***
Владимир Шарапов сидел спиной к окну за столом начальника ОББ, коим вот уже год как являлся, и с усилием морщился. «Изнасилованием мне был причинен значительный материальный ущерб», читал он в заявлении потерпевшей и изо всех сил старался не смеяться. Действительно, гражданка Иванова, потерпевшая означенное выше надругательство над собой от сантехника Семёнова, могла понести убытки только материальные. Всё моральное в ней давно было растеряно. Шарапов всё же хрюкнул под конец опуса, не удержавшись, и убрал это безобразие в сейф. Там, в недрах несгораемого шкафа, лежал, прикрытый парой листочков бумаги, сборник рассказов О. Генри в переводе Чуковского, который бывалый следователь не без смущения взял в библиотеке взамест подборки постановлений ХХ-го съезда ЦК КПСС. Поколебавшись секунду, он аккуратно извлёк книгу на свет божий и быстро припрятал за пазуху. — Ага, — раздался с порога любимый голос, и Володя непроизвольно вздрогнул. — Хоть чему-то я тебя научил, разведка! — Иди ты, Глеб. — Шарапов хлопнул дверью сейфа, но та снова открылась. — Сколько можно вспоминать об этом. — Сколько нужно, — безапелляционно заявил Жеглов и быстро оказался рядом. — А ну, руки вверх. — Да, Глеб, — засопротивлялся было Володя, но умелые сильные руки уже обшарили его, как воришку на обыске, и О. Генри гулко шлёпнулся на пол. — Чего пристал, ну! — Во-первых, я ещё не приставал, — ухмыляясь, заявил Жеглов, поднимая книжку, — а во-вторых… Он многозначительно помолчал, с неподдельным интересом листая страницы. — Что за неуставная литература на рабочем месте? Придется тебя… — взгляд на дверь, — проучить за это. Он быстро коснулся губами краешка губ Шарапова, при этом книга за авторством бывшего жулика Уильяма Сидни Портера перекочевала к Жеглову за спину. Володя по обыкновению вздрогнул, но, воровато посмотрев на дверь, быстро ответил на поцелуй. — Ну, будет, — Шарапов оправил усы и первый шагнул в сторону, уловив краем уха где-то в коридоре шаги. — Ты как, просто в гости? — Да, мимо шёл, — утирая слюну с губ, ответил Глеб и по-хозяйски сел на свой бывший стол. — Дай, думаю, зайду. «Ага, на ночь глядя», усмехнулся про себя Шарапов. — Тебя в выходной ждать или как? — Накопилось всего… — Володя хмуро кивнул на сейф, который стоял раскрытый, являя миру своё бумажное нутро. — Не знаю, в общем. — Зато планы на вечер вполне ясные, — как прокурор, с обвинением в голосе, протянул Жеглов и снова вперился в экспроприированную книгу. — Хм. Своих жуликов мало — ты западных решил освоить? — Да, интересно же, Глеб. — Шарапов снова посветлел, улыбнулся, и Жеглов глядя на него — тоже. — И потом, пусть это всё выдумка, но автор сам в тюрьме сидел за хищение, вот и любопытно мне, как у этих чертей мозги устроены. Это, понимаешь, преступный мир с изнанки. Глеб покачал головой, перелистывая явно прочитанную только что страницу. — Мне этих изнанок, Володь… Во по сюда. — Он провел пальцем по горлу. — И так-таки не жалеешь, что ушел? — поддел его Шарапов. — Жалею, что мы теперь видимся редко, — без смущения ответил Глеб и прямо посмотрел на него. — И я не про это самое. По-человечески, Володь, понимаешь? Шарапов кивнул и бросил взгляд на сейф. — Слушай, не обещаю тебя развеселить, но… — Володя достал обратно маляву гражданки Ивановой. — Но ты полюбуйся на это. Я со времён Маньки-Облигации таких перлов не читал. — Ещё одна грамотная? — Лучше. Читай. Жеглов послушно взял лист, замаранный мелкими круглыми буквами в чернильных разводах слёз, окинул его целиком взглядом, как вещдок. Поднял на уровень глаз на вытянутой руке, будто читал стихи со сцены, и начал: — Я, гражданка Иванова Анна Юрьевна, будучи привлекательной девушкой тридцати двух лет, познакомилась на улице с импозантным гражданином, впоследствии оказавшимся сантехником Семёновым Н.Н., — зачитал Глеб первый абзац и помолчал, переваривая озвученное. — Сильно. — Давай дальше, — Володя, предвкушая, уселся перед ним на подоконник. — На почве глубоких женских переживаний, а также приобретенной гражданином Семеновым Н.Н. бутылки водки, — продолжил он с выражением, — мы переместились ко мне домой в целях установления дальнейшего знакомства и культурного отдыха. Но по причине употребления гр. Семеновым Н.Н. как минимум четвертушки водки до нашей с ним встречи, означенный гражданин стал вести себя излишне буйно, вследствие чего напал на меня с использованием полового органа. Жеглов остановился и посмотрел на Шарапова, которого уже потряхивало от смеха. — Гениально, я бы так не написал. Он снова уткнулся в лист с показаниями «девушки». — Изнасилованием мне был причинен значительный материальный ущерб, двоеточие: порвана пара нейлоновых чулок за рубль сорок и испачкано женское нижнее белье, скобка открывается, цену не знаю, подарок мужа, который отбывает срок на сто первом километре, скобка закрывается. Также прошу отметить особо извращённое поведение сантехника Семёнова Н.Н., который совершил акт изнасилования не туда, куда задумано природой. Подпись, 12 мая… Шедевр, да! — согласился Жеглов, с отвращением глядя на бумагу в руке. — Какие прекрасные граждане у нас водятся, а, Володь. Ты мне почаще такое подсовывай, я и на службу глядишь вернусь… Чтоб на лесоповал их всех. Хм, а адресок ейный мне знаком. Глеб с прищуром прочёл строчку адреса в конце заявления. — Точно. Красная Пресня, 25 — живёт там ещё одна барышня, тоже вся интересная. К счастью, не в этом смысле. Хочешь, познакомлю? Жеглов засмеялся, увидев замешательство Шарапова, с которым они состояли совсем не в служебных отношениях уже десяток лет, и обоих это более чем устраивало. — Да, ты не боись. Она тебе заодно рабочую пастораль разбавит, вот увидишь. Между прочим, от нее у нас таких вот сочинений в архиве — тьма тьмущая. — Да что ж там за барышня? — напрягся Шарапов. — Интеллигентная, Володь. Тебе понравится. Только вот что… Шкандыбать до этой Пресни час с лихом. Будь ласка, дай три копейки на трамвай. — Ну, какой трамвай, Глеб. — А что?.. — Пойдем, я машину служебную возьму. — Ааа, — протянул Жеглов и посмотрел на него так, что хоть стой, хоть падай: нежно и с гордостью, мол, вырос-таки из тебя начальник, разведка; и с этой своей лисьей хитростью в глазах, будто чего удумал. — Машина — это хорошо.***
С тех пор, как они оказались в преступных отношениях, прошла куча времени. Они успешно пережили пару месяцев пылкой влюбленности, когда неосторожные взгляды и прикосновения могли бы стоить им карьеры, и всегда заканчивались бурными, хотя и очень тихими ночами. Потом угар пошел на спад, они немного успокоились, стали осторожнее. В конце концов — и вовсе разъехались, благо у Жеглова весьма кстати освободилась дача под Москвой. Шарапов однажды обнаружил, что теперь для них нормально видеться пару раз в месяц, причем далеко не каждая их встреча заканчивалась постелью. Наверное, так оно и бывает в отношениях, размышлял Шарапов, ведя по темным улицам служебный «москвич» и поглядывая краем глаза на Жеглова справа от себя. Никто из них, в конце концов, ни на что не жаловался. Им всё ещё было комфортно вместе, они уже давно свыклись со своей тщательно скрываемой, уголовно наказуемой жизнью. Глебу в отставке, конечно, было скучно — и без него, Володи, и без любимой работы, — но решение было логичным и единственно правильным. Так они не попадали под подозрение, могли продолжать встречаться, а Шарапов к тому же профессионально рос в МУРе, — всех всё устраивало. А Жеглов нет-нет, да и заявлялся к нему по-простому, вот как сегодня, прямо в свой бывший кабинет, вроде как заглянул к старому приятелю в гости… Слава богу и крайнему постановлению руководства, что подчинённые начальника ОББ больше не находились с ним в одном кабинете, ведь иногда Жеглов позволял себе вопиющую наглость, а Шарапов «не мог» его остановить. Жеглов, будто услышав его мысли, опустил ладонь ему на бедро. В правой руке он держал изъятую у Шарапова книжку и в самом деле читал её (впрочем, с таким выражением лица, будто допрашивал кого-то). Ладонь на ноге Шарапова вместо социально осуждаемых поползновений к сокровенному мелко подрагивала, и Володя, прекрасно зная, что это значит, достал из кармана кителя папиросы. Курить Жеглову после ранения было запрещено, но абсолютно отказаться от никотина для него оказалось невозможно. И Шарапов приучил себя курить рядом с ним, чтобы Глеба не ломало в приступах зависимости. Так, в полной тишине, нарушаемой лишь звуками улиц и шорохом переворачиваемых страниц, они ехали минут двадцать. Казалось, что им вообще больше не нужно говорить друг с другом — ни сейчас, ни впредь. Было бы достаточно взгляда, жеста, мимики лиц, чтобы прочесть всё невысказанное. — Останови, дальше пройдемся, — Глеб махнул рукой, и они свернули с широкой улицы в абсолютно темный переулок. — Так что там за барышня у тебя? — они пошли по Красной Пресне бок о бок, Жеглов с книгой подмышкой, Шарапов — со второй папиросой в руке. — Моя дальняя родственница. Чертовски дальняя, седьмая вода на киселе. Что-то типа четвероюродной тётушки… — И сколько ей лет? — Ну, как тебе сказать, Володь, где-то около ста — это