if I wasn't important,
then why would you waste all your poison?
Ренджун переезжает в этот богом забытый город у самой границы двух государств, когда ему почти семнадцать, и он уже знает, что у каждого человека здесь есть какая-то своя строго очерченная история. История о разбитом сердце, быть может, и о том, как больно режутся все углы старых оборвавшихся влюбленностей. Именно по этой причине Ренджун не любит и никогда не любил уходить без ответа. В детстве и ранней юности это вопросы в духе: будешь ли ты приезжать домой каждое лето, снова проводить время с нами, привозить какие-то весточки из своей новой глуши? Ренджун в ответ на такое всегда по-доброму смеется, потому что ну какие могут быть весточки оттуда, где никогда ничего не происходит? Он так и записывает на своей первой почтовой открытке домой: здесь все говорят по-китайски лишь наполовину либо не говорят вообще, в моей якобы многоэтажке всего два лестничных пролета, во всех киосках на улице лимонад исключительно очень холодный, как у нас бывает только летом, асфальт неровный и в трещинах, трава от солнца сухая, тетушки развешивают одежду сушиться прямо во дворах, а еще у меня совершенно – свершилось – нет друзей. Впрочем, это мнимое счастье длится недолго, и вскоре Ренджун находит (против собственной воли) маленький комок энергии и недоразумения по имени Ченлэ. Вот он-то говорит по-китайски и говорит достаточно хорошо, но еще больше – несет несуразицу, очень много бегает, носится и смеется. Ренджун ходит по улицам, даже таким, узким и практически безлюдным, спокойно и умиротворенно, пока Ченлэ каждым своим шагом умудряется создать столько шума, что, кажется, слышно во всех соседних кварталах. Хоть Ренджун и приезжает поздней весной, его записи в дневнике, который он без конца носит с собой, начинаются с июня. Воспевать и прославлять лето всегда было несколько проще, чем что-либо другое, как и рисовать его в маленьких фреймах-иллюстрациях, переносить на плотную бежевую бумагу все-все-все: голые щиколотки Ченлэ, порезанные острой сухой травой, одуванчики, что прорастают сквозь трещины в асфальте, яркое-яркое небо с вкраплениями маленьких белых облаков и, конечно, – как Ренджун ему рад! – одиночество. Он не знает, как объяснить это чувство, но Ченлэ не заменяет ему ни друзей, ни любовь, возможно, как раз потому, что Ренджун всегда страстно мечтал оставить все это в прошлом, стряхнуть со своей летней одежды, вымести за дверь и начать заново, ничего с собой не забирая. – У меня есть друзья здесь, – однажды говорит Ченлэ, и Ренджуну с самого начала не нравится этот разговор, – правда они все вместе собираются только на лето. Устраивают настоящий переполох. Не хочешь с ними познакомиться?.. Ренджун, пожевывая травинку, глядя в небо и щурясь от солнца на нем, только пожимает плечами. Если совсем уж честно, то ему очень хорошо и спокойно и так: наедине с собой или Ченлэ, который хоть и кажется очень открытым и общительным, но на самом деле очень чутко ощущает чужие состояния и обычно не лезет, если понимает, что Ренджун не настроен на разговор. Поэтому чаще всего они просто лежат вместе на траве и смотрят в небо, молчат, иногда Ченлэ приносит копеечный ледяной лимонад, который скрипит сахаром на зубах, но все еще такой вкусный, что Ренджун не может перестать его пить, от жажды роняя капли на свои ключицы и голые бедра, оставляя липкие следы. – А у меня есть варианты? – и очевидно, что вопрос этот остается риторическим. Друзья у Ченлэ своеобразные, если не сказать странные: в одном из тесных дворов, коих здесь, как для такого маленького городка, огромное множество и все одинаковые, они ютятся полукольцом на старых шатких креслах и – очевидно, их самой главной гордости, – выгоревшем под летним солнцем некогда ярко-алом диване. – Мы с Джено его сами… с помойки тащили, – хвастается Ченлэ, заставляя Ренджуна недоверчиво нахмуриться. – Знаешь, за что я люблю такие места? – Ренджуна, бережно обнимая за плечи, подводят ближе к месту общего сбора. – Здесь нет ничего личного. Ты делишься всем. Мебелью, едой, выпивкой, сигаретами, секретами. Вот у тебя, – они останавливаются, и вмиг все собравшиеся прекращают разговоры и смолкают, одновременно обращая внимание на Ренджуна, – какой секрет? Ренджун теряется и смотрит Ченлэ в глаза, надеясь, что это – викторина, и ему могут помочь подобрать правильный ответ. Но на него глядят не менее выжидающе, и так он понимает, что ни первого шанса, ни второго, ни последнего – у него нет и никогда не будет. Либо он вольется в компанию сейчас – либо навсегда останется на задворках. – У меня есть пистолет, – выпаливает Ренджун первое, что приходит в голову. Кто-то растрепанный и маленький в углу дивана тихо присвистывает. – Это Джисон, – бегло представляет Ченлэ и машет рукой, мол, можешь не запоминать его имя, а затем вновь смотрит на Ренджуна с широкой улыбкой. – Ты вольешься. Никакого пистолета у Ренджуна, конечно, не оказывается. Разве что игрушечный из детства, да и тот остался дома, адрес которого он не помнит. Он хвастается (если это можно назвать хвастовством) тем, что его родную деревню можно увидеть в маленьких крапинках домов, если подойти достаточно близко к границе, прищуриться, спрятать лицо от солнца, взглянуть туда, за горизонт, за рисовые поля, которые кажутся бесконечными. Ренджун вырос не здесь – и к здешним не принадлежит. Но ему нужно научиться вливаться. – Это легко, – его хлопает по плечу Донхек, забавный и энергичный, у него всегда на уме какие-то выходки, – приносишь пушку – мы развлекаемся. Стреляем по крысам, например. Уяснил? Ренджун кивает. Никакого пистолета у него все еще нет. – От крыс тоже есть польза, – в свою очередь протестует Джено, когда они разговаривают наедине в следующий четверг. – Так что не слушай Донхека. Он странный. С маниакальными наклонностями. – Он всегда таким был?.. – осмеливается уточнить Ренджун, и Джено только нечитаемо усмехается в ответ. Летние дни истекают один за другим, одинаковые, тихие, тоскливые, душные и длинные, пока в одно утро их непримечательный район не оживает от громкой вести, что вихрем проносится по безлюдным улицам: – Джемин приезжает! Джемин приезжает! Ренджун сбегает по бетонным ступенькам, в футболке, шортах и летних шлепках, попутно кое-как причесывает пятерней волосы, вырывается из подъезда во двор, – свой собственный, в котором они обычно не собираются. Но сейчас здесь стоят все, кроме Марка (о нем Ренджун только слышал несколько раз, но никогда его не