Король говорит

      Нахмуренный лоб, упрямо сжатые губы. Серёжа Разумовский смотрит в письменный стол, за которым они делают уроки. Кажется, он уже решил уравнение и рисовал что-то на полях, но теперь закрыл тетрадку и даже повернулся, закрылся от Волкова плечом.  — Обиделся, что ли?       Ноль ответа, ясное дело. У Разумовского вообще проблемы с открытостью. Сначала Олег даже подумал, будто он немой, или тупой, что ли. Тринадцать лет человеку, а он молчит. Но со временем понял — нет, просто говорит как можно меньше. Как-то раз на чтении он тихо, но упрямо попытался возразить учительнице. Мол, Гекльберри Финн совсем не отрицательный персонаж, несмотря на курево и плохое поведение. И Марк Твен на самом деле считал его свободным, честным и по-настоящему счастливым. Независимое мнение вызвало поток агрессивного ехидства со стороны Марьи Фёдоровны.  — Ты у нас самый умный, так, Разумовский? Если хочешь выделиться, лучше бы сидел и помалкивал, а то языком трепать вы тут все горазды!       Олег подозревал, что как-то так Серёжа и пришел к своей тактике молчаливой упертости. Плохо, что эта тактика проявлялась во всем. В том числе — действительно важных вещах, например — общении с ним, Волковым.  — Ну чего я такого сказал? — пытается выпытать он, играя в привычную гадалку, подталкивая надувшегося друга плечом. — А? Что Возрождение твоё — скукота? Нет, а ты смотри, чего там все тетки такие толстые?       Разумовский только хмурится на него из-под странно темных ресниц. Как у девчонки. Но характер у него, ой, не девчачий, если надо — мало не покажется. Только вот в слова он всё это не облекает. Сразу в действия. — Да ты задолбал, — подводит итог Олег. — Ну и молчи дальше.       Он сползает со стула и вылетает из комнаты, бежит по коридору к лестнице, глядя, кто чем занимается. В груди прямо-таки бурлит и кипит негодование. Иногда его ужасно выводит это вот в Разумовском, нежелание выражать свои мысли, а главное — эмоции в словах, нежелание давать отпор, защищать своё мнение вслух. Тем более, что говорит Серёжа хорошо, складно, убедительно. Ну, когда говорит, конечно. А главное, никак его не заставишь! Не силой же. Самое отстойное, что силой Волкову было бы проще, он привык силой. Но не с Разумовским, ещё чего.       Возвращается он часа через два, набегавшись по окрестностям, погладив всех знакомых собак и заскочив в ларёк у автобусной остановки. Разумовского он находит, хорошенько поискав, на большом подоконнике у двери в библиотеку. Тихое место, сюда приютские заходят только целоваться — потому что никто в здравом уме в библиотеку не потащится.  — На, — говорит он суровым тоном и кладет на подоконник, у ноги Серёжи, шоколадный батончик. Попытка помириться засчитана — Разумовский берёт, вздохнув, и пододвигается, чтобы Олегу тоже хватило места.  — Где ты был? — спрашивает негромко, глядя поверх очередной книжки. «Моби Дик», читает Олег на обложке, вся потрёпанная, с чернильным библиотечным номером на корешке.  — Там, — Олег кивает подбородком на двор за пыльным окном. — Псин проведал. Слушай, Серый, вот ты кем хочешь стать?       Разумовский пялится на него удивлённо. Такие вопросы обычно им задают воспитатели, ну или пришлые психологи, всегда разговаривающие с детьми фальшиво-дружескими, якобы-понимающими голосами.  — Не знаю, — отвечает он после долгого молчания. — Но кем-то богатым. И известным. И сделать так, — добавляет он своим особенным голосом, с нажимом, — чтобы больше не было ни сирот, ни детдомов.       Волков щурится — ему в такое прекрасное будущее не верится, даже если Разумовский правда станет богатым и знаменитым. Но ответ правильный.  — Известным. А как ты будешь журналистам интервью давать, а? Или по телеку выступать? Или, — входит он во вкус, — спорить со всякими там дядьками, которые будут у тебя в компании? — в воображении Олега богатым можно быть только в компании, и там обязательно присутствуют всякие дядьки. — Если ты даже не можешь сказать, чего обиделся?  — Я не обиделся, — вздыхает Разумовский как-то грустно, — а расстроился. Я думал, ты понимаешь. Про Возрождение.  — Не понимаю, — признаётся Волков, обнимая колени в драных джинсах, — ну так ты объясни. Вообще, давай уже говори прямо, а. Мне-то можно.       И Разумовский говорит. Сперва — вполголоса, потом — громче и увлеченно. Объясняет про свободу и смелость Ренессанса, про то, как во всех сюжетах, на всех картинах было обнаженное тело, потому что люди наконец-то не боялись об этом думать и говорить. И о том, как мужчины становились на картинах сильными и полными жизни, а женщины — мягкими и соблазнительными.  — Короче, «Плейбой», — подводит итог Волков, а раскрасневшийся Серёжа закатывает глаза. — Ладно, шучу. Понял я. Но почему нельзя так было сразу? Вот так взять и сказать нормально?       Разумовский дёргает плечами. И Олег принимает решение, очень важное для того, чтобы облегчить себе будущую жизнь. Потому что твёрдо уверен, Серёжа есть в его будущей жизни.  — Нда, Разумовский. Надо тебя научить нормально говорить. Вслух и громко. А то ты ни этим мымрам на уроках не можешь ответить, ни пацанам, когда они лезут.       «Ни мне, — думает он, — когда пытаюсь понять, что опять не так».  — Если я буду отвечать, что думаю, — откликается Разумовский с тихой усмешкой, — меня будут бить. — Для этого у тебя я есть, — горделиво фыркает Волков, скрестив поцарапанные руки на груди, прямо на логотипе «Ария» на футболке. — Пусть только попробуют.

***

      Окно, открытое в августовскую ночь, несёт духоту и запах пыли с тротуаров. Кажется, утром будет гроза, но пока — жаркое затишье, и в кроватях ворочаются пацаны, плохо спящие из-за жары.       А кто-то совсем не спит. Кто-то скорчился под тонким стёганым одеялом, задавливая всхлипы, и Волков, крадущийся по полу, знает, кто. Он забирается на кровать и касается осторожно плеча, дрожащего под тканью.  — Серёж. Всё нормально? — и тут же думает, что вопрос тупой. Какое там «нормально». Разумовский сжался под одеялом, не желая вылезать, и Олег понимает — опять он что-то такое видел. — Вылезай давай, — говорит он грубовато, чтобы скрыть беспокойство.       Разумовский сдергивает одеяло с головы, синие глаза — чёрные в темноте — полные невысказанного ужаса. И от того, что он задавлен, он точно становится более страшным.  — Что случилось? Кошмар? — Разумовский трясёт лохматой головой. — Что тогда? — Разумовский отводит взгляд, пожимает плечами, и Олег понимает, это не дело. — Так, — говорит он шёпотом, стараясь, чтобы он звучал строго, — ты должен сказать. Словами. И мы решим, что делать.  — Ничего ты не сделаешь, — свистящим шёпотом откликается Разумовский.  — Ты пока ничего и не сказал.       Серёжа обнимает себя за плечи, разглядывая босые ноги. Он явно раздумывает, и Волков добавляет:  — Если не скажешь вслух, будет только страшнее.  — Я видел монстра, — говорит Разумовский, решившись. И вроде как пытается усмехнуться, какие ещё монстры в четырнадцать лет, но губы кривятся, получается какая-то жалкая гримаса. — Ужасного. И он говорил ужасные вещи.  — Во сне видел? — допытывается Волков. И Серёжа медленно качает головой.  — Он как будто тут был. В спальне, — Разумовский смотрит на него огромными и несчастными глазами. — Как настоящий. У него даже тень была. Я сумасшедший, да? Меня в психушку заберут?  — Никто тебя не заберёт, что ты несёшь, — злится Волков, которому самому становится страшновато. — Ну видел и видел. Я однажды домового видел, он у меня на груди сидел. Духота, блин, всякая дрянь мерещится. Ложись, я с тобой посижу.       И сидит у него в ногах, глядя, как Серёжа устраивается на подушке и долго ещё вертится, сдувая с лица отросшие рыжие волосы. Волков не боится монстров. Но если Разумовский сказал «ужасный» — значит, так и было. И он, Олег, никуда не сдвинется, пока не убедится, что всё в порядке.