будет точнее всего. — Барышня! — фыркнул Володя. — Она уже бабушка. — Ты щас увидишь эту бабушку, — хрюкнул Жеглов, — и сам язык прикусишь. А ещё врёт, знаешь как?! У меня в своё время заявлений от этой старой дуры накопилось на целую книгу, — он махнул томиком О. Генри. — Скучно ей. В поликлинику её не пускают, у неё здоровье лошадиное. То есть, поговорить не с кем. С соседями общаться тоже не комильфо. Она, понимаешь, гимназию кончила, а эти все — пролетарии поганые. Так она чего придумала — спрячет какое-нибудь колечко или статуэтку и бегом к нам, маляву катать, вроде обокрали её. Я после третьего заявления перестал на них вообще внимания обращать. Мало того, что в итоге всё находится, так ведь она врёт мне прямо в глаза. Нет, говорит, не я это! Воры ко мне шастають! Глеб закончил это дребезжащим старушечьим голосом, когда они подошли к двухэтажному дому за номером 25 по улице Красная Пресня. Два подъезда со стороны двора были окружены кустами благоухающей сирени. В желтом свете фонарей в недрах кустов угадывались лавочки, которые днём наверняка становились эпицентром жизни этого уютного дворика. За спиной на ветру поскрипывали качели. Окна дома жили своей собственной жизнью. В каждом, как на картине, был свой пейзаж, натюрморт или драма. Где-то слышались женские крики, перемежаемые густым мужским матом и детским плачем. — Нам туда, — Жеглов кивнул наверх. — А напомни, зачем ты меня сюда привёл? — Шарапов терпеть не мог чужие коммуналки. — Чтобы скучно не было, Володь. Для разнообразия. — Ты знаешь, мне и так есть чем заняться… — Слушай сюда. Во-первых, тут живёт эта распрекрасная блядь Иванова, которую давно уже надо выслать к мужу на сто первый, чтобы он ее жизни поучил. Во-вторых, старая дама, которая является моей крайне дальней родственницей, скоро уже отдаст богу душу. Мне не то чтобы было стыдно перед ней за всё, скорее, это ей должно быть, но и бросать старую перечницу на произвол судьбы как-то некрасиво. А тут такой удобный повод навестить, что вроде бы я и не к ней вовсе, а то ещё зазнается. К тому же, есть у меня опасения, что как минимум маразм к ней всё-таки подкрадывается, и всё барахло это её антикварное да золотишко непосильно нажитое может взять да и приглянуться кому-то из соседей… И комната у нее, если хлам весь повыкидывать, большая. Для одной старушенции — так даже слишком. — Он долгим взглядом посмотрел на бурлящий разношёрстным социумом дом. — Как бы не грохнули её, старую клячу, да не пришлось бы тебе заявляться сюда уже совсем по другому поводу. Ну, правда, где это слыхано, чтоб люди жили так долго и незаслуженно хорошо?.. А тут вдруг к ней на ночь глядя с дружеским визитом заглядывает на рюмку чая сам подполковник Шарапов, во всей своей красе. Глядишь, охолонут торопить события. Глеб, улыбаясь, оправил на нем и без того идеально сидящую форму — ту самую, синюю, которую Жеглов терпеть не мог и звал пижамой. Но на Шарапове она смотрелась столь потрясающе, что Жеглов даже иногда просил не снимать её вовсе, явно питая к ней извращенно-сексуальные чувства. Его пальцы невзначай коснулись Володиной шеи, и Шарапов вздрогнул от бегающих по телу мурашек. — Ладно, уломал, — зажмурился Володя, пытаясь вернуть себе выражение лица, достойное подполковника МУРа.***
Дом был старой дореволюционной планировки: дверь одного подъезда вела на первый этаж, а другого — сразу на второй. Они поднялись по узкой каменной лестнице наверх, сталкиваясь плечами в кромешной темноте. — Опять лампочку скрутили, паскуды, — прокомментировал Жеглов, распахивая перед ними крашеную белой краской массивную дверь. Впереди раскинулся длинный коридор, с комнатами по обе стороны. Когда-то обширное пространство теперь было заполнено шкафами, велосипедами и гирляндами веревок с мокрой одеждой. В нос ударил сложносоставной запах еды, кипяченого белья и сушёной пижмы. Визгливый гул коммуналки разом смолк, когда Жеглов сильно хлопнул дверью. Буквально одновременно в коридор высунулись настороженные лица обитателей. Шарапов, отлично догадываясь, чем именно вызвана эта напряжённая тишина, вежливо поздоровался. — Добрый вечер, граждане. — Здрасьте, — нестройным хором голосов отозвались жильцы. — Здесь ли проживает гражданка Иванова Анна Юрьевна? — уточнил Шарапов, вынимая из-за пазухи блокнот. — Здесь, здесь! — наперебой заголосили жильцы, подступая ближе. От облегчения, что товарищ следователь пришел не по их души, люди были готовы сдать с потрохами кого угодно. — Вон её комната, запертая, — девчонка-старшеклассница с двумя тощими косичками указала рукой на третью слева дверь. — С утра её не видели. — Шляется опять где-то, проститутка, — поддакнула немолодая женщина в бигуди. — Ни днём ни ночью от нее покоя нет, — сообщил лысый дядька в очках, с бритвенными принадлежностями в руках и салфетками, торчащими за воротом. — Мне в ночную — а она то пластинки ставит на всю громкость, то кроватью скрипит! — Давеча в кастрюлю мне плюнула, — погрозила клюкой согбенная старушка и тоже плюнула — себе под ноги. В самую гущу выкатил пацан лет шести на самокате, весь в точках от зелёнки, и громко заявил: — Я вчера думал, что бабушка умерла, а потом она как захрапела… Шарапов вздохнул и приготовил карандаш. — Когда надоест, иди прямо и до конца, — тихо проинструктировал его Жеглов и, рассекая толпу как ледокол, проторил дорожку вдоль по коридору, до едва приоткрытой двери. — Давайте по очереди, граждане! — Шарапов поднял руки вверх, невольно оттесняемый жильцами на кухню. — Знает ли кто-то из вас сантехника Семёнова?.. Жеглов услышал позади шквал голосов, разобрать в котором ни слова было невозможно, и твердо постучал: — Амалия! Жеглов.***
Усталый, выжатый как лимон Шарапов появился на пороге час спустя. За обшарпанной, с массивной чугунной ручкой дверью оказалась довольно большая комната, так плотно заставленная старой мебелью, что яблоку было негде упасть. По центру комнаты с потолка свисал кружевной абажур, бросавший причудливые тени на выцветшие обои. Сильно пахло нафталином и каким-то ядрёным парфюмом, в названии которого наверняка фигурировал красный цвет. За огромным круглым столом в середине комнаты сидела сухонькая маленькая старушка, которая с живым любопытством разглядывала позднего гостя — и макала в чай сухарь с изюмом. Ее седые волосы в каре были уложены волнами по моде начала века, а на пальцах тускло отсвечивали массивные перстни. — Здравствуйте, юноша, — бодро подала она голос, звонкий, будто у молодой женщины. Ее подёрнутые туманом голубые глаза шустро изучили Шарапова с ног до головы, и она улыбнулась, показывая хорошо сделанные белоснежные зубы. — Добрый вечер. Володя взглядом попросил у Глеба помощи, но тот, лениво сидя в объятиях венского стула, только махнул рукой в сторону старушки: — Амалия. — А по отчеству? — Володя подошёл и смущённо протянул женщине руку, чтобы пожать её. Но та протянула свою тонкую ручку в белой перчатке явно для поцелуя, и Шарапов пару секунд в ступоре пялился на неё, не приученный к таким ангаже. — Ай, садитесь уже, — Амалия артистично махнула рукой, мол, черт с ним, с этикетом. — Там с вашей стороны под столом табурет, берите. — Владимир Шарапов, — представился он, неловко устраиваясь на высоком прямоугольном предмете, со всех сторон обитом бархатной тканью. — И всё же, мне неловко обращаться к вам по имени… Морщинистое личико старушки скривилось от обиды. — Никаких отчеств. Зовите меня Амели. Шарапов почувствовал дежавю, и живо вспомнил Надежду Невидову, которая просила звать ее Дина. «Надин, на французский манер», прозвучал в голове ее холодный голос. Застигнутый врасплох воспоминаниями и смущённый этой странной встречей, он промолчал, хмурясь и разглядывая зелёную атласную скатерть. За эти недолгие мгновения Амалия успела организовать ему чашку чая, удивительно легко управляясь с огромным чайником. — Угощайтесь конфетами, — она подвинула ему вазочку с трюфелями. — Глеб сладкое не любит, а вы ешьте. Володя быстро посмотрел на них обоих. О чем они успели поговорить, пока он выслушивал жалобы жильцов на беспутную Иванову? Жеглов смотрел на него, подбив кулаком щеку, и тоже молчал. Кажется, он даже наслаждался происходящим. Володя прочистил горло. — Спасибо, — он приличия ради взял одну конфету и положил рядом с чашкой. — Я тут вообще по делу, если вы не возражаете. Что можете сказать про гражданку Иванову? — Хорошая девочка, — неожиданно ответила Амалия, пожимая худыми плечами под шалью. Володя не смог скрыть удивления и приоткрыл рот. — Хорошая, да. Просто жизнь её потрепала. Все мы можем оступиться, чего говорить. Амалия сказала это, глядя в чашку, но внутри у Шарапова тут же заворочалось, заскулило то самое чувство — точь-в-точь, когда стоишь спиной к пропасти. — Жильцы ее другими словами поминали, — немного хрипло сказал он и поспешно отхлебнул чаю. — Для них она существует только здесь и сейчас, без оглядки на прошлое. А я — помню с вот такого возраста, — она показала рукой. — Под стол пешком ходила. Она была славной малышкой. И до поры до времени самым жестоким разочарованием в её жизни была ангина после