойно и твердо. Из глубины себя.       Я говорю. Я стараюсь дышать ровно и глубоко.       Ты жестока, мама.       Ты превратила меня в витрину твоих достижений. В ключ от императорской сокровищницы. В парад миражей.       Я годами не то, что любви — интереса и участия к себе не видела.       Кого ты растила? Канатную плясунью? Собачонку? Детородное чрево?       Ведь это канатная плясунья не может без внимания и каждый день рискует собой на потеху толпе. Это собачонка пропадет без хозяина. Это детородное чрево не знает, что ему делать и как жить. Им распоряжаются другие, а оно может лишь рожать.       Я ненавижу тебя, мама. Но что хуже, я ненавижу себя. Себя и всех женщин. Меня нельзя любить. Нас всех нельзя любить.       Любят равных, а не черепки.       Я хватаюсь за ворот мундира. Дышать невыносимо. В горле стоит комок.       Точнее, мне дышать вовсе ни к чему, но в груди… в груди болит. Меня раздирает на части. От понимания того, сколько мне не додали, амитофо… от того, что у меня не было никогда и уже не будет.       Хочешь ты того или нет, но такие встречи — это контакт с черной дырой внутри. Я все это уже проходила. И я-то знаю, что иногда любви недостаточно, а мама не придет никогда.       Мари не двигается.       — Дыши, — говорит мне она, — дыши. Иначе ты никогда не закроешь свои дефициты. Это очень больно — переживать такие обломы. Я с тобой.       Десять лет назад, когда мы только начинали работать, а приползла я к модному доктору сгустком гноя и слизи — Мари долго чинила мое бедное я. Года три, наверное. Тогда я не плакала. Сидела с прямой спиной и говорила о себе, как о чужом человеке.       Я плевалась огнем и пыталась вить из нее веревки. Как Мари не послала меня к гуям или к европейским чертям — до сих пор не понимаю. Наверное, причина в том, что она любит людей.       Она говорит, что работает со мной за строчку в резюме. Ни у кого больше в мире не лечится отставная императрица, демон, лидер китайской революции, разведчица, министр образования и профайлер. В моем лице.       Самой неловко, но это всё я.       — Честно, у тебя была отвратительная мать.       — Типичная для моего времени и сословия.       — Я не про время. Я про роль. Мать, как, к слову, и отец — это те, кто любят, учат и защищают. Слушай, дорогая, родители — это те, кто благословляют на жизнь. Твои родители свою задачу с треском провалили. Шушэнь, ты не мама своей маме. Ты не обязана решать чужие семейные и клановые проблемы.       Я не спорю. Всю жизнь я только и делала, что пыталась залатать дыру в собственной душе любовью тех, кого ставила выше себя.       — Но ты уже вполне неплохая мама самой себе.       — Я знаю.       — Тогда почему ты слушаешь свою маму, а не себя?       Об этом мы тоже говорили. Об обиде, любви, прощении, много о чем.       Семь лет назад я отказалась их прощать.       Мать и отец давно мертвы. Я не встречала их по эту сторону смерти.       …в день, когда я от отчаяния перерезала себе горло куском зеркала, было солнечно, а я с кристальной ясностью поняла, что изрослась из прежней жизни, из прежней себя, из дворца и из тюрьмы, как гусеница из кокона.       Во мне было много отчаяния, злости и протеста.       Их хватило на двести с лишним лет.       Я взмахнула крыльями и взлетела. Крылья подняли бурю.       Теперь я гоняюсь за иллюзией, доказывая своим мертвецам, что живая, и так со мной нельзя.       Ненависть, злость и обида — тот еще яд. Тогда я выбрала не прощать. Мне нужно было избавиться от вины и зависимости.       Я почти выбралась. Но я не простила. И это непрощение со мной.       — Потому что физиология — безжалостная сука.       — Ничего, что ты мертвая?       — Зеркальным нейронам на это плевать.       Я говорю нарочито грубо. Как никогда не стала бы на службе, или в той,       другой жизни. Супруга Сянь бы не посмела.       — Что послужило триггером?       — Расследование серии изнасилований, суд и слушанье.       Нет, меня сроду не насиловали. Вернее, насиловали, но не так.       Члены «Белого лотоса» — моего детища — стравливали между собой бойцовских собак и делали ставки, кто кого загрызет.       В императорском гареме дрались точно так же, не на жизнь, а на смерть. Убьёшь ты соперницу или нет, ты неизбежно проиграешь. Рано или поздно тебя возьмет за горло более сильная сука.       