видел) и Джемина, который, похоже что, приезжает сегодня. Об этом с огромной счастливой улыбкой оповещает Ченлэ и принимается активно трясти Ренджуна за плечи. – Я понял! – Ренджун смеется. – Понял! Рад за него. – Ты не понимаешь, – закатывает глаза Донхек и плюхается обратно на диван (господи, они уже и мебель успели сюда перетащить), – у тебя теперь будет самый крутой сосед! Я так тебе завидую… – Сосед?.. – хмурится Ренджун и растерянно бегает взглядом по лицам собравшихся в поисках ответа. – Та единственная квартира на твоем этаже, – подсказывает Джено, вертя в пальцах сигарету, – ну, та что не твоя. Там Джемин живет. – А, – Ренджун кивает, старательно делая вид, что понимает, – а он… кто?.. Ченлэ закатывает глаза (он делает так всегда, собираясь читать нотации), но первым отзывается Донхек, не отрывая взгляда от маленькой потертой приставки Nintendo в своих руках (в городе такую бы выставили на какой-нибудь винтажной распродаже за пару десятков тысяч): – Его даже отец Марка любит, – он нечитаемо хмыкает; Ренджун уже осознал, что у Донхека с Марком личные счеты, но не рискнул ни у кого об этом спросить, – в лоб при встрече целует! Верующие, они, знаешь ли, такие люди: говорят, что Бог всех любит, а сами при этом не любят никого. Думают, это не их забота. Вот поэтому я и удивлен. – Заканчивай со своей шарманкой уже, – закатывает глаза Ченлэ и, повернувшись обратно к Ренджуну, роняет шепотом: – Похоже, раньше конец света наступит, чем они с Марком нормально поговорят. – А что мне с ним говорить-то? – взрывается Донхек, откладывая в сторону свою приставку. – Он боится, что его гомофобные детишки игрушечными дубинками изобьют в подворотне, вот и избегает меня. Он хороший сын. Он грехи!.. – запрыгивает с ногами на диван и широко разводит в стороны руки. – Отмаливает. – А еще предлагал новенькому по крысам стрелять, – фыркает сидящий на спинке дивана Джено, рискующий получить от Донхека подзатыльник, – ты сам как крыса. Все видишь, все слышишь всегда. В этот момент Ченлэ за запястье отводит Ренджуна в сторону, подальше от медленно закипающего скандала, и они останавливаются под молодой шелковицей. Ченлэ тень трепещущих листьев падает на лицо неровными дрожащими мазками, что делает его еще младше, чем на самом деле. – Слушай, – говорит он негромко, – Джемин странный, но ты к нему привыкнешь. Мы все к нему привыкали. Это что-то вроде посвящения в местные отшельники. Правда, тебе чуть сложнее будет. Ты же его новый сосед. Ренджуна не то чтобы пугают эти странные предупреждения и чрезмерные наставления, будто бы Джемин какой-то монстр, которого стоит опасаться, – скорее, просто подогревают интерес. В конце концов, даже если повод бежать и прятаться будет, в этом городе некуда бежать и негде прятаться, а люди, живущие здесь дольше Ренджуна или приезжающие на каждое лето, и вовсе знают каждый закоулок до мельчайшей пылинки. Похоже, ему следует просто смириться со своей участью. После обеда Ченлэ и Джено уходят на вокзал (здесь до станции можно дойти пешком) – с огромной корзиной черешни, Ченлэ подпрыгивает от нетерпения на каждом шагу, пока Джено несет ягоды и только косится на него с мимолетной улыбкой. Ренджун остается с Джисоном и Донхеком, но те выглядят одинаково не настроенными на разговор. Однако кто-то тянет Ренджуна за язык: – А Марк- – Так, мне нужно развесить белье, – в это самое мгновение Донхек подрывается на ноги и, потянувшись, направляется прочь. – Матушка напрягла. Кричите, как Нана подтянется! – и уходит в сторону соседнего двора. – Нана?.. – хмурится Ренджун. – Мы так Джемина называем, – бормочет Джисон, сонно почесывая щеку, – он сам попросил. Ренджун вздыхает и, складывая руки на груди, откидывается на спинку дивана, подставляя лицо солнечным лучам, что пробиваются сквозь изумрудную древесную крону. – Может, хоть ты мне расскажешь, что там у Донхека и Марка?.. – осторожно обращается он к Джисону, который кажется самым адекватным, пускай и самым подозрительным во всей компании. – Неугомонный ты страшно, – цокает языком тот, забираясь на диван с ногами и принимаясь сдирать со щиколоток старые пластыри и комкать их в ладони. Из-под отрезков липкой грязной ткани выглядывают свежие бледные шрамы. – Ничего хорошего. У Марка отец – пастор, застукал их как-то с Донхеком, вот и все. С тех пор они не пересекаются. Совсем. – Застукал – то есть?.. – Да, да, в том самом смысле, в котором ты подумал, – закатывает глаза Джисон и накидывает на голову капюшон, – а теперь отстань уже. / Джемин не приносит с собой ничего, кроме дождя, и это кажется Ренджуну каким-то предзнаменованием. Уж слишком комичным совпадением. На небе, которое еще пару часов назад было солнечным и чистым, образовывается большое пушистое облако, серое и тяжелое. Как результат – Донхек матерится на весь район, бегло срывая с веревок белье, которое он едва-едва успел вывесить, и занося его обратно в подъезд, намокает в корзинке то, что осталось от черешни (Джено объясняет, что Ченлэ практически все съел еще на полпути к вокзалу), а Джисон отряхивается как мокрый кот от воды, еще сильнее прячась в свою большую серую кофту. Ренджун поднимается на ноги, чтобы пожать Джемину руку. У него очень горячая ладонь, а волосы на предплечье светлые, выгоревшие под солнцем. Что-то во всем его виде выдает, что он только-только из города. Впрочем, он быстро приспосабливается. – Ты поздно на этот раз, – сетует Ченлэ, толкая его в плечо, – школа?.. – Не только, – цокает языком Джемин и, отпустив ренджунову руку, плюхается на диван, чтобы потрепать недовольно ворчащего Джисона по голове. Затем он вновь поднимает на Ченлэ взгляд. – У меня родители поженились, представляешь? Придурки, – смеется. – Почему это? – Джено садится на корточки под шелковицей и пытается поджечь помятую кривую сигарету, ладонью прикрывая ее от резких порывов внезапного ветра. Джемин не просто привозит дождь – он привозит настоящий шторм. – Да потому, – Джемин фыркает, – я не понимаю, как с таким можно тянуть. Мне восемнадцать лет! Девятнадцать вот скоро. Они, что ли, были не уверены, что любили друг друга все это время? – Одной любви для брака мало, – хмыкает Ченлэ, который успел забраться в кресло напротив дивана и сейчас доедает остатки черешни. – Нужна еще жилплощадь. Средства. Какая-то надежда на будущее, знаешь. – Смелость, – добавляет вдруг голос за ренджуновой спиной, заставляя его вздрогнуть и обернуться. Это Донхек, подошедший неслышно, как призрак, сейчас стоит и прячет руки в карманы