мороженого. — Амалия завернулась плотнее в шаль, будто замёрзла от упоминания лакомства. — Родители ушли рано, и она неудачно выскочила замуж, совсем юной девочкой. По глупости, конечно. Муж попался редкая сволочь, в самом прямом смысле этого слова. Волочился за каждой юбкой, да и занимался не пойми чем. Его посадили, ещё во время войны, а это знаете ли… Умудриться надо. На фронт ведь всех отправляли, мужчин не хватало. Но этого — нет. Он сидел. Потом вышел, и сразу обратно. А она… Амалия вздохнула, аккуратно откусив от намокшего в чае сухарика. Прожевала. — Она просто ничего не умеет. Образование, как выражается Глеб, три класса и два коридора, причем под коридором надо понимать улицу. Её никуда не брали, работать смогла устроиться только уборщицей. Моет производственные цеха на заводе, а это, знаете ли, очень тяжело. А жить-то хочется красиво, молодая ведь. И она покатилась по наклонной. Детей у неё нет, вот что плохо. Бог не дал. С детьми она бы держала себя в узде. — Мне мои три класса, — резко встрял Жеглов, — человеком вырасти не помешали! А курве этой не про чулочки порванные думать надо, а как людям в глаза дальше смотреть. И работать. Тяжело ей, видите ли! Страну с колен поднимать — не ноги раздвигать! Он в сердцах запустил в угол комнаты какой-то скомканной бумажкой. Амалия меланхолично смерила его взглядом и подвигала челюстями, чтобы поправить во рту вставные зубы. — Теперь она взрослая, но очень наивная девушка облегчённого поведения, — подытожила она. — Которая легко ведётся на дорогие подарки и лесть. Ей бы мужа толкового… Вам кстати жена не нужна, товарищ подполковник? Она неожиданно хитро посмотрела на него, ну точно Жеглов, и Володя снова приоткрыл рот. — Эм, благодарю. Я вроде как уже женат… На работе. — Он снова отхлебнул чаю, чуть не закашлялся, и быстро, пока Амалия не вставила в его монолог какое-нибудь колкое резюме, спросил: — А вы кем работали? — Я? — она польщенно улыбнулась и пожала плечами, будто это и так всем известно: — Я прима Большого театра. Она встала и прошлась до комода. По правде сказать, идти было совсем рядом, Шарапов мог бы дотянуться до туда, не вставая. Но даже эти несколько шажков она сделала с той удивительной грацией, что бывает только у танцовщиц, — и он ей сразу поверил. — Вот, — она поставила перед ним одну фотографию, которых там, на комоде, было множество. — Это я. И она рассмеялась. — Похожа? — в голосе ее было странное для пожилой дамы кокетство. На старинной карточке в бежево-коричневых тонах, с витееватой подписью фотографа и датой 1879, была запечатлена совсем юная девушка, лет шестнадцати отроду, маленькая и изящная, в воздушном белом платье чуть ниже колена: ножка отставлена в сторону, головка склонена вниз, руки плавно соединены перед собой. — Вы очень красивая, — честно сказал Шарапов. — Я, кажется, знаю этот балет… «Жизель»? — Ооо, — с удовольствием протянула старушка, подсаживаясь к нему поближе. — Угадал. Володя осторожно взглянул на нее, не понимая, когда это они успели перейти на «ты» и как на это реагировать, а потом уставился на Жеглова с немым вопросом в глазах. — Амалия, не приставай к молодому человеку, — сурово велел Жеглов. Однако тон его если и выражал уверенность, то лишь в том, что его не послушают. — Ай, отстань, я взрослая девочка, — счастливо улыбаясь, заявила она. — И потом, не каждый день мне попадается подполковник, который разбирается в балете. Шарапов мысленно проклял себя за длинный язык. — Амалия… — начал он, запнулся, посмотрел на смешное морщинистое личико старушки рядом с собой — и осмелился: — Амели. Жеглов едва заметно подался вперёд. Его четвероюродная тетушка сияла, как медный грош. — Вы чудесная женщина, — продолжил товарищ подполковник, — я очень рад нашему знакомству. Но чувство профессионального долга во мне так велико, что решительно перевешивает все остальные. Позвольте быть вашим скромным поклонником. Он поцеловал её сухую ручку и старушка счастливо прикрыла глаза. — Позволяю, — тихонько сказала она. Жеглов закряхтел, собираясь выдать что-то язвительное, за что был предупредительно осажен невесть откуда взявшимся веером. — Цыц! — велела тётушка, шлёпая его по руке и тут же теряя к нему интерес. — Володя, раз уж мы заговорили о профессиональном долге, не мог бы ты расследовать кое-что… — О, ну я тебя умоляю, — не выдержал таки Жеглов. — Ему только твоих липовых краж не хватало! Всё, Володь, пойдём. — По-моему, — повышая голос, сказала Амалия, — он уже взрослый мальчик. Пусть сам решает, кого из нас слушать. Поднявшийся было со стула Жеглов всплеснул руками и сел обратно. — Я выслушаю — и мы пойдём, — предложил компромисс Шарапов, хотя после рассказов Глеба ему этого не очень-то и хотелось. — Сей момент, — Амалия ловко нырнула в недра шкафа и продолжила говорить уже оттуда, находясь в не слишком элегантной позе. — У меня здесь лежит одна шкатулка. Она всегда заперта. Ключ от нее на цепочке у меня на шее, и взять его решительно никто не мог. И вот, захотела я надеть свой любимый перстенёк из этой шкатулочки, открываю — а там пусто! Она вернулась к столу, продемонстрировав резную черную шкатулку. — Я перерыла всё, — она широким жестом обвела всю комнату. — Клянусь, если бы кто зашёл ко мне в этот момент, решил бы, что у меня был обыск. А потом, дня через три-четыре, я обнаруживаю перстень в этой самой шкатулке. Амалия шлепнула ладошкой по столу. Чашки жалобно звякнули. — Никуда ничего не пропадало, — буркнул Жеглов. — Не морочь человеку голову. — Нет-нет. Я конечно старая мумия, но из ума не выжила. Перстня точно не было пару дней. Ах, Глеб мне вечно не верит, — пожаловалась она Шарапову. — Такое уже было, много раз. Но ему, понятное дело, проще поверить в кражу, чем в загадочное возвращение украденных вещей… — Амалия, для кражи нужен повод! — вспылил Жеглов. — У каждого преступления есть мотив, просто так ничего никогда не пропадает и не появляется. А если вещь лежит на своем месте в том же виде, где и два дня назад, то это старческий маразм, а не преступление! Амалия жалобно взглянула на Володю. — Вот так всегда. Она склонилась к черной шкатулке и открыла ее ключиком на цепочке. — Смотрите, какая красота. Они увидели внушительных размеров золотое кольцо с крупным прозрачным камнем. — Это бриллиант, — подсказала Амалия, накручивая цепочку с ключом себе на палец. — Ой! Ключик выпал из её рук и тихо брякнулся на пол. — Я подниму. Володя опустился на колени и машинально, по служебной привычке, осмотрелся. Рядом со столом в пыли валялась россыпь мелких белых таблеток. Это показалось ему странным, ведь чуть раньше Глеб говорил, что у старушки отменное здоровье. Поднимая ключ, он сгрёб пару-тройку таблеток себе в карман. — Вот, держите ключ. Кто заходит сюда? Кто знает, где что лежит? Амалия на секунду задумалась, и покачала головой, наперёд отрицая эту версию. — Аня, но она не могла. — Ну, конечно, — Жеглов встал с ними рядом. — Морально опустившаяся девица — вне подозрений! — Почему вы так в этом уверены? — уточнил Шарапов. — Послушайте, если уж на то пошло, то меня давно можно было не только ограбить, но и убить. Но даже соседи у меня никогда ничего стащить не пытались, хотя я бы не удивилась обратному. Они завидуют богатым, вроде меня, но страх перед системой их останавливает. — Избавь нас от своего фальшивого превосходства, — попросил Жеглов. — Они конечно гимназий не кончали, но это не повод считать их недочеловеками. — Ну, во-первых, не гимназию, а балетное училище, — отогнула пальчик в перчатке Амалия. — А во-вторых, я уверена, все они люди порядочные и ничего против меня не имеют. — С этим ты тоже не спеши, — заметил Глеб. — Знать бы наперёд, кто порядочный, а кто нет — никакой уголовный розыск вообще был бы не нужен. — Это был кто-то совершенно посторонний, — упорствовала Амалия. — Знать бы ещё, что ему нужно. Шарапов взял в руку карандаш, подцепил им золотой перстень и поднес его ближе к лампе. — Подмена на фальшивку? — он взглянул на Жеглова. — Я уже носил её барахло к ювелиру — всё, что ей «вернули» — подлинное. Не трать время. Шарапов перевел взгляд на Амалию, которая смотрела на него глазами побитого щенка — и глубоко вздохнул. — Хорошо. Я заберу это на экспертизу. Верну лично, через пару дней. — Конечно, пожалуйста, — кивнула старушка. — Я рада, что вы меня восприняли всерьез. — Это до поры до времени, — не удержался Жеглов. — Ладно, Володь. Тут всё ясно. Давай, ночь уже. — И правда. Шарапов прислушался к тишине в коридоре. — Извините, что нагрянули. Володя улыбнулся Амалии, а она снова подала ручку для поцелуя. — Ой, ну что вы. Шарапов склонился к белой перчатке под фырканье Жеглова, и сразу после был довольно грубо вытолкан своей половиной за дверь. — Ну, будет тебе, чего ты, — забурчал он шепотом в коридоре. — Ревнуешь что ли? — Ревную, — низко рыкнул Жеглов, и Шарапов заулыбался, сам не зная, чему.***