Я проиграла в тот день, когда Вэй Инло вошла во дворец второй раз и стала наложницей, а потом и супругой Лин.       — Расскажи.       Я коротко перечисляю все обстоятельства дела.       — Знаешь, что я думаю? У тебя очень нервная работа. Тебе нужен супервизор. А это уже сильно выше моего уровня.       Паршиво. Но меня об этом предупреждали.       — Меня никто не возьмет. Ты знаешь причину.       Да и я ни к кому не пойду.       — Тогда давай работать с твоим гневом. Солнце мое, тебя сносит в аффект и насилие. Ты сама рвешься на место убийцы. Почему?       — Потому что хочу власти. Вот и весь ответ.       Наше время истекает. Я обещаю прийти через неделю.       Ехать в настолько разобранном состоянии я не рискую и заказываю такси. Водитель от меня шарахается, а я вспоминаю… Нет, не Запретный Город. И не то, как сто пятьдесят лет вязала петлю Великой Цин. Дело славное, хотя и прошлое.       Я вспоминаю, как пришла к своей нынешней работе.       …Доживи родители, они бы надо мной смеялись. Но когда у тебя впереди вечность, тратить ее только на месть утомительно и скучно. А уж когда понимаешь, что бывшие соратники не видят ни моря, ни леса… Я сбежала, инсценировав свою смерть. Вовремя сбежала, за мной бы неизбежно пришли и поставили бы к стенке.       Меня ждали чужая страна и чужой берег.       Первый раз за два века мне было нечем заняться, и я поняла, сколько сил уходило в ненасытное брюхо.       В горниле двух мировых войн мир вокруг меня изменился непоправимо. Рухнули прежние империи и сословия, отпала необходимость выживать, женщины…. Женщины по-прежнему были несвободны.       Мне достались не лучшие карты. Немолодая эмигрантка. Без родни. Без образования. Без знания языка. Идеальная добыча для тех, кто любит свежую кровь. Я работала сиделкой. Ничто так не освобождает голову, как тяжёлый труд.       Меня похитили. Меня убили. Хотели как следует порезвиться, прежде чем растворить в кислоте. Что скажешь, мой убийца — идиот.       Я долго развлекалась. Очень долго, попутно рассказывая, как эта рыжая обезьяна неправа. О, как я была счастлива!       — Мать тебе никогда не говорила не играть с едой?       Мой несостоявшийся убийца замычал, как корова на скотобойне.       Я наклонилась к нему и сделала первый надрез.       Нормальный человек меня не поймет.       Точнее, поймёт, если будет всю жизнь запрещать себе все. Я хотела власти, хотела всесилия. Хотела, чтобы меня, наконец, услышали! Это так сладостно знать, что ты можешь сделать с тем, кого ненавидишь, все. Отрезать уши. Вырезать язык. По фаланге тупым ножом ампутировать пальцы на руках и на ногах. Склизкими лентами вытащить кишки. Наживую вскрыть череп. Выколоть глаза. Никогда, ни до, ни после не переживала я подобного. Это было как счастье, как молитвенный экстаз.       Наконец я знала, зачем живу на свете.       Отмывая кровь со своих рук, я поняла — мне нравится охота. И мне нравилось убивать. Не потому что я психопатка, нет. Долгие годы я взращивала и лелеяла свою эмпатию. Это мой рабочий инструмент и настроен он тоньше, чем у превосходного актера. И я хотела отомстить.       Хойфанара Шушэнь бы ужаснулась. Миссис Шу села думать.       Но прежде с трудом заговорила зубы полиции.       — Моя вас не понимать.       — Мужик. Косоглазый. Тощий. Был?       Я всеми силами изображала дурочку и мысленно покатывалась от смеха.       — Джон, отвали от тетки. У ней и так работа не сахар.       — Это точно, лежачих ворочать. Мэм, вы как здесь оказались?       — Я не помнить.       Помощник шерифа помянул косоглазых и отправил меня сдавать анализы на алгоколь и наркотики. Кровь свернулась в пробирке. Глаза у врачей полезли на лоб. Я чувствовала себя донельзя глупо. Особенно когда мне прописали разжижающие кровь препараты.       Меньше, чем через два часа меня отпустили, как раз успело созреть нужное решение.       Убивать кого попало я не хотела, это было бы некрасиво, равно как и тех, кому и так досталось. Много ли удовольствия в том, чтобы слопать зимородка? Вот выследить крупную дичь, заманить и поймать — это было по мне. Я хотела преследовать и загонять в угол. Власть над чужой смертью — она тоже сладка.       