летних шорт, постепенно растягивая губы в широкой улыбке, встретившись с Джемином взглядом. – Для любви нужна смелость. Джемин в один миг подрывается на ноги и, умело перепрыгнув прямо через диван, заключает Донхека в объятия – такие безудержные и крепкие, что они оба почти валятся в траву, как дети. – Ты как? – спрашивает Джемин у него так тихо, что доносится до слуха одного только Ренджуна. – Они больше не?.. На лице Донхека проскальзывает мимолетная тревога (Ренджун видит ее в первый и последний раз), но затем он только растягивает губы в спокойной скромной улыбке. – Полный порядок, – объявляет он. – Скучал только по тебе, засранцу. Новенький отказывается со мной по крысам стрелять. Вздрогнув от собственного упоминания, Ренджун отворачивается и опускает взгляд, но всем своим видом старается не выдавать того, как он зол, что все идет не по его плану. Он не собирался ни с кем знакомиться, не собирался становиться ни с кем друзьями, и уж тем более – не собирался наживать себе врагов. Или даже недоброжелателей. Он просто хотел провести свое первое лето здесь в одиночестве и спокойствии, разве что только на пару с лимонадом и бумажным дневником для отрывков мимолетных записей. – Обязательно постреляю по крысам с тобой, – торжественным тоном обещает Джемин и треплет Донхека по волосам (похоже, тот больше никому не разрешает так делать). – Но сначала наведаюсь к пастору. – Правильное решение, – доносится голос, который Ренджун уж точно слышит впервые. – Отец уже тебя заждался. В незнакомце Ренджун, сопоставив все услышанные описания и характеристики, узнает Марка. Он уж точно не похож на «мудака уродливого», как его однажды пренебрежительно нарек Донхек, вот только кажется самую малость «бездушным», – так с сигаретной ухмылкой выразился Джено. Есть такие люди, которых очень хорошо читаешь с первого взгляда, и Марк кажется Ренджуну таким человеком. Он очень строго одет, в льняные брюки и темную рубашку, застегнутую до самого воротника, – поверх пуговиц как-то уж слишком демонстративно блестит серебряный крестик на тонкой цепочке. Марк смотрит строго, улыбается сдержанно, даже когда его глаза не скрывают радости от встречи с Джемином. Ренджун мысленно делает пометку (уже примерно в тысячный раз), что Джемина здесь все любят страшной любовью. А вот Марка, похоже что, просто с натянутой вежливостью терпят, поскольку они с Джемином – лучшие друзья. Марк не похож ни на кого из присутствующих, он для Ренджуна выбивается сразу. Все в нем: его острый взгляд, его сдержанная походка, идеальная осанка, бледная кожа, темные волосы, гладко выбритое лицо. Он подходит ко всем по очереди: крепко обнимает Джемина, похлопывает по плечу Джисона, ерошит по волосам Ченлэ, у которого руки до запястий в черешневом соке, пожимает ладонь Джено и забирает у него из губ сигарету, чтобы сделать затяжку, проходит мимо Донхека, не одаривая его даже взглядом, и наконец останавливается напротив Ренджуна, смотря внимательно и оценивающе. Ренджун не любит, когда на него смотрят так. Свысока. Это его первая мысль: Марк ужасающе высокомерен. Но он мгновенно развеивает этот миф, в следующее мгновение расплываясь в приветливой улыбке и вежливо протягивая Ренджуну ладонь. – Ренджун теперь здесь будет жить, – сообщает из-за его спины Ченлэ. – Жить? – удивленно подает голос Джемин. – Типа… всегда? – Да, – отвечает Ренджун, повернувшись к нему. – Мою деревню можно увидеть, если встать очень близко к границе. – Это правда! – поддакивает Ченлэ. – Он показывал мне старые фотографии мест, в которых я никогда не бывал, хотя мои родители утверждают, что я там родился. – Разве можно никогда не побывать там, где ты родился?.. – с сомнением в голосе отзывается Донхек. Ренджун размыкает губы, в надежде все объяснить, но его прерывает Джемин, который останавливает на нем лукавый взгляд и не сдерживает мимолетной улыбки. – Еще как можно. / – Ты собираешься рассказать им правду?.. – первое, что произносит Джемин, когда они с Ренджуном остаются наедине и вместе плетутся до их подъезда. Темнеет, диван и кресла остаются остывать одинокими под шелковицей, промокшие от дождя. Там же – небрежно забытая Ченлэ корзинка с черешневыми косточками. Все плавно разбредаются по своим дворам, пожав друг другу руки. – О чем? – Ренджун делает вид, что не понимает, потому что ему хочется услышать, что понимает Джемин. – Ну, – тот пожимает плечами, закуривая сигарету, – что ты не оттуда. Что вообще никто не бывает… оттуда. Ренджун триумфально усмехается, пряча обе ладони в карманы шорт и вскидывая голову к небу. В этом тихом пустом городе звезд в тысячи раз больше, чем в мегаполисе. – Пускай догадаются сами, – они останавливаются у подъезда, как будто им не обоим в один и тот же дом, на один и тот же этаж. Джемин неопределенно хмыкает. – Им может стать больно. Потом. Но Ренджун на это никак не отвечает. Ему плевать, что будет потом. Он здесь никому ничего не должен. И никому никогда не будет. Он приехал просто наблюдать. Наставлять. Делать выводы. Вести записи. – Заповеди?.. – Джемин фыркает (облако сигаретного дыма отлетает в сторону маленькой пыльной вспышкой) и кивает на маленький блокнот, который торчит из широкого кармана Ренджуна. – Скорее, просто наброски, – отвечает он. – О том, как мне нравится местный лимонад. Докурив и затоптав сигарету кроссовком, Джемин делает глубокий вдох и осматривается, оборачиваясь на опустевший двор. Тихо, страшно тихо, не слышно даже сверчков. Сумерки достигают пика, зажигаются старые рыжие фонари. А Джемин все смотрит и смотрит куда-то мимо Ренджуна, или чуть выше его макушки, или ему в щеку, а затем наконец решается посмотреть в глаза: – Собираешься стать им пророком? Спасителем разбитых и проклятых? Ренджун не сдерживает усмешки. – Разве так бывает? – Ну, бывает или нет, – Джемин играется носком кроссовка с маленьким камушком на асфальте, – я думаю, ты уже знаешь, с кого тебе стоит начать. / Они прощаются на лестничной клетке, желают друг другу спокойной ночи, Джемин первым закрывает дверь, Ренджун остается в одиночестве, под грязной желтой лампочкой, обтянутой кружевом паутины. Постепенно он начинает понимать, почему Джемина стоило – и стоит – бояться. Ни один человек не способен заставить его почувствовать к себе расположение. Да и в принципе – ничего, кроме неприязни. Кроме чего-то, за что Ренджун был бы вправе осудить и выдумать наказание. Но Джемин прав. Сейчас у него есть другая работа. / Утром воскресения Джемин уходит в храм еще до