— Я про неё случайно узнал. Когда только на службу в уголовку устраивался, ко мне, как бы это сказать… Чуть пристальнее, нежели к другим, присмотрелись. — Они под руку медленно шли к машине, наслаждаясь свежим весенним воздухом и ясной ночью. — Ну, для начала — сам детдомовец, бывший беспризорник. Потом папашу моего помянули, зека-покойника. А там уж и родню до седьмого колена копать начали. Оказалось, что по матери были мы не совсем простые. Но мать, я думаю, про Амалию ничего не знала. Одна нас пятерых тянула, пока не преставилась. Шарапов молча кивнул. Он эту историю про братьев-сестер Глеба уже раз двадцать слышал. Правда, бывший начальник иногда путался в показаниях: осиротел совсем рано, в детдом с улицы попал вместе с одной только сестрой Катей, вот и не мог точно вспомнить, сколько их у матери было — то ли четверо, то ли пятеро. — И вот нет, чтобы из самых близких кто нашелся! Одна эта прима-балерина выискалась. К ней тоже сначала присмотрелись повнимательнее, да потом рукой махнули. Не была, не состояла, не замечена. Зато она мне обрадовалась — ну, прям куда там! Цельный племянник в МУРе работает… Это она последние пять лет из дома считай не выходит, а так регулярно нарисовывалась, фиг сотрёшь. — Внимания ей хочется, — сказал Шарапов. — Света софитов, вот этого всего… — Володь, ну какие софиты! У меня только лампочка Ильича в общаге была, ты же знаешь. Володя улыбнулся, припомнив фотокарточку из прошлого века. — Ей кстати 93 года. А может и все 95. Там на фото год стоял, я заметил. — Угу. А ещё чего заметил? — Таблетки, — Володя притормозил, доставая из кармана одну. — Ты говорил, она здоровая как лошадь. А это тогда что? Жеглов пожал плечами, не особо пытаясь в темноте разглядеть какую-то таблетку. — Да шут ее знает. Слабительное может или там снотворное. Я ж за ней не слежу. Это я так, образно выразился. Ты сам ее видел, она живее всех живых, как Владимир Ильич. Шарапов засопел, явно обиженный. Жеглов обнял его рукой за талию и повёл в переулок, к машине. — Ладно, не пыхти тут мне. Достань-ка лучше папиросы, меня ломает опять. Они встали у «москвича». Володя чиркнул спичкой, затянулся и выдохнул дым на Глеба. — Интересная, конечно, бабка, — примирительно сказал Жеглов, смягчаясь под парами никотина. — Но с другой стороны мозг прессует — мама не горюй. Ты главное теперь Иванову прижми как следует. — А что, если это не она? — заупрямился Шарапов. — Ну, ты опять эту свою любимую песню запел? Любил, ох, как любил Жеглов припоминать ему старое! И Кирпича, и Груздева… И самое обидное, что прав-то был Шарапов, а Жеглов всё равно вёл себя гоголем. — Да, запел, — насупился Володя. Глеб потянул его на себя и они почти столкнулись лбами. — Сейчас ты у меня по-другому запоёшь. Он быстро прошёлся языком между губ Шарапова, раздвигая их, глотая горький дым из его рта, рыча от удовольствия и желания. Володя, по привычке озираясь, ответил. — Тьма кромешная, — сказал на его метания Жеглов и хлопнул пониже спины. — А ну, лезь за баранку.***
— Извини, я вспылил вчера под вечер, — сказал Жеглов утром, стоя на их бывшей кухне в коммуналке и варя в турке кофе. — Что-то выбесила меня эта барышня под конец, когда про несчастную судьбу Анечки Ивановой начала балакать. Его появлению в квартире никто не удивился, все знали их с Шараповым как добрых друзей и бывших сослуживцев, которые иногда набивались друг к другу в гости. Володя умиротворенно взирал на него через стол, уминал яичницу, которую ему сготовил Глеб, и очень старался выглядеть как обычно. Впрочем, Шура его всё равно спросила, чего это он сегодня такой довольный. Пришлось соврать, что раскрыли очередное дело, вот и гора будто с плеч свалилась. Какая всё-таки вдохновляющая штука секс! — Ничего, Глеб, я понимаю. Она сама немного наивная. — Много. И на всю голову. — Он поставил на стол две кружки потрясающе ароматного кофе. — Что будешь дальше делать? — Вызову повесткой Иванову, допрошу. Отнесу экспертам перстень и таблетки. — Володя подул на кофе и быстро отхлебнул обжигающий напиток. — А ты? — К себе поеду, — пожал плечами Жеглов. — Слушай, погоди уезжать, давай со мной к эксперту? — Что я там не видел? — буркнул Глеб. — Гадости эти в колбах… И вообще, пустая трата времени — я тебе ещё вчера всё объяснил. А мне ещё огород копать, картошку сажать. — Ну, погоди ты в деда превращаться, — улыбнулся Володя. — Мне помощь нужна. — У тебя там помощников целый отдел, — упирался Жеглов. — Запрячь что ли некого? — Слушай, ну если я тебе надоел, то катись на свою картошку, — принял его игру Шарапов и тоже насупился. Тут на кухню зашла Шура с ушатом стираного белья и потянулась к верёвкам. — Сядь, Александра, — Жеглов встал, взял ее за талию и усадил на свою табуретку. — Кофе выпей. Пока Глеб занимался физическими упражнениями с мокрым бельём, а Шура с удовольствием попивала кофе, Шарапов ушел в комнату и достал блокнот. Ко вчерашним записям он добавил простенькую схему второго этажа и «расселил» по ней опрошенных жильцов. Итого: по четыре двери слева и справа, первая пара это санузел и кухня, дальше — жилые. В конце коридора и в торце здания соответственно живёт Амалия. Шарапов нахмурился, сделал тут же пометку узнать у Жеглова её полное имя, и стал перечитывать записи. Дама в бигуди, школьница с косичками и пацан с ветрянкой — разведённая мать с детьми, Борисова Наталья. Бывший муж был зубным врачом, получал неплохие деньги, а потом вдруг запил и лишился работы. Наталья заявила, что лучше никакого мужика, чем такой, и подала на развод. Тянет детей одна, вкалывает на конвейере Электрозавода. Они пока занимают две комнаты, сразу за кухней, но в жилищнике грозятся их потеснить. Про Иванову наговорили кучу гадостей (а заодно — и про весь первый этаж). Анатолий Охлопкин — лысый дядька в очках. Интеллигент с хорошим образованием, работает в гостинице «Москва», мечтает о повышении. Не женат. Сосед Ивановой через стенку. Любит поспать днём, заступая в ночь, но удается ему это не часто, так как со своей половины он слышит каждый шорох соседки. Их двери — слева за туалетом. Бабка с клюкой — Валерия Ильинична, герой труда на заслуженной пенсии, разменяла восьмой десяток. Плохо видит, с трудом передвигается; живёт с внуком-сиротой, который учится в Бауманке. Внук на разговор не вышел, отсыпался — скоро сессия. Валерия Ильинична зовёт Иванову не иначе как ведьмой и беспутной девкой. В один голос с Охлопкиным жалуется на скрип кровати и громкую музыку. Ее комната между Ивановой и Амалией. Последняя комната справа закрыта, ее хозяин — Савелий Филиппович Комаров, работает вахтой сторожем где-то под Москвой. Наталья шёпотом сообщила, что раньше Комаров работал чуть ли не в Наркоме, но после скандала с некоей молодой девушкой его выгнали оттуда и, наверное, могли бы посадить. Но, видно, старые заслуги сыграли на руку, и он легко отделался. Все они живут в этой квартире давно, с первых лет уплотнения. Шарапов услышал знакомые шаги позади себя и с улыбкой откинулся на спинку стула. Дверь закрылась, оставляя их в тишине. На плечи легли широкие ладони Жеглова. — Опять ерунду рисуешь? — усмехнулся Глеб, отправляя свои холодные пальцы в вырез рубашки Володи. — Ага, — прикрыв глаза и откинув голову на живот Глеба, ответил он. — Как у твоей тётки фамилия и отчество? — Загорянская, — ответил Глеб. — Как железнодорожная станция. А отчество… Слушай, забыл. Я ее по отчеству и не звал никогда. В архив к нам сходи, сразу найдешь, она там одна с такой фамилией. — Пойдешь со мной? — Шарапов накрыл его руки своими и мягко сжал. — Не надо мне с тобой ходить, — вздохнул Жеглов. — Хватит того, что я раз в месяц в МУР хожу, как к себе домой. — Не надорвись там, на огороде, — Володя отпустил его руки. — Я приеду в воскресенье, помогу. — Работу закончишь — приезжай, — дозволил Жеглов. — Давай, не кисни. Он быстро коснулся губами его волос и вышел вон. Минутой спустя хлопнула входная дверь. Квартира всё ещё пахла кофе. Шарапов вдохнул полной грудью, напитываясь этим запахом и заставляя мозг работать. — Что ж. Сначала к Пал Палычу.***