***

      Они должны готовиться к экзаменам, а вместо этого — тренируются в спортзале, закрытом уже на летние каникулы. Волкову семнадцать, и он твёрдо решил, что пойдёт в армию. Разумовскому шестнадцать, и он давно опередил программу, которую дают в десятом классе. Так что оба решают, что спарринг важнее.  — Ты до сих пор бьёшь только рукой, а надо — всем телом, — объясняет Волков. Разумовский тяжело дышит, заново собирает волосы, отросшие почти до лопаток, в тугой хвост. Он уже трижды повалялся на матах, он явно злится, но, как всегда, упертый до невозможности, — И не стесняйся бить ногами. Ты как будто забываешь, что они у тебя есть.  — Тут с руками бы разобраться, — хмыкает Сергей, поводя плечами. Тренировки Волкова, жесткие, но действенные, не проходят даром. За пару лет он стал не тощим, а жилистым и подтянутым. А ещё он очень быстрый. Правда, с концентрацией всё равно проблемы. — Всё, не нуди. Давай ещё раз.       Они кружат напротив друг друга, ложные выпады, внимательные взгляды. Волков видит, что Разумовский слишком много думает. Это вообще его дар и проклятье. Никак не получается научить его думать телом, растворяться сознанием в мышцах, отпускать из головы расчёты и образы. Поэтому несколько ударов, пинок, рывок — и он скручивает Разумовского в четвёртый раз, надёжно держит, вжимая в мат.  — Неплохо, на самом деле, но всё равно недостаточно, — сообщает Волков с ехидной усмешкой. Это даже приятно сейчас. Накануне Разумовский, пытаясь объяснить ему логарифмические уравнения, в сердцах назвал Олега «непроходимым бревном». Теперь он, вроде как, берёт реванш. Серёжа под ним извивается, силясь вывернуться, и Олег чуть усиливает захват. Разумовский сдавленно мычит. — Знаешь, я не всегда буду рядом, чтобы гопников от тебя отгонять. Давай уже лучше старайся.       Серый только дышит загнанно, явно что-то пытается придумать, но поза такая, что без сломанных рук из неё не улизнешь.  — Ты что-то хотел сказать? — спрашивает Волков невозмутимо, наклоняясь ниже. — Что-то вроде: «отпусти, пожалуйста, Олег»? «Я буду стараться со всей силы в следующий раз»?       Синие глаза блестят упрямой злостью, но ни слова он не произносит. Волков сокрушённо вздыхает, не отпуская. Он тоже упрямый, и гораздо более терпеливый.  — Пусти, Волк, придурок! Ты мне руку нахрен сломаешь!  — Неправильно запомнил.       Разумовский вдруг издаёт стон — понятно, запястья и локти у него должны уже прилично заболеть, но Олега отчётливо так бросает в жар от этого звука. Разумовский под ним тяжело дышит, горячий, разозлённый до предела, прогибается, пытаясь выбраться, и его охота прижать ещё посильнее. Чтобы не дёргался. Запустить пальцы в рыжие волосы до корней, слизнуть капельки пота с шеи. Волков невольно ослабляет хватку, и Разумовский ужом выскальзывает из захвата — вот же стремительный чёрт. Пинает Олега в грудь, прямо с лежачего положения, ну, просто какой-то балет. И кидается сверху, опрокидывая на спину.  — Мне, понимаешь ли, достаточно секунды слабости, — говорит он, ёрзая на бёдрах Волкова, довольно ухмыляясь. И замирает так, глядя Олегу в глаза. Почувствовал. А тот смотрит в ответ. Ну а чего уж скрывать. Что есть, то есть. Зрачки в синей радужке становятся большими, глубокими, как колодцы.       Волков пользуется его замешательством и сбрасывает его, ловко перекатывается, подминая под себя Серёжу снова. Больше никаких болевых приемов, да и тренировкой уже не пахнет. Оба тяжело дышат, оба понимают, что эту грань они ещё не переходили. От объятий, прикосновений, рука в руке, плечом к плечу — до чего-то, что кажется запретным и опасным. Вроде открытого огня.  — Я хочу, — говорит Волков, первым нарушая тишину, — хочу к тебе прикоснуться.       Разумовский молчит и смотрит. Словно душу вытаскивает этим своим откровенным и пристальным взглядом.  — А ты? — Олег отпускает его и садится, не отводя взгляда. Нет уж. Крыша у него едет глобально, но не настолько, чтобы не спрашивать разрешения. Он не идиот. Мало ли, что там показалось.  — Олег, я тебя убью, если будешь сейчас свою психологию разводить, — Сергей говорит быстро, раздражённо, и щёки пылают почти температурно. Но Олег, поджав губы, качает головой.  — Неправильный ответ.       И дело даже не в том, что ему не хочется. Но он знает, что если Серёжа хочет тоже, то он скажет. Наперекор своему стеснению. А если не хочет, то лучше остановиться прямо сейчас.  — Хочу. Только поцелуй меня, — вдруг произносит Разумовский, и хмурится, глянув в сторону. Для Волкова это как-то странно. Они ведь не девчонки, целоваться. Но тут Разумовский откидывает голову, касается пальцем изгиба шеи. — Сюда.       Волков всей душой проникается своей же философией, где говорить о том, чего тебе хочется — прекрасная идея. И прижимается губами к его шее, горячей, чуть солоноватой на вкус, даже зубами прихватывает кожу, увлекшись. Опрокидывает Разумовского на маты окончательно, скользит ладонью под резинку его тренировочных штанов. И вроде движения такие простые и привычные, даром что ласкает он не себя, но ощущения, словно сейчас небо нахрен упадёт на Землю. И от стонов, которые Серёжа глушит в своей же ладони, дыхание пропадает вообще.  — А ну стой. Дай теперь я, — первое, что произносит потом этот скромник. И произносит почти приказным тоном. Волков совсем не протестует, только тянется и снимает резинку с его волос, потому что считает невероятно красивым, когда они распущены.       Они вместе падают в это безумие, подстёгнутое гормонами и влажным, жарким маем. И не пытаются делать вид, что это так, помощь другану, или что они тренируются перед серьёзными отношениями с девушками, или другой какой-то бред. Просто их близость становится закономерно ещё ближе. Словно так и нужно.