того, как целиком встает солнце. Ренджун наблюдает за двориком из окна, лишь слегка отодвинув ладонью кружевной тюль, и не сдерживает мимолетного смешка. Вот же он, прямо здесь, – а они все равно упорно ходят целовать мощи. После утренней службы все, кроме Донхека, понемногу подтягиваются во двор. – А где?.. – собирается спросить Ренджун, но его обрывает Ченлэ. – Приболел, – и многозначительно подмигивает, очевидно, давая понять, что они обсудят это позже. Ренджун молчаливо соглашается, хоть и причина донхекова отсутствия ему по-прежнему не ясна до конца. Конечно, у них с Марком далеко не самые теплые отношения, более того, у них (теперь) вообще никаких отношений нет, но, если бы на то была воля божья, Донхек бы сейчас не метал молнии взглядом и не запрыгивал с ногами на мебель, как какой-то фанатик идеологии, стоит кому-то даже мимолетно упомянуть марково имя. Там все гораздо сложнее. Ренджун знает это. Чувствует. Это его работа – все знать и чувствовать. Позже он узнает, уже оставшись наедине с Ченлэ, что Донхек в такие дни демонстративно не выходит из дома до обеда, отсыпаясь и протестуя против воскресных служб. Да и вообще против каких-либо служб. На самом деле, путь в церковь ему заказан еще после того вечера, когда. – Разве это правильно?.. – хмурится Ренджун. – То есть… не бывает так, чтобы двери храма- – Божье сердце открыто для всех и прочая чепуха, да-да, – перебивает его Ченлэ, выкручивая над травой очередную мокрую футболку и забрасывая ее на веревку для сушки в своем дворе. – Пойди и скажи это святому отцу. Он на полном серьезе считает, что в нашем городе Судный День наступит раньше всего, просто потому что здесь живет Донхек. – А Марка он разве не считает виноватым, раз уж на то пошло?.. – не успокаивается Ренджун. Ченлэ только фыркает. – А что с Марка взять? Он в ноги упал, икону поцеловал, молитву прочел, – и все, это был не он, это его злой двойник, порождение Сатаны. А он белый и пушистый, – Ченлэ слишком агрессивным жестом подхватывает из миски с бельем рубашку, пытаясь расправить помявшиеся при стирке рукава, но в итоге лишь не менее агрессивно комкает мокрую ткань и швыряет ее на траву, – попадет в Рай, черт его дери! Ренджун несколько секунд молчит, анализируя все услышанное, а затем хмыкает и делает важную пометку, даже не доставая из кармана блокнот. – Ты злишься на Марка, – делает вывод он. – Все злятся на Марка, – тут же вспыхивает Ченлэ. – Мы терпим его только потому что Джемин его друг. Так бы мы уже давно привязали его к самому большому булыжнику и сбросили с моста в реку. На самое дно. И батю его туда же. / – Это поразительно, – тем же вечером выдыхает Ренджун, когда они с Джемином вместе сидят на одной из ступенек бетонной лестницы в подъезде. – Они считают, что каждый в праве любить, кого хочет, и готовы убить за эту идею, но при этом слепо верят в то, что мою родную деревню видно по ту сторону границы. Джемин в ответ хмыкает, затягиваясь. – Возможно, они не так глупы, как тебе кажется. – Возможно, но… – Ренджун срывается на шумный выдох и вновь берет себя в руки, опуская взгляд и растерянно скользя им по темно-серому бетону. – Ценности этих людей… невероятны. Они никогда не смотрели дальше горизонта, не видели карту мира. В их квартирах нет телевизоров. Они просто знают, что черное – это черное, а белое – это белое. И больше ничего нет. Но в то же время… – Но в то же время они злятся на Марка за то, что он разбил Донхеку сердце, – заканчивает за него Джемин. Внезапно Ренджуну до чесотки хочется его сигарет. – Им плевать, что у них обоих под нижним бельем, плевать, что написано в Библии (если там об этом что-то написано), плевать, что когда-то это считалось болезнью. Они видят только то, что одному человеку больно, а другой не несет за это никакого наказания. И это единственная истина. Им больше ничего не нужно для того, чтобы вынести вердикт. Ренджун какое-то время молчит, глядя на чужие голые предплечья, коленки в шрамах, исцарапанные травой лодыжки, – и в конце концов вновь смотрит в лицо, а Джемин отвечает на этот взгляд, и в глазах у него нет ничего, кроме боли, торжества и умирающих звезд. – Кто ты такой? – Ренджуну хочется щелкнуть его пальцами по кончику вздернутого носа, как ребенка. Ты, Джемин-а, ни-че-го не знаешь. А я знаю все. И я буду судить. – Просто я не местный, – пожимает плечами Джемин, все еще не разрывая зрительного контакта. – Поэтому они любят меня. Они меня боготворят. Потому что я другой. Здесь все друг за друга горой, но им нужен наставник. Рано или поздно кто угодно попадет в неприятности, если у него не будет наставника. Даже ты. С этими словами, не давая Ренджуну даже секундной возможности оскорбиться, он вздыхает и поднимается на ноги. Докуривает, тушит сигарету о подъездную стену и медленно преодолевает несколько ступенек, которые разделяют его и обитую темно-малахитовой кожей дверь квартиры. Напоследок, вместо привычного пожелания спокойной ночи, он говорит: – Найди завтра Марка. Думаю, ему не помешает твое присутствие. / Ренджун слушается лишь потому, что его просит об этом Джемин. Иначе он бы как минимум отложил эту встречу. Ему не хочется говорить с Марком, не сейчас, не тогда, когда он еще не раскусил его целиком, не осознал до конца, что под этой его с виду непробиваемой оболочкой. Но отчего-то Джемин создает впечатление того, кто способен сделать правильный выбор еще до того, как такая участь выпадет Ренджуну. Он просто на шаг впереди. Всегда. Ренджун не понимает, что чувствует на этот счет. Он находит Марка одиноким (неудивительно) и курящим на скамье под храмом. Ренджун не может не отметить, пускай и мысленно, что храм в этом богом забытом месте удивительно ухоженный, даже несколько величественный, пускай и маленький и явно не самый богатый. Вся чета Ли присматривает за ним, в последнее время Марк – особенно. Ренджун ни от кого не узнает об этом – он просто видит. У Марка ладони в запекшейся крови и алеющий след от тугого воротника рясы на шее. Да, действительно, он отмаливает грехи. Ренджун бы сказал, отрабатывает. – Если ты на службу, то она два часа назад закончилась, – завидев Ренджуна сообщает Марк. – Нет, нет, – спешит отмахнуться тот и осторожно присаживается рядом на теплую от солнца деревянную скамью. – Я к тебе. – Ко мне? – Марк чуть ли не давится сигаретным дымом. – Неужели я заслужил? – Заслужил?.. – понимание медленно настигает Ренджуна, но ему хочется поиграться. Марк смотрит в пустоту перед собой и беззвучно смеется. – Отец, пытаясь