— Пал Палыч, здрасьте, — Шарапов просунул голову в кабинет главного эксперта-криминалиста, немного опасаясь увидеть или унюхать что-нибудь неудобоваримое. — Можно к вам? — Заходите, Владимир Иванович, — отрываясь от микроскопа, на него посмотрел пожилой седовласый мужчина в круглых очках, с бородкой-клинышком, при галстуке и в белом халате. — С чем пожаловали? — Посмотрите колечко, пожалуйста. Настоящее или может подделка? — Хм… Я конечно не спец по ювелирке, но ладно. Шарапов встал рядом, пока Пал Палыч крутил туда сюда перстень под увеличительным стеклом. — Вещица старинная, я вижу тут 750-ю пробу, — начал он. — Есть клеймо мастера. Правда, я в них не разбираюсь… Но это золото. Что касается камня, то блеск не похож на стекло или хрусталь. Можно предположить, что это бриллиант. Но лучше сходить к ювелиру. — Пал Палыч ещё покрутил перстень, уже без лупы, рассматривая его со всех сторон, а потом снова сказал: — Хм! — Что-то ещё? — С надеждой спросил Шарапов. — Я конечно могу ошибаться, — осторожно заметил эксперт, — но у меня такое ощущение, что я уже видел эту вещицу. Подождите минут десять, я сейчас посмотрю в своей картотеке. Фоменко удалился в смежную комнату, где довольно долго копался в шкафах, хлопая ящиками. Наконец вернулся к Шарапову с толстой папкой и аккуратно положил ее на стол. — Здесь у меня есть фото и описание всех драгоценностей, проходивших по разным делам за последние десятилетия. — Он открыл папку на том месте, где торчала жёлтая закладка. — Вот, золотые изделия. Смотрите. И Шарапов сразу на второй странице увидел чёрно-белое фото три на четыре точно такого же перстня, какой лежал перед ними на столе. — Не может быть, — удивился Шарапов. — Возможно, что их таких два? — Я не знаю, — пожал плечами Фоменко. — А что, собственно, за дело с ним связано? — Сейчас пока сложно сказать. Я как раз пытаюсь разобраться. — Володя внимательно изучил всю прилагающуюся к фото информацию. — Вещественное доказательство… В ходе обыска не обнаружено. Хм, это как? — спросил вслух Шарапов и переписал себе номер уголовного дела. Он из любопытства перелистал папку, разглядывая разные красивые вещицы. — Спасибо, — поблагодарил он эксперта. — Понятнее пока не стало, но, возможно, есть зацепка. — Не за что, приходите, если что. Володя уже собрался уходить, как вдруг вспомнил, что у него для Фоменко есть ещё кое-что. — Ох, Пал Палыч, чуть не забыл. Изучите эти таблетки, пожалуйста. — Он достал из кармана завернутое в бумажку лекарство. — Хотелось бы знать, что это. — Быстро справиться не обещаю. У меня тут знаете ли… — он кивнул на захламленный стол. — Я понял. Зайду к вам вечером. Спасибо! Заинтригованный происходящим, Шарапов отправился в архив, по пути заглянув к подчинённым. — Коля, — окликнул он Тараскина, бодро шагающего перед ним по коридору. — Привет. Что там Семёнов, допросили? Ну, который по делу Ивановой. — А, нет там никакого дела, — отмахнулся Коля. — Всё у них было по взаимному согласию. Он — честный работяга. Ну, принял немного на грудь после работы, имел право. Познакомился с симпатичной девушкой, увидел, что она тоже не против, пошёл на контакт… Кто ж знал, что она из себя Клару Целкин строить начнет. — С Семёнова повестку взяли, чтобы пока никуда не уезжал? — Я не брал, — честно сказал Тараскин. — А зачем он нужен? — Он, может, и не нужен, а вот с Ивановой надо бы разобраться. Бабка там с ними одна живёт, Амалия Загорянская. Так вот она говорит, что вещи у неё пропадают, а потом появляются. — Шарапов показал ему перстень. — Навроде вот таких. — Ого, — присвистнул Тараскин. — Не кисло бабка живёт. А при чем тут Иванова? — Бабуля с ней общается и в комнату к себе пускает. Ты Иванову тоже вызови, да поспрашивай про их отношения. Будет вредничать, намекни, что за кражу и подделку драгоценностей сильно дольше сидеть, чем за лжесвидетельствование. — Понял, будет сделано. В архиве Шарапов бывал не часто, и даже не пытался самостоятельно что-либо здесь найти. На помощь к себе он призвал одну из хранительниц бесконечных пыльных шкафов и полок, похожую на Амалию старушенцию, которая, должно быть, осталась тут со времен Московской сыскной полиции. — Нина Владимировна, будьте добры, — Володя протянул ей записочку с номером дела. — Мне бы полистать тут его недолго… Бабка смерила его тем особым взглядом, который бывает у библиотекарей или уборщиц, молча изучила бумажку и безошибочно взяла курс на нужный стеллаж. — Десять минут, — объявила она, но справилась не в пример быстрее Фоменко. Шарапов устроился за маленьким столиком под свисающей с потолка лампой и раскрыл папку. Сначала его брови резко съехались к переносице: вся первая страница была замарана чернилами, что явно указывало на угрозу госбезопасности. А потом Володя сделал круглые глаза. — Комаров Савелий Филиппович, — прошептал он зачем-то, хотя служительница архива была приучена прикидываться глухой и слепой, ради своего же блага. Он быстро достал блокнот, порядком потрёпанный за последние два дня активного использования, и сверился со своими записями. Ну, точно, тот самый гражданин Комаров, житель коммуналки, сосед Амалии… Прочие личные данные были надёжно погребены под слоем чернил, но под описание гражданки Борисовой он вполне подходил. К тому же, не станут сотрудники известно какого ведомства черкать первое попавшееся дело — тут явно своего засекретили. Шарапов перевернул страницу. По делу выходило следующее: гражданина Комарова приняли по анонимке в компрометирующей ситуации, в номере с гражданкой легкого поведения. Эка невидаль. Интересно же было другое. Анонимка поступила совсем по другому случаю, что у гражданина Комарова якобы при себе имелось краденое кольцо — то самое, что лежало теперь у Шарапова в кармане (описание кольца было также любезно предоставлено) — и вышеупомянутый гражданин планировал его сбыть с целью личного обогащения. И, вот ведь незадача, кольца при нем в действительности не обнаружилось, — в отличие от проститутки. Далее красовался ещё один щедро закрашенный черным кусок документа, где, по логике вещей, должен был быть зафиксирован приговор. Про это Шарапов уже немного знал со слов Натальи. Выходит, вместо положенного срока, Комарова лишили всех регалий и с позором изгнали. Володя вздохнул, отгоняя прочь идею о сравнении себя с этим бедолагой в случае разоблачения, и побарабанил пальцами по столу. Интересная картина получается. Кто-то серьезно подставил Савелия Филипповича, причём, так ловко, что сам вышел сухим из воды. Если допустить, что для осуществления задуманного этому анониму пришлось сначала пойти на кражу, то схема получалась слишком сложной. Обычно люди пишут доносы друг на друга безо всяких изысков. Просто, подробно и буднично, как объяснительную записку. Сидят на кухне в халате и тапочках, и, терзая допотопный «Ундервуд» с залипающей клавишей, рушат чью-то жизнь без лишних телодвижений. Однако, всё так или иначе сходится на пропаже кольца… — Дайте мне, пожалуйста, всё, что есть, на гражданку Загорянскую Амалию. Она у вас тут одна с такой фамилией.***
Глеб Жеглов стоял посреди своей делянки, в резиновых сапогах по колено и с лопатой в руке и бесконечно скучал. Нет, заняться ему было чем, но всё это было не то. Тоска его была куда глубже. Не ради этого пасторального дерьма он на белый свет родился, не для огорода с картошкой. За Шарапова он, конечно, был горд, но частенько он завидовал ему: есть у человека любимая работа, есть цель в жизни, та самая, которую Глеб давным-давно сформулировал вслух на кухне дяде Мише. Бить эту сволочь до последнего вздоха… А тут последний вздох запросто можно испустить среди грядок, вот позорище будет! Но больше всего бесило то, что ничего он не мог с этим поделать. Ушел он правильно, с тонким расчетом, что чем дальше они с Шараповым кажутся для окружающих, тем меньше к ним подозрений. Потому как служебные романы даже у нормальных людей никогда не остаются тайной для сослуживцев, а уж в таком раскладе как у них… Они бы уже давно лес валили. Жеглов даже подумывал какое-то время устроиться местным участковым, чтобы хоть чем-то себя занять и быть ближе к светлой идее очищения общества от всякого сброда… А потом понял, что не может. Ну, не может он быть образцом для советских граждан, осознанно находясь по ту сторону закона. Совесть эта поганая регулярно напоминала ему обо всех грехах. «Сам ты сброд, педик проклятый», зло думал он, срываясь на сырой земле. «Сиди, помалкивай, твой номер шестнадцатый» — Глеб Георгич! — ворвался в его мысли звонкий голос. У забора стояла молоденькая почтальонша, вся румяная и запыхавшаяся. — Звонят вам, Глеб Георгич! — Меня нет, я умер, — огрызнулся он. — Так ведь из МУРа звонят, — возразила почтальонша. — Владимир Иваныч. Жеглов с кривой улыбкой воткнул лопату в землю почти по черенок. Нет, с этим ему в итоге придется смириться: куда бы он ни шёл, что бы он ни делал, всё время и всегда рядом (даже если за километры от него) будет Шарапов. Они как магниты были наделены противоположной полярностью. Жеглов отрицательной, а Шарапов, конечно, положительной. И по законам физики их тянуло друг к другу со страшной силой. Разделённые, они были бесполезны. Машину их странного союза стопорило, механизмы отказывались работать. Но даже разругавшись, упрямо сидя по углам, они извергали в разделяющее их пространство такую мощу́, такие мегаватты электричества, что всем становилось не по себе. — Черт с тобой. Веди.***