***

      На защиту диплома Разумовского он вырывается всё-таки, несмотря на то, что конец года, сдача нормативов по огневой и физподготовке, что на билет до Москвы, купленный в последний момент, приходится потратить чуть ли не последнюю наличку. Неважно. Такое он ни за что бы не пропустил.       Разумовский его встречает на Ленинградском вокзале — какой-то незнакомо повзрослевший, похудевший, хотя виделись-то месяца три назад. Или четыре? «Просто сессию закрывал, диплом дописывал», — сообщает Сергей, внимательно оглядывая Волкова. Как будто тоже старается найти подтверждение тому, что за три месяца (четыре?) ничего не изменилось.  — Ты скоро совсем шкафом станешь, — наконец, шутит Разумовский, приобнимая его за плечи, заметно раздавшиеся за время в армии и потом, на учёбе в университете МВД. — Никакого больше спарринга. Ты меня пополам сломаешь.  — Зато ты всегда брал хитростью и скоростью, — усмехается Волков. — Какая хоть тема диплома, скажи?  — Методы построения неполносвязных нейронных сетей…  — Оу.  — … и их приложения в задачах прогнозирования.       Волков вздыхает. Нет, для такого он непроходимое бревно. Как был, так и остался.       Пока они шагают через центр к общаге, ему звонит Руслана. Единственная девушка на курсе, в их университете скорее исключение. Но она — настоящий боец, учится на криминалиста, нисколько не тушуется от вопросов, чего это её понесло в такую мужскую профессию. И она Волкову перед самым отъездом сунула лекарства для тётушки, умоляя передать в Москве. Так что он трубку берёт, ожидая ценных указаний. — Привет, Русь. Да, добрался. Нет, пока ещё не видел, завтра — обязательно, хорошо? Да не волнуйся ты, не забуду. Удачи тебе завтра на экзамене. Сдашь, конечно, ты же умница. Всё, пока.       Он отключает мобильник и встречает тут же колючий взгляд Разумовского. Олег уже и забыл, насколько эти синие глаза могут быть отборно-холодными. — Чего? — спрашивает, коротко хмыкнув. — Просто девушка с моего курса. — Ага, — отвечает Разумовский, не глядя на него. — Умница. — Она и правда умница, — Волков хмуро смотрит на рыжий затылок. Реакция ему совершенно непонятна. Что-то такое из бразильских сериалов. Он всегда недоумевал, какая между ними может быть ревность? Они с Разумовским были друг другу ближе всех, и не существовало никакой конкуренции. Но Серёжа дуется, суёт руки в карманы, начинает отвечать односложно. Приехали.       Общага у него роскошная — комнаты на двоих, именно такая положена будущим великим умам. Правда, Разумовский пока один — сосед сдал экзамены экстерном и укатил в родной Калининград на каникулы. Повсюду валяются какие-то скомканные бумажки, зарисовки, распечатки, во всю стену раскинулась огромная и запутанная цветная схема с кучей подписей нечитаемым Сережиным почерком.  — Это моя дипломка, — говорит Разумовский с гордостью в голосе, обводя рукой. — Точнее, более наглядное её представление.  — Очень наглядно, — соглашается Волков со смехом, рассматривая схему. — А что такой бардак? Ты меня не ждал?  — Чего к твоему приезду убираться? — независимо пожимает плечами Сергей. — Все свои.       Волков всё-таки подмечает, что кровать явно перестелена и убрана ну очень аккуратно. И на ней ничего не валяется. Точно ждал. Разумовский идёт ставить чайник, а Волков проверяет мобильник. Руся прислала сообщение — крупная фотка кулака и комментарий: «Только попробуй не передать, Волчара». Он хмыкает, качая головой. Серёжа суётся над плечом любопытно, читает — на лицо словно падает тень.  — Мило.  — Разумовский, ты чего, а? — вздыхает Олег, убирая телефон в карман. Ну конечно, он знал, чего.  — Ничего.  — Нет, чего, — Волков злится, но сдержанно, разворачиваясь к нему лицом. — Что тебя волнует? Дай угадаю, что Руся меня называет Волком?  — Заткнись. Закрыли тему, Олег.       Но Олегу это категорически не нравится. Дело даже не в том, что Сергей хмурится, замыкается, ходит мимо, подбирая с пола разбросанные бумажки. Дело в том, что он вообще смеет сомневаться. Спустя столько лет.  — Разумовский, словами скажи, — произносит Волков привычную формулу. — Давай. Не стесняйся. Скажи, что любая девушка в радиусе пяти километров от меня вызывает у тебя ненависть. Какого-то хрена. — Он и сам неожиданно заводится. Вот такая безосновательная дичь его всегда раздражает. — А то, что ты учишься в универе, в другом городе, что я тебя не вижу по несколько месяцев, должно меня тоже напрягать? Скажи? Ну скажи всё открыто, чего молчишь?       