задушить меня веревкой моего же распятия, говорил, что до меня теперь никогда не снизойдут, – он похлопывает себя ладонью по груди. – С тех пор я ношу цепочку. – Не хочешь поговорить с ним? – Ренджун внезапно ощущает блокнот в своем кармане тяжелым куском горячей тлеющей древесины. – С кем? С отцом? – С Донхеком. Марк на мгновение улыбается еще шире, а затем прячет эту улыбку и только тяжело вздыхает, отрицательно качая головой. Он больше не затягивается, и они с Ренджуном одновременно наблюдают за тем, как дотлевает сигарета в его пальцах. – Он не станет со мной говорить, даже если я сам приду, – тихо отвечает Марк, будто не хочет, чтобы стены храма (пускай и внешние) его слышали. – Я делаю все так, как он попросил. Не обращаю на него внимания. Будто мы не знакомы и никогда не были. – Сам попросил?.. – хмурится Ренджун. – Ты думаешь, это – то, чего он правда хочет? – Он хочет меня забыть, это я точно знаю. Остальное не важно. – А ты? – продолжает Ренджун. – Что за допрос? – резко подрывается на ноги Марк, окидывая всю его фигуру хмурым неприветливым взглядом. – Я уж точно не буду раскаиваться перед каким-то тощим школьником. Сделав последнюю затяжку и щелчком сбив с сигареты пепел, он выбрасывает окурок в урну возле скамейки и, спрятав ладони в карманы брюки, стремительно уходит прочь с церковного двора. – Я не просил раскаяния! – кричит Ренджун ему вслед. – Не передо мной! Но становится уже поздно, потому что Марк скрывается за поворотом блекло-серой пятиэтажки. / Год назад. – Господи, – Донхек валится обессиленно в снег, не удосужившись даже набросить на голову капюшон пуховика, и тихо, на последнем издыхании смеется. – Тише, – лежащий рядом Марк шутливо толкает его кулаком в плечо. – Не зови его. А то еще придет подглядывать за нами. – Ты помнишь, – игнорируя его слова, Донхек поворачивается к нему и смотрит с медным огнем в глазах, – летом на этом же самом месте Ченлэ закопал шкатулку своей покойной бабушки. Раритетную! Сказал, через год достанет, когда о ней вся семья забудет, и купит себе билет на поезд. – На поезд? – Марк хмурится; снова начинается мелкий снег, который приземляется на щеки, путается в волосах и ресницах. – Куда?.. – Проще спросить, откуда, – фыркает Донхек. – А направление он сам не знает. Сказал только, что если поезда ходят, значит, это кому-нибудь нужно. Философ! Марк обескураженно посмеивается. – Он мечтает уехать, но сам не знает, куда? – он лениво поднимается на ноги и подает Донхеку руку. Если они еще хотя бы минуту полежат в снегу вот так, с голыми шеями и затылками, то к завтрашнему утру непременно простынут. – Пойдем ко мне, я чай с мелиссой сделаю. Пока они идут, Донхек продолжает рассуждать: – То, где ты в итоге окажешься, не самое главное, – объясняет он. – Ченлэ не смотрит дальше своей актуальной цели. Уехать отсюда. Свалить. Навсегда. Понимаешь? – То есть, красть его шкатулку мы не будем? – уточняет Марк и оказывается награжденным убийственным взглядом и легким ударом чужим покрасневшим от холода кулаком в солнечное сплетение, когда они уже оказываются под самым подъездом. – Шучу, шучу. В такое время в марковом доме нет никого, кроме сквозняка. Донхек закрывает все окна, они вместе моют руки и дурачатся, пытаясь обрызгать друг друга водой. Затем заваривают чай и идут с ним к Марку в комнату. Донхек несколько минут обнимается с батареей, Марк через голову снимает свитер и остается в футболке. Футболку он снимает тоже, оставаясь с одним крестиком на бледной шее. Снимает крестик, пряча на полку шкафа. Садится на кровать и долго смотрит Донхеку в затылок. – Ты удивительный, ты знаешь? – тихо спрашивает он. Он ожидает, что Донхек рассмеется в ответ. Так и происходит. – Опять сопли разводишь?.. – уточняет, отпуская батарею и поднимаясь на ноги. Потягивается, хрустя костями, и несколько секунд смотрит в окно, прежде чем повернуться к Марку. – Что я на этот раз сделал? И Марк только молча качает головой, закусив губу. Ничего. Забудь. Донхек садится рядом на кровать и тянется к его запястью. Цепляет пальцами, тянет к себе ладонь, кладет на солнечное сплетение, поверх ткани колючего свитера. Он рядом, и его кожа под одеждой обжигающе горячая. Марковы пальцы дрожат в его хватке, но он не может ничего с этим сделать. Он может лишь наблюдать за тем, как. – Боишься? За тем, как Донхек ищет его, будучи на расстоянии одного шага, одного выдоха, одного поцелуя. Марк глотает горсть пепла. – Нет. – Хорошо, – кивает Донхек и отпускает его руку, но только чтобы снять с себя свитер. – Потому что я тоже нет. / – Он догадался, – выпаливает Ренджун, стоит Джемину лишь приоткрыть ему дверь. – Кто? – Джемин хмурится, но сразу пропускает его внутрь, отходя. – Марк, – Ренджун не растрачивается на то, чтобы разглядеть тесную полутемную прихожую, – он не отрывает от Джемина взгляда, как если бы от этого сейчас зависела вся его жизнь. Даже смешно. С каких пор его жизнь способна зависеть от человека? – Еще бы он не, – Джемин усмехается, проходя дальше по коридору. – Вымой руки. – Я буквально пришел из соседней квартиры. – Кто знает, где ты шлялся в своей голове. Ренджун сдается, бегло скрываясь в ванной. Он вымывает ладони с лавандовым мылом, не вытирает и по наитию идет туда, где чувствует джеминово присутствие. Джемин стоит в кухне – у широко распахнутого окна он курит в летний день, упираясь обеими локтями в подоконник с белой облупленной краской. – Ты не думал, что со мной так невежливо говорить? – уточняет Ренджун, замирая в дверях. – Разве ты не этого ждешь? – хмыкает Джемин. – Что к тебе будут относиться как к своему. Как к равному нам. Он выбрасывает сигарету в окно и закрывает его, поворачиваясь к Ренджуну. – Марк меня не послушал, – меняет тему тот. – Похоже, разозлился только. Джемин пожимает плечами. – А чего ты от него ждал? От таких преданных вообще ничего ждать не нужно. Они всегда первыми и уходят. / Весна. – Я не пойду, – Марк проводит пальцами по разомкнутым сухим губам. – Никуда. – Ну почему? – обреченно вздыхает Донхек, ворочаясь на соседней подушке. – Я всего-то прошу тебя выйти и глянуть, продают ли уже лимонад. – Его не начинают продавать раньше середины мая, а сейчас только-только абрикосы зацвели. – Ты такой зануда, – закатывает глаза Донхек, опуская руки на постель. Его грудная клетка плавно вздымается и опускается под тонким натянутым до ключиц одеялом. – Что делать, если я хочу лимонада? – Донхек? – Не такая уж это и большая проблема, к тому же, это ты виноват, что я