— Глеб, когда Амалия к тебе ходила с заявлениями, ты не искал связанные с ее драгоценностями случаи? — с места в карьер начал Шарапов, не здороваясь. — Что? — Удивился Жеглов, крепче прижимая трубку к уху. — Не понял. — Вещи, которые у неё пропадали, уже проходили у нас по другим делам, — перефразировал Володя. — Ты этого не знал? — Нет, — с раздражением ответил Жеглов. Он терпеть не мог, когда кто-то намекал на его некомпетентность. — Володя, я приходил к ней домой и видел эту самую брошку или статуэтку у неё на комоде! Что ещё я должен был искать? Шарапов чем-то зашуршал в трубку и парой секунд позже сообщил: — Четыре из её загадочно исчезнувших побрякушки проходят по другим делам и… Короче, я у тебя буду часа через два, надо обсудить. Трубка пропищала короткими гудками и смолка. Глеб в задумчивости посмотрел на девушку-телефонистку. — Зря я его с Амалией познакомил. Володя появился под вечер, часов в семь, с пухлой сумкой подмышкой, из которой торчали документы. Глеб, увидев это, тут же сделал ему выговор: — Да ты с ума сошел, бегать по улице с такими вещами! — Можешь ругаться, но я боялся, что ты мне не поверишь, — Шарапов прошел в дом и, широким жестом расчистив стол, устроил там свою ношу. — И как ты только уговорил этих гарпий отдать тебе архивные документы? — Удивился Жеглов, останавливаясь рядом. — Зря я что ли подполковник? — Лучезарно улыбнулся Володя. Глеб фыркнул, отворачиваясь, и приставил себе к столу табуретку. — Ну, давай, поражай меня. Володя сдвинул брови и с серьезным видом разложил перед ним несколько папок… -…А потом я взялся изучать заявления Амалии. Записал себе описание всех пропавших вещей и вернулся к Пал Палычу. И, представляешь, три из десяти вещей нашлись у него в картотеке. Вот, — Володя показал фотографии, на которых были запечатлены крупная брошь в виде букетика цветов, хрустальная статуэтка балерины и камея с изображением девушки. — Бутоньерку помню, — тут же отреагировал Жеглов, даже не особо разглядывая фото. — Лежит у нее в верхнем левом ящике комода. Кулон впервые вижу, а статуэтка стоит в серванте. Ну, и? — Я снова вернулся в архив, — с возбуждением продолжил Шарапов. — Но уже с номерами уголовных дел, по которым эти вещи проходили. И там обнаружил, что все они, во-первых, начались с анонимки, во-вторых, закончились для своих фигурантов концом карьеры… А в-третьих… Угадай, что? Глеб посмотрел на него с кривой ухмылкой: — Что? — Все эти люди, — торжествующе объявил Володя, — жили или живут в одной квартире! Жеглов перестал усмехаться и сдвинул брови к переносице. Встал, внимательно посмотрел в разложенные перед ним дела, вчитался в имена-фамилии. — А вот это уже не смешно, Володь. Это уже не старческий маразм и не подделка драгоценностей. — Они посмотрели друг на друга. — Это месть. Иванову срочно на допрос и ломать до победного. Чтобы про все свои грехи вспомнила, начиная с яслей. — Но и это ещё не всё, — переводя дух, сказал довольный Шарапов. — Пал Палыч проверил таблетки, которые я нашел на полу в комнате Амалии. Это и не таблетки даже, а засохшая паста из мышьяка, которым лечат зубы; при проглатывании это снадобье не убивает, но всё зависит от длительности употребления. Вполне возможно, что рано или поздно наступит смерть, а, учитывая возраст Амалии, мало кому придёт в голову списать всё на отравление, а не на естественные причины. — Борисов, — сориентировался Жеглов и ткнул пальцем в одно из личных дел. — Бывший врач-стоматолог. — И бывший муж Натальи, — подтвердил Шарапов. — Пожалуй, с него я и начну. И отправлю ребят по фотоателье. Смотри, все фотографии драгоценностей формата три на четыре, как на документы. Такие делают по восемь штук за 36 копеек. — Да, похожи на заказные, — согласился Глеб. — А могли и дома нарезать, чтобы мы с тобой про ателье думали. Они замолчали и в тишине стало слышно, как с кухни остервенело свистит позабытый чайник. — Выкипел уже небось, — заметил Володя. — Пойду выключу. — Зовите всех домашних на Петровку, — припечатал Глеб ладонью по столу. — В МУРе врать не каждый осмелится. Допрашивать строго раздельно с занесением в протокол. А там посмотрим, чья сказка станет былью. Володя молчал, копаясь в кухонном шкафчике в поисках сахара. Был же, он помнит! Вдруг в одной из жестяных банок вместо сыпучего белого песка обнаружилась пачка папирос и гэдээровская зажигалка, которую заправляли бензином. Он машинально чиркнул ей. Работает… — Глеб, ты что, куришь втихаря? — понимая, как это глупо звучит по отношению ко взрослому мужику, вполголоса спросил Шарапов. — Тебе же нельзя. Ранение. Лёгкие… Он с упрёком посмотрел за спину, на Жеглова, который всё конечно слышал, но делал вид, что володины тревоги ему до большой звезды. Он стоял, уперев руки в столешницу, и пытливо пялился в документы. — Всё с ними нормально, отстань, — нехотя буркнул Жеглов, потому что лопатками чуял взгляд Шарапова на себе. — Ты что, в больницу обратно захотел? — обиделся Володя, становясь рядом. — Я из-за тебя курить начал, лишь бы тебе здоровье сберечь… А ты! — А я сам решу, что мне можно, не маленький уже, — Глеб зыркнул на него исподлобья. — Маленький, — не согласился Володя. — И глупый. Я же тебя… Ты же мне… Он сглотнул комок в горле. Шарапов сам терпеть не мог такие разговоры, а Жеглов и подавно. — Тебе что, жить надоело? — нашелся он, наконец, с подходящей формулировкой. — А на кой черт она нужна, такая жизнь? Глеб посмотрел на него, и Володя вздрогнул: такие злость и отчаяние плескались в его глазах. Он понял, о чём это было. Жеглова разрывало от желания работать — и быть с ним. Выбрать что-то одно означало распрощаться со вторым. И он выбрал. Возможно, что не то. Воздух между ними заискрил от напряжения. С улицы запахло грозой, будто подначивая: ну, давайте, подеритесь ещё. Володя тихо вышел за дверь, посмотрел на сгущающиеся тучи и неспешным шагом пошёл прочь. Километрах в двух от дома был небольшой живописный прудик и три берёзы на крутом берегу, растущие одним пучком, где было славно сидеть и швыряться камешками в жирных лягушек. Шарапов укоренился между деревьями, которые обняли его будто хорошо сбитое кресло. Сел по-турецки, сложил руки на груди и уставился на водную гладь, такую чистую по весне, а к осени превращавшуюся в зелёную лужайку. Мимо пролетел похожий на тяжёлый бомбардировщик майский жук. Стараясь не обращать внимания на приставучих комаров, Володя потянул в рот сочную травинку и прикрыл глаза. Садилось солнце, бросая последние нежные лучи на его усталые веки. Гроза, подразнив как девка короткой юбкой, обошла деревню стороной. Дико хотелось курить, но возвращаться он не собирался. Уже в сумерках, когда он почти задремал, послышались шаги. — Комаров кормишь? — спросил Жеглов, садясь рядом. Шарапов молчал, слушая, как бешено заколотилось сердце. — Ты прости меня, — продолжил Глеб, судя по звуку голоса отворачиваясь к пруду. — Я, конечно, та ещё сволочь. Сам тебя втянул в это дерьмо, а теперь жалуюсь. — Ничего ты не сам, — тихо выпалил Володя, глядя в землю. — Оба хороши. И Жеглов взглянул на него — как никто не умел смотреть. За этот взгляд, за кривую улыбку и голос с хрипотцой Володя готов был отдать всё, что у него есть. А потом взять у кого-нибудь взаймы — и отдать ещё. — Сюда иди, — Глеб потянул его на себя, вытягивая из берёзового «трона», и усадил на себя верхом. Володя почувствовал, что от него пахнет водкой и сигаретами, и больно поцеловал, прикусывая губу, — в отместку. Пусть знает, как без него расслабляться. Глеб бесшумно рассмеялся и просунул руку между ними, расправляясь с его ширинкой. Володя схватился за плечи Жеглова, когда шершавая лапища взяла его в кулак. Он тихо застонал, подаваясь вперёд, упёрся лбом в его лоб. Жеглов задвигал рукой, одной левой пытаясь освободить и себя. Шарапов чуть отодвинулся, помогая. На пару бестолковых секунд их руки встретились, мешая друг другу, освобождая Жеглова из плена одежды. Преуспев, оба с облегчением выдохнули. Глеб вложил себя в володину ладонь и задал ритм: быстрый, рваный. Они столкнулись зубами, целуясь. У них мало времени. Кому угодно может вздуматься пойти погулять на ночь глядя. Жарко дыша, Володя поначалу пытался следить за происходящим вокруг, но очень быстро все его мысли и чувства столпились внизу, в тисках чужого кулака и подступающего оргазма. Жеглов глухо зарычал, ускоряясь. Он закрыл глаза, представляя, что это не рука Шарапова сомкнулась вокруг него, а это он подмял его под себя и крепко, наспех натягивает. Всего такого идеального, в этой бесячей синей форме… Вколачивает его в траву и землю, чтобы потом это ни за что не отстиралось… Он задрожал, пачкая Володину руку, и больно, даже через одежду, прикусывая ему плечо. Шарапов ахнул, следуя за ним. Жеглов рухнул на землю и вытер руку о пучок травы. На небе проклюнулись первые звёздочки, будто подмигивая с вышины: «мы всё видели, но никому не скажем». — Хорошо с тобой мириться, Володь, — блаженно сказал Глеб. — Давай ругаться почаще. — Иди ты, — лениво отозвался Шарапов, падая рядом. Кое-как приведя себя в порядок, Володя тоже посмотрел ввысь. Под оглушающий ор лягушек и стрёкот кузнечиков он вдруг представил себя отрезанным от всего остального мира. Здесь и сейчас были только они двое, эти деревья над головой, бескрайнее небо да клочок земли под ними. Будто бы он оказался на острове и выбраться с него не было никакой возможности. Ну, точь-в-точь как у персонажей «Треста…» О.Генри. Что за чудесное видение! Вот бы оно оказалось правдой… — Слушай, Глеб, а где моя книга?..***