И Разумовский выражается честно и коротко. Разворачивается к нему, со всей силы отвешивая оплеуху раскрытой ладонью. Он, может, немного форму и растерял, но внезапность и скорость впечатляют, — Олег отступает на пару шагов назад, ошалело тряхнув головой. Щека горит. А ещё горят глаза у Разумовского, обидой и горечью.  — Окей, — говорит Волков, прижимая к щеке ладонь и щурясь. — Доступно.       Сергей словно пугается своей выходки, подходит ближе, глядя в глаза. И всё-таки говорит вслух:  — Ладно. Хорошо. Мне каждый раз кажется, что ты меня оставишь. Забудешь понемногу. Что будет куча других людей, которые называют тебя Волком. Что будут рядом нормальные девушки, парни, нормальная жизнь, — он говорит даже спокойным тоном, но в голосе сквозит и дрожит эта его уязвимость, — безо всяких криков по ночам. Ну серьезно, кому я такой сдался? Кроме своего персонального беса? И это я не про тебя, Волков, просто для протокола.       Олег качает головой. Для него всё это звучит каким-то абсурдом из мыльного сериала по одному из кабельных каналов.  — Ты идиот, во-первых, — говорит он от души. — Во-вторых, удар у тебя всё ещё приличный. Надеюсь, хоть синяка не будет. В-третьих, Разумовский, ты что, не понимаешь? Нет такого, как ты.       Он вообще-то хочет много чего сказать. Про то, что не просто так мотается в Москву, затягивая сдачу нормативов и выслушивая потом нудные нравоучения. Про то, что у него была куча шансов начать эту самую, волшебную «нормальную» жизнь, которая его никак не привлекает. И про то, что у Серёжи, когда он расстраивается, или злится, или возбуждён, глаза блестят так, что сил никаких нет спокойно смотреть.       Но это можно и потом обсудить.       Он тянет с Разумовского футболку, а тот цепляет прохладными пальцами его за шею, целует с напором, кусается, оттесняя Волкова к кровати. Всё равно военная подготовка побеждает врождённые таланты, и Олег его легко опрокидывает на кровать, стаскивает джинсы, целует выступающую тазовую косточку, целует колено, стройное бедро, живот. Распускает его волосы, опять стянутые в этот дурацкий официальный хвост. Глаза у Разумовского шальные и потемневшие, он косится на дверь — видимо, не закрыл — а потом смотрит на Олега.  — Нет такого? Как я?  — Нет, — отвечает Волков уверенно. Куда там, думает он, подхватывая гения и почти что бакалавра информатики под талию. Двух таких мир бы не выдержал. Просто к хренам пополам бы развалился. Хотя бы вот от этих стонов, которые каждый раз заставляли Олега немного ехать крышей. Каждый раз — в новом направлении. Сейчас он сжимает узкие бедра так, что Разумовский охает, носом утыкается в его висок, ловит запах его тела, геля для душа, кофе. Тонет. Тянет за волосы, открывая шею, оставляет такие засосы, что хрен знает, как их потом прятать. И целует так жадно, словно это первый и последний поцелуй вообще в его жизни.  — Быстрее, — просит Серёжа, соблюдая их правило «обо всём вслух». Не вопрос. Кровать провокационно поскрипывает, ну просто классика жанра. Плевать на соседей. Главное, что Разумовский в его руках выгибается, горит, цепляется пальцами то за его спину, то за покрывало. И, сразу видно, больше в своей исключительности не сомневается.       Они встречают закат в кровати. Сергей говорит, что учить больше уже не может, а гулять — не хочет. И они валяются в одних футболках, пьют сок из пакета, и каждый молча радуется тому, как вовремя уехал сосед Разумовского.  — Что мне теперь делать с шеей? — глухо спрашивает Серёжа. — Ты видел синяки? Волков косится виновато и гладит кончиками пальцев.  — Извини.  — А делать-то что? — вздыхает Разумовский. — Завтра защита.  — Надень водолазку.  — Бадлон.  — Мы в Москве, забыл?  — О чём вообще разговор? На защиту положен костюм.  — Прости, — повторяет Олег.  — Оно того стоило, — говорит Серёжа очень серьёзно, глядя своими синющими глазами, навылет просто. Когда он так смотрит, отвести взгляд не вариант. — Замажу. Возьму тональник у кого-нибудь.       За окном небо становится из красного сероватым, потом — синим, загораются окна, из-под двери тянет чем-то съедобным. Кухня тут одна, несмотря на все привилегии юных гениев. Волков своего гения прижимает к себе, целует в растрёпанную макушку и думает о том, как послезавтра надо будет от него уезжать.       Каждый раз думает, что теперь будет проще, и каждый раз нихрена не проще.