от бессилия встать не могу. – Донхек, слышишь?.. – Марк смотрит в потолок и дышит так тяжело, будто кто-то наступил ему на ребра. – Я люблю тебя. – А вот если бы ты сейчас захотел курить, то встал бы и- Он резко затыкается, словно глотнув воды вместо воздуха, и медленно переводит на Марка взгляд. Марк смотрит тоже, испуганно. Вдвоем они не слышат, как в коридоре скрипит под чьим-то медленным, но уверенным шагом одна из половиц старого паркета. Донхек тянется к Марку, чтобы поцеловать. Дверь в спальню резко распахивается. / Лето. [пустая страница] / – Ты же не приехал сюда, чтобы разбить кому-нибудь сердце?.. Ренджун обнимает колени, укладывая на них голову, и с умиротворенным вздохом закрывает глаза. – Кто его знает. – В таком случае, – Джемин срывает одинокий одуванчик и задумчиво вертит его в мозолистых от сигарет пальцах, – выбирай Джено. С ним безопасно. Тем более, в него еще попробуй влюбись. Самая неинтересная личность на свете, клянусь. – А ты пытался?.. – украдкой поглядывает на него Ренджун. – Так точно, – кивком подтверждает Джемин. – И недели не продержался. – Он так шутит, – подает голос как обычно подошедший невесть откуда Донхек и резвым прыжком забирается на диван. – У Джено девушка есть, просто ее никто никогда не видел. – Ну да, – Джемин задумчиво покусывает кончик одуванчикового стебелька и морщится от горечи, тут же выбрасывая цветок. Затем оборачивается на Донхека, которого Ренджун чувствует рядом с собой какой-то маленькой, но очень сильной энергетической вспышкой. Горячим солнечным пятном. – Еще скажи, что у Марка тоже. Донхек только пожимает плечами и тянется за чем-то в карман кофты. Потрясающе – за сигаретами. Ренджун надеется, что сейчас впервые увидит его курящим (всегда удивительно было наблюдать, как люди уничтожали себя собственными руками, а он даже не прилагал к этому никаких усилий), но Донхек только кидает пачку, совершенно новую, даже в обертке, Джемину. – Подарок, – сообщает. – А у Марка… может, кто-то и есть. Я не знаю, я теперь его жизнью не интересуюсь. Они больше не касаются этой темы, чуть позже приходят Ченлэ и Джено, сообщая, что насобирали два ведра абрикосов, но ни одной штучки им не дадут, потому что они лентяи и не заслужили. Ченлэ получает от Джемина подзатыльник и крепкое-крепкое объятие, а Ренджун впервые за долгое время задерживает на Джено взгляд дольше, чем на пару секунд. Возможно, иногда советы Джемина могут быть очень даже дельными. / Ренджун не планирует влюбляться. В этом городе у него совершенно иная миссия. Да еще и его тело, такое худое и слабое, абсолютно не закаленное, – отнюдь не подходит для столь сильного чувства. По крайней мере, не сейчас. Его малейшим дуновением ветерка может с ног сбить, что уж говорить о настоящем шторме. А Джемин – шторм, да. И все, что он приносит с собой. Поэтому Ренджун хочет избежать его, вот только не получается. Он заговаривает с Джено, расспрашивает его, теснится с ним под шелковицей, прямо на траве, даже пробует его сигареты. Они чуть слаще, чем у Джемина, и кажутся гораздо легче даже на первой затяжке натощак. У Джено странная смущенная улыбка, бесконечная доброта в глазах, Ренджун видит его насквозь без труда и сразу понимает, что это будет ужасающе скучно. Потому что Джено не способен сделать больно. Никому. Тем более кому-то бессмертному. В один из таких вечеров Ренджун стойко ощущает щекой джеминов взгляд и поддается ему. Чужие губы мягко обхватывают стеклянное горлышко бутылки с лимонадом, Джемин делает глоток и улыбается, прежде чем затянуться с измятого пальцами белого фильтра крепкой девятки. Джено рассказывает Ренджуну что-то о том, как прошлым летом они с отцом забрались на чердак, чтобы отремонтировать крышу дома, но в итоге едва ли не разрушили всю шаткую постройку. Ренджун слушает вполуха, потому что Джемин буквально ест его взглядом – и улыбается, не произнося ни слова. Но этого достаточно, чтобы Ренджун не видел и не слышал больше никого. Он ненавидит это. Он знает, что ему пора отправляться дальше. Даже если он не закончил все то, что хотел. Джемин не отпускает его. / Их первый поцелуй мокрый и горький. В подъезде, где полутьма и сырость, Джемин держится одной рукой за грязные перила, а другой окольцовывает ренджуново запястье – будто хватается за канат. Он стоит на ступеньку выше, на нем растянутая серая футболка, мокрая от дождя, – та самая, что была в день их первой встречи. Его волосы влажные и липнут на бледный лоб, он дышит сквозь приоткрытые губы так громко и тяжело, что заглушает этим дыханием даже порывы ветра за приоткрытой форточкой. На верхнем пролете мигает желтым светом одинокая лампочка, а Ренджун постепенно расслабляет запястье в чужой стальной хватке. Это бесполезно. Джемин кормит его страх, как подкармливают сухим хлебом и тушенкой бродячих собак, Джемин – непроизвольно – заставляет его отказываться от всего, во что он когда-либо верил, и Ренджун уже точно знает, что церковь не увидит его бледные щиколотки, ее холодный деревянный пол не почувствует прикосновения его голых колен в это воскресенье, потому что он просто не позволит себе переступить порог после того, что должно (как он думает) случиться сейчас. И это так странно. Что Ренджун больше не чувствует себя дома в месте, которое возвели в честь него. Но не страннее ли было бы, если бы он – самому себе – молился? – Зайдешь ко мне? – сипло предлагает Джемин, с его губ срывается мимолетная улыбка триумфа. Сейчас это даже неудивительно: они такое расстояние пробежали вместе, держась за руки, Ренджун несколько раз едва ли не выронил в лужи дневник, который крепко прижимал к мокрому боку. – Нужно просохнуть. Ренджун опускает взгляд на мокрые страницы и только отстраненно кивает. – Нужно. В тесной квартирке никого нет, Джемин ставит чайник и предлагает Ренджуну хрустальную вазу с песочным печеньем. Вкус его отдает ванильным сахаром, топленым молоком и самыми жаркими днями, которые Ренджун успел провести в этом городе без названия. Джемин садится напротив за тесным кухонным столом, забирается с ногами на табуретку, гладит себя по косточке на щиколотке, задумываясь. – У меня поезд через неделю, – тихо говорит он, – нужно возвращаться в город, в школу и… все такое. – Почему ты не учишься здесь? – спрашивает Ренджун у чужих лопаток, когда Джемин встает, чтобы достать из настенной тумбы две кружки и заварить чай. Тот пожимает плечами. – В этом городе только пылью да металлом дышать, – отвечает, – не понимаю, что такого нашли в нем