Весь следующий день был посвящён взятию показаний у жильцов коммуналки. Пока Тараскин ждал Иванову, Шарапов позвонил в дом №25 по Красной Пресне и вежливо попросил всех явиться на Петровку, 38, в строго озвученные им часы. Первой примчалась Наталья, вся красная от волнения, с плохо закрученными в локоны волосами, которые к тому же растрепались в дороге. Её Шарапов пригласил к себе. — Что случилось? — дрожащим голосом спросила она, неестественно прямо сидя на стуле. — Мы с Сашей не живём уже давно, я ничего о его делах не знаю! — Наталья Валентиновна, для начала успокойтесь. Вот, выпейте воды, — он подал ей стакан, но пить она не стала. — Будьте добры, назовите домашний адрес вашего бывшего супруга и телефон, если есть. Наталья оттарабанила адрес с телефоном и снова уставилась на Шарапова: — Что он натворил? — Вопрос не в том, что он натворил, а что произошло с ним самим шесть лет назад. Понимаете, у нас появилась новая информация о том деле… Можете ли сказать точно, из-за чего он лишился работы и начал выпивать? Шарапов, конечно, уже знал это всё, но ему было интересно услышать версию супруги. — Он не выпивал, — горько заявила она. — А напивался! Да так, что я его из вытрезвителя потом забирала. Она приложила ко рту платочек, чтобы не расплакаться. — Любовница у него была, — подавленно сообщила она. — Медсестра. Она от него забеременела. А потом на него анонимка пришла. Ну и… — Наталья развела руками. — Прощай, работа. Оказалось, девка эта сделала нелегальный аборт, на позднем сроке. Вроде как Саша ее заставил. — Вы сразу обо всём узнали? — уточнил Володя. — Что вы! Я бы и не узнала никогда, если бы его с работы не погнали и он пить не начал. — Любопытно… — Шарапов постучал карандашом по столу. Некоторое время они сидели в тишине, пока он записывал показания. — А комнаты в коммуналке, значит, на вас записаны, раз супруг после развода съехал? — Нет, на него, — поджала губы Наталья. — Но хотя бы здесь он поступил честно, оставив жильё мне и нашим детям. Я как раз была в положении, с Гришей. Шарапов добавил в показания ещё строчку. — Последний вопрос, и я вас отпускаю. Есть у вас версии, кто мог стать автором анонимного доноса? — Кто угодно, — дернула плечом Наталья, комкая платок. — Я думаю, кто-то с работы. Служебные романы, они, знаете ли… Она замолчала, а Шарапов кивнул. Уж он-то знал. Он попытался максимально дружелюбно улыбнуться женщине, но она на него не смотрела. Тогда он вложил эту улыбку в голос и заранее извинился: — Простите, можно ещё вопрос? — Спрашивайте, — безразлично отозвалась она. — У вашей соседки Амалии Михайловны иногда пропадают разные дорогие вещицы… Может, кто-то шутит из вашего дома? — Мои дети к ней не ходят, — отрезала Наталья, безоговорочно приняв это на свой счёт. — Мы не общаемся с ней, а она с нами. Высокомерная старая дева, вот она кто. — Ваш сын говорил, что видел её спящей, — припомнил Шарапов. — Может быть, — Наталья взглянула на него с вызовом. — Гриша любопытен, как и все малыши. Но воровать моим детям не позволит воспитание. Володя кивнул, отступая, и думая про себя, что он ничерта не умеет общаться с противоположным полом. — Простите. Распишитесь здесь, за ваши показания… Фамилия, имя, отчество полностью. Благодарю. Так же прошу в интересах следствия ни с кем не обсуждать наш разговор. Можете идти, вы свободны. Она гордо удалилась. Шарапов проследил её уход, стоя за приоткрытой дверью кабинета. Получалось, что Наталья ничего не знала о сути анонимки — ведь речь в ней велась вовсе не о супружеской измене или нелегальном аборте, а о краденой статуэтке балерины. Схема была аналогичной во всех четырёх делах. Когда стук ее каблуков стих, стало слышно, что в соседней комнате плачет женщина. Володя заглянул туда. Тараскин стоял на одном колене перед рыдающей Ивановой и отпаивал её водой из графина. Женщина всхлипывала, а Коля что-то тихо и на удивление ласково бубнил, поглаживая её руку. Дверь скрипнула, выдавая его присутствие. Шарапов неловко зашёл, боясь нарушить эту интимную сцену и не зная, что сказать. — Владимир Иваныч, — Коля вскочил, расплескивая воду из стакана и пытаясь подобрать слова. Шарапов махнул на него рукой, мол, не надо, не оправдывайся, и сделал вид, что ему какого-то рожна понадобилось в сейфе, благо у него был ключ от него. Ковыряясь с замком, он бросил осторожный взгляд на подозреваемую, и остолбенел. Он видел много красивых девушек и женщин, в некоторых даже был влюблен. Но эта заплаканная, с покрасневшими глазами, хлюпающая носом девица обходила их, как гоночный болид — дерево. И вроде бы не было в ней ничего особенного. Каштановые волосы мягкой волной, голубые глаза, аккуратный носик и ротик: таких «кукол» пруд пруди. Но глаз оторвать от неё было невозможно. Ну просто агнец божий на заклание. — Коля, на пару слов, — собрался Шарапов с мыслями и вывел Тараскина в коридор. — Владимир Иваныч, это не то, что вы подумали, — зачастил Коля, опережая события. — А что я подумал? — спросил Шарапов. И тут же сам дал ответ: — Кажется, я никого красивее в своей жизни не видел. — Точно, — выдохнул Коля. — Красивая — просто сил нет. Кинодива. Но знаете, что? Не она это, — он перешел на шёпот. — Только не подумайте, что я так из-за её внешности говорю. Просто… Коля помолчал, пока мимо проходили сотрудники с задержанным в наручниках. — Дура она, — выдал Коля. И постучал себе по лбу, для наглядности. — Глупая как пробка — куда ни ткнёшь, там и торчит. Ни до какой кражи она бы в жизни не додумалась. Вот в прошлый выходной гостила она у подруги… ну, после инцидента с Семёновым нервы поправляла. Села назад в электричку, поехала. И тут вспомнила, что паспорт оставила у подруги — хвасталась сумочкой, выложила вещи, а обратно дай бог половину засунула. Ну, и решила она вернуться. Там ей надо было с одной платформы на другую перейти… Она — шасть на переход, а там наши с вами коллеги. Здрасьте, мол, гражданочка, а что это вы в такой поздний час одна на перроне делаете?.. Приняли её понятно, за кого. Говорят, а паспорт твой где, красавица? И нет, чтобы ей сказать адрес подруги, а она возьми да и заяви, что потеряла его… Короче, сутки в обезьяннике сидела, до выяснения личности и прописки. Володя слушал его со сложной гримасой на лице, которую можно было принять за проявление зубной боли. — А вот сегодня. Пока она сюда ехала, её в трамвае оштрафовали за безбилетный проезд. Я ей говорю, как же так, Анна Юрьевна, у вас же деньги при себе были. А она говорит, я забыла. Думала, что нету. Вчерась вот не было, я и забыла, что они уже есть. Честное слово, Владимир Иваныч. Всё так и было. Её сюда контролёры и привели под белы рученьки, штраф оформлять. — Ладно, — Володя вздохнул, немного раздосадованный. Хотя об умственных способностях Ивановой можно было догадаться из её шедеврального заявления. — Чего она ревёт-то? — Да, кто их поймёт, этих женщин? — удивился Коля. — Сидела, про жизнь свою несчастную рассказывала, и вдруг как заревёт! Может у неё эти?.. Дела их женские? — Может, — для вида согласился Володя, который знал об этом так мало, что даже поддакивать на эту тему было не удобно. — По существу что-нибудь рассказала? — Только что её жизнь полностью не удалась, — сообщил Коля. Шарапов взял его за плечи и дружески похлопал. — Держись. Скорее всего, её кто-то использует. Надо разузнать. Расспроси ее про бывших и действующих, да с пристрастием. — Зачем это? — Тут дело не просто в краже. Сегодня должны подойти ещё трое из их коммуналки: Охлопкин, Комаров и пацан один, студентик. Пока их нет, зайдите ко мне всем отделом на полчаса, я вам растолкую, что да как. — Есть.***
Пока на Петровке велось дознание, Шарапов решил наведаться в опустевшую коммуналку, к зачинщице всего происходящего. Вернуть перстень, ну и поговорить о том, о сём. К тому же Глеб сказал, что забыл О. Генри у неё в комнате. — Добрый день, Амалия Михайловна, — сказал он с порога, с любопытством следя за её реакцией на столь официальное обращение. — Вот, зашёл вернуть вашу вещицу. — Вижу, ты покопался в моих заявлениях, — она показала белые зубы в улыбке и двинулась к нему навстречу. — Никогда больше не зови меня Михайловной. Договорились? — Если вам и правда этого так хочется, то ладно, — согласился Шарапов. Он протянул ей золотое кольцо с бриллиантом. Она почти не глядя взяла и запросто положила на комод, будто он отдал ей какой-то ключ или оторванную пуговицу. — Удалось что-нибудь выяснить? — Пока сложно сказать, — уклончиво ответил Шарапов, прикидывая в уме, как подвести разговор к тому, что её возможно кто-то потихоньку травит. — Володенька, — она взяла его под руку. — Ты знаешь, я сто лет не была на улице… Эта лестница… Я её недолюбливаю. Будет слишком нагло с моей стороны просить тебя помочь мне выбраться из этой тюрьмы на свежий воздух? — Что вы, — улыбнулся Шарапов. — Конечно, помогу. Только вот… Он оглядел комнату. — Что? — Я тут книгу у вас оставил. Сборник рассказов О. Генри. Понимаете, мне надо вернуть ее в библиотеку. Срок уже подходит, а я, копуша такая, никак не отнесу. — А, так это твоя, — задумчиво проговорила Амалия. — Я-то думала, что это глебина. Ещё удивилась, надо же, читает что-то… Давай, мы ее на обратном пути поищем? А то вдруг дождик начнётся… — Да-да, конечно. Идёмте. Они неспеша пошли по коридору на выход. Из дверей своей комнаты на них внимательно и совершенно недружелюбно смотрела Валерия Ильинична. — Здравствуйте, — сказал ей Шарапов, на что она молча захлопнула дверь. Надо было бы и её допросить, но Амалия уверенно вела его за собой. Отложив и это дело тоже, Володя посмотрел