***

      Осень гонит по проспектам мокрые листья, фантики, сдувает голубей с Александровской колонны. Проникает под пальто и под кожу зябкой моросью. Волков приходит в офис «Вместе» на Большой Морской, одетый в штатское — чтобы не пялились. Сумку оставляет внизу, у девушки на ресепшене. Недавно Разумовский его водил по новому зданию компании, которое строят у залива. Там всё не в пример более стеклянное и роскошное, здесь попроще — старое здание, переделанное в лофт, программисты за компами, болтающие на своём, айтишном. Волков любит этот офис. Он вообще консерватор.       Господин Разумовский в своём кабинете, спрятанный за тремя мониторами, стучит по клавиатуре, на сосредоточенном лице — белый неживой свет экрана. Весь вроде такой рабочий, в пижонской отглаженной рубашке, и очки в тонкой оправе, а поверх рубашки — расстёгнутая толстовка. Толстовка Олега. И огромная кружка под рукой, с логотипом их приюта.       Олег выразительно хлопает дверью, закрывая за собой, Разумовский вскидывает на него взгляд. Цепкий, быстрый, внимательный. Явно оценил и ботинки на тяжелой подошве, и куртку, и общий серьезный Олегов вид. И сделал вывод.  — Уезжаешь всё-таки, — говорит вместо приветствия и поднимается.  — Да.  — Надолго?  — Пока на год.       Этот разговор такой бессмысленный и вынужденный, что Волкова даже тошнит. Всё уже пересказано тысячу раз, выслушаны и крики, и упрёки, и лекции на тему того, что насилие рождает насилие. Я понимаю долг и справедливость по-своему, говорил Волков, а ты по-своему. Это же не навсегда. Я вернусь. Как ты смеешь думать, что я могу не вернуться?  — Когда? — спрашивает Разумовский всё так же коротко, как будто боится, что скажет больше, и уже не сможет остановиться. Говорить он научился здорово. Когда увлечется и расслабится, задвигает такие речи, что даже записи с конференций набирают сотни тысяч просмотров. И Волков тоже смотрит иногда, ничего не понимая, но переполняясь гордостью. За то, каким Серёжа стал.  — Отсюда еду в Пулково, — говорит Олег сдержанно. — Вечерний рейс.       Разумовский опирается о стол бедром, садится на краю, словно разом потеряв все силы. Смотрит обречённо, тоскливо, умоляюще. Они оба знают, что если Сергей сейчас скажет вслух: «Не уезжай», Волков никуда не уедет. Внутри его разрывает абсолютно кроваво между убеждениями, долгом, честью, и этой катастрофической, невозможной привязанностью. Не страшно, что он едет туда, где стреляют и убивают. Страшно, как тут без него Разумовский. Но это всего год, говорит он себе снова и снова. Все в порядке.       Разумовский подходит ближе, кладет руки на его плечи. Смотрит Волкову в грудь, видно, как у него губы дрожат.  — Только попробуй не вернуться, — говорит он хрипло. Потом сдается, обнимает по-настоящему, выбившиеся рыжие волосы щекочут лицо Волкова. — Береги себя. Умоляю, Олег. Я буду тебя ждать.       У Волкова отчётливо щиплет в глазах, когда он прижимает Серёжу крепче. Но он тут сильный, и показывать свои терзания себе не позволит.       Уходя, он оборачивается на неоновую вывеску «Вместе». И отстраненно думает, просто чтобы занять мысли, почему Разумовский назвал свою соцсеть именно так.       Не потому ли, что однажды понял — только вместе можно выжить.