те, кто добровольно переезжает и отрезает себя от мира. Он немного молчит, пока топит пакетик с жасминовым чаем на дне прозрачной кружки (вода постепенно окрашивается в нежно-мятный оттенок красителя; чай здесь дешевый, как и все остальное; искусственный, как и все остальное, кроме, пожалуй, сладкого лимонада в лавках), и в какой-то момент застывает, неуверенно оборачиваясь на Ренджуна: – Прости, – он будто не уверен, что должен произносить именно это. – Но у тебя есть цель, ведь так? – Ренджун растерянно кивает. – А мы-то уж думали, ты о нас навсегда забыл. Но теперь все будет хорошо и спокойно. Ченлэ наконец свалит – единственный из нас, кто подает хоть какие-то надежды. Мы с Джисоном подожжем храм. Марк возьмется за ум и поговорит с Донхеком. Джено- – Погоди-погоди, – перебивает его Ренджун, думая, что ему послышалось. – Вы с Джисоном… чего?.. Джемин цокает языком. – А это уже план, который я раскрою позже, – он подмигивает и выходит из кухни, уже в дверях оборачиваясь на Ренджуна, – идешь? Он сумасшедший, думает Ренджун. Я боюсь его, впервые возникает в его голове касательно человека. Но, да. – Да. Он идет. / – Вы собираетесь поджечь храм, – не успокаивается Ренджун, чувствуя, как лежащий рядом Джемин костяшками пальцев поглаживает его по предплечью – легонько, но ощутимо. – Серьезно? Джемин вздыхает, будто хочет начать причитать, мол, ну я же сказал, не сейчас, но в итоге сдается и на секунду растягивает губы в какой-то нечитаемой улыбке. В его маленькой спальне пахнет страницами старых книг и воздухом после дождя. – Это не наша идея, – он не звучит так, словно пытается себя (и Джисона, и всех их) оправдать. Он просто говорит все прямо, будто считает Ренджуна достойным узнать. – А Марка. Что-то в мысли об этом вызывает усмешку. Еще бы. – Он сам попросил, – продолжает Джемин, не позволяя ни на мгновение прервать себя. Будто в нем – наконец – загорается энтузиазм выдать все до мельчайших деталей. Поделиться с Ренджуном. Впечатлить его. Понравиться ему. Как странно, что он пытается сделать это все, рассказывая о чем-то подобном. – Он там как узник – неудивительно, что если у него появляется возможность уничтожить свою темницу, он пользуется ею. Ренджун затаивает дыхание. В уголках его глаз что-то едва-едва щекочет, будто пыльца, что вот-вот вызовет слезы, крахмальная, сладкая. Эти люди считают храм тюрьмой. Эти люди считают любовь бесполой и никого ни к чему не обязывающей. Ренджун думает, что в таких людях он нуждался всегда. Не в тех, кто перед сном наизусть читает одни и те же молитвы десятки раз подряд, не в тех, кто прилежно стоит до конца каждой службы каждое воскресенье, не в тех, кто любого грешника готов приставить к стенке и пригрозить пальцем, мол, накажут, накажут, гореть тебе синим пламенем. Ренджун нуждался в тех, кто вырывает и сжигает страницы. В тех, кто ищет святыню не в храме, а за его пределами. В людях, которые любят других людей. Он поворачивается к Джемину, приподнимаясь и подпирая ладонью висок, и улыбается. – Как вы чувствуете, что влюбляетесь? Джемин хмуро глядит на него исподлобья. – То есть?.. – Люди, – объясняет Ренджун, – что это за чувство такое – любовь? Физически. Джемин тяжело вздыхает и сразу же усмехается, будто мысленно отчитывая самого себя за то, что не догадался раньше. Конечно, Ренджун никогда никого не любил, даже если убеждал самого себя, что такое случалось. Конечно, ему просто не суждено. Не принято. Выходит за рамки обязанностей. Вот ему и интересно. Он ведь уже успел повидать: любовь – это руки, испачканные до локтей черешневым соком; любовь – это негнущееся от крахмала белье на веревках в чужих дворах; любовь – это переспелая шелковица на худой древесной ветви, готовая сорваться на землю от слабейшего выдоха; любовь – это все, что находится за стенами храма, все, что раскинулось под солнцем, а не прячется в тени. И любовь – это еще… – Щекотка, – хмыкает Джемин, почесывая пальцем уголок губ. – Как в детстве. Когда пытаешься убежать, а тебя все равно догоняют, ловят в объятия и… щекочут. И ты смеешься, но не от радости, а потому что это такое чувство дурацкое. Веселье против твоей собственной воли. Ренджун не чувствует, как начинает улыбаться, а Джемин несколько секунд смотрит на него с осторожностью, неуверенностью, подозрением, прежде чем тихо спросить: – Ты боишься щекотки?.. / Донхек занимает себя множеством разных глупостей, выполняет даже те поручения и задания, которые не сбрасывает огромным тяжелым грузом на его плечи матушка: сходить на рынок, постирать и развесить одежду, приготовить ужин, собрать спелые яблоки и груши в саду, на варенье. Донхек просыпается рано утром во все дни, кроме воскресенья, и до самого вечера практически ни на минуту не отвлекается от работы. Особенно, когда приезжает Джемин, и между ними все несколько натягивается. Донхек прекрасно понимает, что тот находится меж двух огней: с одной стороны – Марк, его лучший друг еще с детства, они были не разлей вода задолго до того, как Донхек переехал в этот полузаброшенный городишко; с другой – конечно, честность, справедливость, все вот эти благородные громкие слова, вещи, за которые обычно борются те, кому больше нечем заняться. Донхек знает, что между преданностью и правдой Джемин всегда выберет правду, но, похоже, сейчас это так не работает. Потому что его разбитое сердце – это только его личное дело. И этот шрам все еще будет ныть время от времени, по крайней мере, пока Донхек не денется никуда из этого города. Хотя, даже если и денется, – эта боль точно последует за ним, потому что кроме нее у Донхека больше ничего и нет. Он думает, что так закончится это лето, что так пройдут осень и зима, что следующая весна настигнет город раной еще глубже, чем предыдущая, и он готовит себя – по крайней мере, верит, что, – к этому, смотрит в сторону Марка, если приходится, с безразличием и бесстрашием. Убеждает себя, что забывает его запах, текстуру кожи на его ладонях, сахарные вкрапления подросткового желания целоваться в его глазах всякий раз, как они с Донхеком встречаются взглядами, – до сих пор. А едва что-то подобное лезет в голову, Донхек тут же принимается вслух читать стихи, ведь молитвы – зарекается. Он понимает, что маскирует, а не залечивает, и что это еще никому никогда не помогало, но другого выбора (пока что) нет и не предвидится. Пока однажды кто-то не стучится в расшатанную скрипучую дверь его старенькой квартиры. / – Ты как налоговая, – закатывает глаза Донхек, встречаясь взглядом