Прежде я не выбирала средств, но молодость проходит быстро, привычка разбрасываться ценным ресурсом — тоже. Джентльмены, простите, но эта леди привыкла кормить своих крокодилов самым лучшим мясом.       Я тщательно все взвесила и поначалу развлекалась, заманивая убийц, пока не начались проблемы. Стыдно признаться, но лишь на двадцатом имени до меня дошло, что я все еще дилетант, ни черта не знаю о своем занятии, а по моему следу пустили лучших псов.       Один раз меня вызвали на допрос. Я вела себя обезоруживающе искренне.       Мне поверили все. Кроме одного.       — Отцепись уже от человека, она мухи не обидит.       Черные глаза сверлили и видели меня насквозь.       — Муху, может, и не обидит. За людей не поручусь. Что-то здесь не так, Дейв. Я не понимаю, что.       Я попросила переводчика. То есть, я могла сказать все сама, но… но немолодой тетке не полагалось говорить на уровне профессоров Гарварда.       — Скажите, что я честный человек. Скажите, что я не для того переехала, чтобы нарушать закон. Я не знаю, чего от меня хотят. Но я точно никого не убивала.       Мне и верили, и не верили. Я умела быть уязвимой и хрупкой, но это была хрупкость трехжильной лошади, прикинувшейся нежным цветком. Ядовитым от венчика до корня.       В тот день меня отпустили. Главным образом потому, что даже самые умные люди не свободны от предрассудков и не принимали меня всерьез.       — У меня нет доказательств, — сказал тот, с черными глазами, — но я знаю, что это ты.       Я пожала плечами и через месяц умерла. Похороны были красивые. Мне как раз не хватило таких в прошлой жизни.       Годы спустя я увидела профиль и долго смеялась. Надо ли говорить, что совпадал он на все сто процентов?       «Женщина. Около пятидесяти лет. Аккуратна, методична, расчетлива, прекрасный стратег. Склонна к эмоциональным манипуляциям. Имеет болезненное чувство справедливости и клановости. Скорее всего, азиатка, японка или китаянка».       Маньчжурка, идиоты! Но что с этих американцев возьмешь, всего триста лет истории, только вчера, считай, перестали жрать друг друга и с дерева слезли.       Мне пришлось создавать с нуля легенду и адвокатскую практику. От акцента я избавилась за два года. Еще через пять меня взяли в Бюро. Это было нелегко, но я хотела учиться и работать не меньше, чем когда-то — в императрицы.       Еще бы меня не взяли, с таким послужным списком!       — Вы приняты, — сказал мне похожий на сыча глава отдела поведенческого анализа, — добро пожаловать.       — Вы не пожалеете. Я давно хотела поработать с вами.       — Взаимно.       Мы пожали друг другу руки. Надо ли говорить, что меня никто не узнал? Щиты я умела ставить превосходно.       Справедливости ради, в девяти случаях из десяти я честно работала. Я дорожила уважением и любовью своих коллег, которым я ухитрилась стать одновременно тетушкой и сестрой. У меня появились друзья. Хорошие люди со своей черной дырой внутри.       Один недавно стал дедом в третий раз, второго… второго три года назад подстрелил клиент, за котором он гонялся почти сорок лет.       А ведь я предлагала разобраться.       Но двадцать пять лет назад я уносила ноги. Шуточки о моей не то вечной молодости, не то затянувшейся зрелости уже ходили. Еще немного — и начали бы задавать вопросы. Привет, венки и автокатастрофа в мясо. На очередных красивых похоронах мои друзья искренне плакали.       Я вернулась домой, поступила на юридический, дослужилась до старшего советника и полковника, завела свой отдел.       Мне нравится охота. Мне нравится власть. И я умею убивать.       Еще больше мне нравится мысль, что я на самом деле могу помочь и отделять лотос от паучьего яда. Давать дорогу тем, кого наша судебная и правоохранительная система бы сожрали. А так — это мои ученики. Моя гвардия. Мои дети.       Я все еще мать империи. Я люблю успех и тех, кто умеет хорошо работать. И я ни за что не брошу их, своих учеников и учениц, в беде. Ни за что не отвернусь от них. Потому что я еще и проводник. Тот, кто ведет из тьмы к свету.       Любить свою работу намного приятнее, чем капризного и неблагодарного мужчину. Работа никогда тебе не изменит и не пошлет в Холодный Дворец.       — Я выбрала вас, — неизменно я говорю каждому кандидату, — за ваш ум, чувство справедливости, жажду знаний, желание служить, защищать и докопаться до истины. Говорю сразу, вас ждет тяжёлая работа.       — Я готов.       — Я готова.       Мы кланяемся друг другу.       Ни разу мои мальчики и девочки меня не подвели.       Формально считается, что серийных убийц у нас нет, это все пережитки буржуазного общества, но я-то знаю, как обстоят дела на самом деле. Уж поверьте хорошему профайлеру.       Уж поверьте серийной убийце со списком в две сотни имен.       Или в несколько миллионов. Это еще как посмотреть. Что же… все эти люди заслуживали смерть, и ни один из них не погиб зря. Здесь моя совесть чиста.       Обычно я стараюсь не убивать зря. От этого легко подсесть на иглу, только вместо героина — чужая жизнь.       Это моя работа. Пощусь я уже три года.       Видимо, зря. Недопустимо срываться публично, да еще в зале суда. Это почти потеря лица.       Машина останавливается.       — Приехали.       — Спасибо. Оплата картой.       В глазах таксиста мелькает знакомо хищное.       — Что не так?       Я вижу то, что не видела прежде: десятки теней над его головой. Ах ты, черепашье отродье!       — Все так. — Таксист сама любезность.       Он чувствует, что тихая тетенька в очках и убить может.       К тому же, я не его тип.       — Счастливой дороги, — говорю я.       И мысленно беру этого снулого господина на карандаш. Стойте, да это же Юань Чуньвань!       Ничего себе, совпадение! Пора прекращать пост. И поднимать картотеку по пропавшим без вести.       К моей досаде, таксист не так прост, как кажется.       Полгода я о нем ничего не слышу. Я занимаюсь расследованиями, читаю лекции, хожу на концерты и в музеи. Добираюсь до психиатра, который прописывает мне антидепрессанты. Препарат подходит с первого раза, и я готова летать от счастья. Я больше не вижу во сне разбитую голову своей матери, о чем и говорю Мари.       — Лечение движется, глядишь, через пару десятков лет избавишься от интроектов совсем.       Я в это верю с трудом. Каким бы осознанным ты ни был, тебя все равно будет сносить в старые сценарии. Нейрофизиология безжалостна не хуже, чем карма и всевышний, а наш мозг не любит напрягаться. Остается лишь простить себя и жить дальше.       Тем более, у меня такой роскошный пример перед глазами. В Запретный Город я стараюсь не заходить лишний раз.       Не хочу видеть супругу Чунь. Как я уже говорила, что не люблю трусов.       Пока я разрушала нашу общую тюрьму, Су Цзинхао — госпожа Весна — вросла в эти стены, стала их законом и сутью.       Ведь, если вдуматься, именно она свела меня с ума и убила. А может, освободила?       Что теперь об этом говорить? Я ее не люблю, как не люблю свое прошлое.       Эта женщина придумала себе сказку о великой любви. Я всегда предпочитала трезвость. Так что пусть эта трусливая дура живёт. Живёт и дрожит от одного моего имени. Я все помню и ничего не забыла.       Тем более, вреда от этой бледной немочи точно меньше, чем от моего начальства. Да, я снова умнее своего начальника, и лениво думаю, как бы красиво подставить эту свиную тушу. Возможно, под высшую меру.       Удивительно, но меня все еще считают идеалисткой.       Каждый день я здороваюсь со своим начальником и желаю ему сдохнуть. Тот, мерзавец, не торопится на тот свет, зато топит меня в трескучих речах и бюрократии.       Так проходит еще полгода. Я возвращаюсь домой после особенно тяжёлого расследования, час мокну под душем, проваливаюсь в сон и не могу сдержать удивления, когда в три часа ночи раздается истерическая трель звонка.       На пороге моей квартиры стоит мокрая как мышь Вэй Инло.       — Следователь Шэнь, вы меня простите, но мне кажется, моя начальница из ваших!       Стыд и позор мне, но соображаю я с большим трудом.       — Какая начальница, ты о чем?       — Госпожа Су из Запретного Города. Что вы на меня так смотрите, я уже полгода работаю в Гогуне! Я пыталась вам дозвониться, но вы трубку не брали. У нее точно не все в порядке с головой!       Это называется, попадать в сложные чувства. Я открываю дверь и затаскаю Вэй Инло внутрь.       — Проходи. Поговорим.       Она снимает пальто и насквозь сырую шляпу. Она искренне верит, что теперь все будет хорошо.       Я закрываю дверь на ключ и лезу в карман за сигаретами. Девочка, ты даже не представляешь, насколько права.       Во всех смыслах этого слова.