с Ренджуном. – И на другой планете от тебя не скроешься, – но отходит, пропуская незваного гостя внутрь. Ренджун и правда запоминает квартиры этих мальчишек по запахам, вот донхекова пахнет свежей апрельской моросью, кислыми яблоками и – на периферии – сигаретным дымом. В этом есть какое-то знамение. Словно храм уже горит. – Поговори с ним, – Ренджун замирает в дверях кухни, пока Донхек со своим привычно отстраненным видом роется по тумбочкам и ящикам, грохочет мисками и кастрюлями, активно пытаясь что-то отыскать. – Ради нас?.. Донхек замирает и вздыхает, выпрямляясь. – Виноват он, а говорить должен я? – Здесь нет виноватых, – Ренджун качает головой. – Это просто тот случай, когда нужно уступить. – Почему бы тогда ему и не уступить? – Потому что он уже, – вздыхает Ренджун и кивает в сторону прихожей. Точнее – входной двери, за которой он оставил Марка, прямо на лестничном пролете, прижиматься спиной к грязной стене и курить, смиренно ожидая вердикта. – Он собирается поджечь храм завтра утром. Выражение донхекова лица резко меняется, он хмурится и смотрит на Ренджуна недоверчиво. – Ну, да, конечно. Жертвы во имя любви и все такое. – А что такое любовь, – Ренджун складывает руки на груди, прислонившись плечом к дверному косяку, – если не простая щекотка? Смешок на похоронах? Донхек продолжает смотреть ему в глаза, уже не хмуро, но спокойно, и в конце концов вздыхает: – Пусть поджигает, – ставит точку в разговоре, – я понаблюдаю из окна своей спальни. / – Ты что правда наплел ему, что мы подожжем храм?.. – Джисон двигается ближе к Джемину, стоит ему устало упасть на диван и откинуться на его мягкую спинку, подкладывая руки под затылок. – И он поверил?.. Джемин усмехается, закрывая глаза. Солнце приятно и самую малость настырно щекочет лицо. Вот же она – щекотка. – Я все спланировал, – выдыхает он под звук многозначительного чавканья, которое издает вновь поедающий черешню Ченлэ. – Марк сейчас у Донхека в подъезде, стены рубашкой вытирает. Курит. Ждет. Ренджун – посол. Он все уладит. Джисон только тяжело вздыхает и цокает языком в ответ. – Вот умеешь же ты так. Джемин приоткрывает один глаз, глядя на него вопросительно. – Как? – Мудро, – отвечает вместо Джисона Ченлэ. У него снова в черешневом соке и запястья, и локти, и губы, и даже щеки. – Мы несколько месяцев мучились, думали, как их помирить, а ты приехал – и сразу все уладил. И не скромничай, говоря, что так было суждено. Если бы не ты, они бы никогда- – Эй! – резко обрывает Ченлэ чей-то голос за их спинами. Джемин вздрагивает и оборачивается, видя Ренджуна, который практически подлетает к дивану и останавливается, окидывая всех собравшихся (у Джено снова какие-то дела с отцом, пропускает все самое интересное) озадаченным взглядом. – Вы сговорились, да? Против меня? Джемин пытается не смеяться, но у него не выходит, – губы сами по себе растягиваются в предательской улыбке. – Что смешного-то? – Ренджун, похоже, медленно закипает. Ну только гнева божьего им здесь не хватало. Тяжело вздохнув, под растерянными и напряженными взглядами серого Джисона и черешневого Ченлэ он поднимается на ноги и спокойно кивает в сторону. – Пошли, пройдемся. У Ренджуна взгляд очень мрачный, практически разгневанный, но он слушается и идет за Джемином. Удивительно – как просто им оказывается манипулировать. Спрятав руки в карманы джинсов, Джемин чувствует, что его губам одиноко без сигареты и без смеха, но ситуация не располагает ни к курению, ни к шуткам. Они молчат, пока отдаляются от двора, пока Джемин периодически поглядывает на Ренджуна сверху вниз, с осторожностью, деликатностью. Он ведь, на самом деле, – самое ранимое существо на свете. Всего боится, всего. Лжи, злословия, чревоугодия, мастурбации, целующихся мужчин… – Да, – в конце концов не выдерживает молчания Джемин. Они одновременно останавливаются, будто в унисон чувствуют, что это – нужный момент. – Да, я тебе солгал. Но разве у меня был выбор? Кто бы еще помирил их, если не ты? – Ты воспользовался мной, – упрекает Ренджун. – Да, – снова кивает Джемин. Он не слышит ничего нового или удивительного. – Все ждали спасения от моих рук, но что я мог сделать? Марк – мой друг, даже если он последний мудак, который любит сбрасывать с себя всякую ответственность. Донхек – просто жертва обстоятельств. Я не мог защитить кого-то одного, я не мог занять нейтральную сторону. Поэтому я солгал. – И согрешил. – Не без этого, – Джемин наконец не сдерживает улыбки, но Ренджун все еще смотрит на него бесстрастно, холодно, нечитаемо. – Накажешь меня?.. Секунда, вторая, третья, Джемин ждет наказания, но за ренджуновым молчанием ничего не следует. Они стоят посреди тесной улочки, практически подпирая плечами один из домов, безымянных, одинаковых. Тихо-тихо, вокруг совсем никого нет, плавно догорает летний день, последней духотой забираясь под одежду. Джемину на лоб липнут влажные от пота волосы, в желудке клокочет голод, во рту сухо. Ренджун не обещает ему ада, Ренджун не смотрит на него, как на грешника, – скорее, как на кумира. И тем самым совершает самый большой грех. – Пошли, – снова кивает Джемин. В прохладу и полутьму их подъезда, который оказывается уже в следующем доме: Джемин садится на ступеньках, откидывает волосы со лба, наконец закуривает сигарету. Ренджун стоит перед ним и долго молчит, прежде чем вздохнуть: – А я бы не отказался, – Джемин вопросительно хмурится, – посмотреть, как вы будете жечь храм. Джемин усмехается и пожимает плечами. – Иди сюда, – кивает на место рядом с собой. Ренджун сдается, слушается, садится, оглаживая дрожащими ладонями свои голые коленки. Будто ему внезапно очень страшно и он не знает, куда деть руки. Джемин откусывает тонкую корочку сухой кожи с нижней губы, наклоняется ниже над бетонным полом, делает еще затяжку и выпрямляется, выдыхая дым. Затем оборачивается и смотрит на Ренджуна практически через плечо. – Это метафора, – говорит он. – Жечь храм. Как жечь мосты, только храм. И вот еще что, – Ренджун вопросительно вскидывает брови, – можно тебя поцеловать? / – Можно тебя поцеловать? – Мама скоро вернется, – Донхек качает головой и старательно бегает от маркова взгляда, но не выходит. Они так и замирают друг напротив друга в прихожей, захламленной, заставленной множеством обуви, которую давно никто не носит, Марк упирается одной ладонью в стену и смотрит на Донхека исподлобья, из-под своих черных-черных волос, и под этим взглядом на секунду даже верится в правдивость истории о сожжении храма.