на свою спутницу: — А как у вас отношения с соседями? Дружите? Он придержал перед ней входную дверь. Слава богу, лампочка на лестнице была вкручена обратно, так что он мог не опасаться, что Амалия свернёт себе шею, спускаясь. — Отношений у меня с ними нет, — заявила она, держась одной рукой за поручень, другой — за Шарапова. — У меня нет нужды лезть к ним в душу, и я премного благодарна, что они не лезут в мою. Я пока ещё в состоянии сама себя обслуживать — готовить, соблюдать личную гигиену, так что в их помощи не нуждаюсь. — Да, я не то чтобы о помощи говорил, — пояснил Володя, открывая очередную дверь, уже на улицу. В глаза им ударил яркий свет. — Скорее, об общении. Всё лучше говорить с кем-то, чем сидеть целыми днями молча. — Я общаюсь с Аней, — сказала она, с восторгом озираясь. — Ах, как здесь хорошо! — Аня часто у вас бывает? Амалия хитро посмотрела на него, направляя к лавочке. — Это допрос? — А вам есть, что скрывать? — не растерялся Володя. Амалия к его удивлению громко рассмеялась, запрокинув голову назад. — Ах, Володя, как ты мне нравишься, — она усадила его рядом с собой и посмотрела взглядом, полным обожания. — Откуда ты такой милый выискался? Шарапов нахмурился, чтобы она перестала звать его милым, и решил зайти с другой стороны: — Как ваше здоровье? Может, нужно помочь с рецептом на лекарства? — Чушь, — отмахнулась она, немного разочарованная тем, что он не поддается на ее чары. — Я ещё лет десять проживу, не меньше. Никакие лекарства мне не нужны. — Неужто и спите хорошо? — почти правдоподобно удивился Шарапов. — Я вот уже бессонницей иногда мучаюсь. — Бессонница бывает не от плохого здоровья, а от плохих мыслей, — резонно заметила Амалия. — У меня таких нет. — Здорово, — вздохнул Шарапов, окутанный запахом сирени. — Мне бы так — дожить до глубокой старости и ни на что не жаловаться. Амалия улыбнулась, посмотрев на него. — Не надо думать, что моя жизнь это сплошной праздник. — Она посмотрела на дом, на свой второй этаж. — Видала и я паршивые времена. Когда большевики решили, что у нас слишком много свободных комнат, к нам заселили… — она кивнула наверх, — соседей. — К вам? — уточнил он. — У вас была большая семья? — Нас было четыре сестры. Я — самая старшая. Мать умерла давно, отец растил нас один, больше не женился. Всё было прекрасно, пока Николай II не отрёкся от престола, и власть не захватили большевики. Амалия смерила Шарапова странным взглядом, будто проверяла, насколько это откровение оскорбит его. Володя смолчал. — Всех моих родственников затронуло это всенародное усреднение. Если у тебя чего-то много, то ты должен делиться. Обязан. Если нет — у тебя заберут это силой. В общем… Одну сестру с мужем репрессировали. Детей у них, к счастью, не было. Другую вызвали на допрос, и больше её никто не видел. Её родня полным составом сбежала за рубеж. Третья, самая младшая, овдовев, жила с дочкой и со мной, вот в этом самом доме. Нашему отцу тогда было примерно как мне сейчас. Власть решила, что у нас слишком много жилплощади, и нас следует потеснить. Её голос сел и она тяжело вздохнула. — Однажды ночью к нам пришли молодчики с оружием. Четыре здоровых лба, «отряд рабочей милиции». Объявили, что сейчас реквизируют у нас излишки жилого помещения. Одеты были как клоуны: бараньи шапки, бушлаты на крестьянские рубахи. Красные звезды на царских мундирах. И крест на крест пулемётные ленты, хотя в руках — винтовки и наганы. Один, усатый как таракан, так масляно смотрел на нас, женщин, что только от его взгляда хотелось выброситься в окошко… Я заявила, что ничего мы им не отдадим. Они, чувствуя своё превосходство, ответили, что тогда «старого — к стенке, остальных в Сибирь». Слово за слово, началась перепалка. Сестра влепила тому усатому пощёчину. Её в ответ ударили прикладом по лицу, она упала без сознания. К ней на помощь бросилась Ляля, её дочь. Тогда эти схватили мою племянницу и потащили в другую комнату… Она резко замолчала, заново переживая этот ужас, и долго смотрела перед собой стеклянным взглядом. — Отца не стало на следующий день, сердце не выдержало. Я подписала бумаги, что отдала им комнаты добровольно, по программе «уплотнения», — тускло закончила она. — Простите, мне очень жаль, — проговорил Шарапов, как будто это могло всё исправить. — Из-за моего пустого любопытства вам пришлось это вспомнить. — А я никогда это не забывала, — моргнула она. — К сожалению, у меня так память устроена… Я вот могу забыть, куда положила твою книжку. А это — никогда. — Черт с ней, с книжкой, — подавленно сказал Шарапов. — Я что-нибудь придумаю. Слушайте, я должен вам кое-что сказать. Я нашёл у вас в комнате на полу яд. Он выглядит, как таблетки, но это никакое не лекарство, это мышьяк. Если вы взяли их от кого-то под видом обычных таблеток, прошу, скажите, от кого. Амалия смотрела на него в замешательстве. — Мышьяк? У меня в комнате? Ты поэтому спрашивал про моё здоровье? Шарапов кивнул. — Вот это номер! Володя, я совершенно точно не пью никаких лекарств… — тут она запнулась, взглянула на него с растерянностью. — Подожди. Аня мне тут витаминки какие-то принесла. Шарапов чуть зубами не скрипнул от досады: неужели Жеглов был прав, и придется эту дурёху, красотку-Аню, за всё хорошее на сто первый отправлять! — У вас сохранился пузырёк с этими «витаминами»? — уточнил он. — Пойдём, — Амалия поднялась на ноги. — Я, честно говоря, даже не открывала его. — Вам могли подмешать яд в чай или еду. Кто для вас ходит по магазинам? Аня? Амалия выглядела совершенно растерянной. Она только кивала на его вопросы и неуверенной поступью шагала вперёд. Пузырёк действительно был, стоял на стуле рядом с кроватью, между стаканом воды и расчёской. Шарапов взял его двумя пальцами за крышечку, просветил коричневое стекло настольной лампой. Содержимое вполне походило на обнаруженные на полу таблетки. — Я это забираю, — сказал он, аккуратно укутывая пузырёк в носовой платок. — С него снимут отпечатки пальцев. Он не стал говорить, что злостный отравитель ему уже известен: есть и адрес и телефон. Плохо было, что сегодня суббота. А ну, как он уедет куда-нибудь на выходной, а потом ищи-свищи его. Вернётся Аня с Петровки да и выложит ему всё, как на духу. — Амалия, мне надо бежать, — он второпях пожал её тонкую ручку. — Аню к себе не впускайте, пока я не разрешу! Поняли? Это очень важно. — Беги, мой хороший. С Богом, — и она осенила его удаляющуюся спину крестом.***
Пока суть да дело, было уже начало седьмого. Шарапов с Колей Тараскиным и ещё парой ребят мчались на улицу Миллионную к первому корпусу дома №15 в новёхонькой сине-красной «линейке». — Иванова показала, что состоит с Борисовым в интимных отношениях примерно полгода, — говорил Коля, подпрыгивая на ухабах. — Таблетки он ей дал под видом аскорбиновой кислоты. Да, и строго велел языком не трепать, а то мол, остальные тоже захотят, а витамины и так дефицит. — И она, конечно, не знает, за что он невзлюбил старушку, потому как свято уверена, что он делает ей только добро, — закончил за него Шарапов. — Так точно. Ездит она к нему раз в два или три дня, вечером. Поскольку замуж он её не зовёт, да и не собирается, как она уже сама догадалась, в остальное время она ищет себе альтернативных спутников жизни. — Запасной аэродром. Значит, не совсем дура. — Ну, не скажите. Учитывая, как она это делает… — Хм. А что там остальные жильцы? — Охлопкина я допросил, — первым откликнулся Вадим, их новенький. — Двадцать лет работает администратором гостиницы «Москва». Из хорошей семьи — отец из Наркома Внутренних дел, мать — сельская учительница. Во время войны стал ударником тыла, возводил линию обороны, тушил зажигалки на крышах. Плюс ни единого выговора по службе. Уже шел на повышение, в заместители управляющего… И вдруг в его смену у дипломата из Чехословакии пропали золотые часы. И как сквозь землю, нет нигде. А через две недели на него анонимка пришла, что он якобы с краденой брошкой на кармане ходит. Тут же к нему с обыском пожаловали. Сначала дома всё вверх дном перевернули, потом на работе… И, главное, не нашли ничего, ни брошки этой, ни часов — а репутация осталась безвозвратно испорчена. Шиш тебе, в общем, а не повышение. Хорошо ещё, не уволили. Шарапов покивал головой и посмотрел на другого своего новичка. Алексей хоть и работал на три месяца дольше Вадима, но хватки ему профессиональной недоставало. Был он немного рассеянным и мечтательным. — Студента Кирилл звать, — сообщил он, облизывая губы. — Владимирович. Баранов Кирилл Владимирович. Алексей прокашлялся, скрывая за этим смущение. — Сирота. Воспитывается бабушкой, с ней же и проживает в одной комнате в коммуналке. Родители работали в МИДе, — тут он зачем-то понизил голос. — Погибли в автомобильной аварии, сразу после анонимки. Но Кирилл говорит, что это было убийство. — Следствие велось? — встрял Тараскин на правах капитана и вообще — морально старшего. — Формально, — покачал головой Алексей. — Признали несчастным случаем и тут же закрыли. — Ну и не баламуть, — велел Коля. — А то нам убийств мало. — Когда бишь это было? — прищурился Шарапов. — Лет пять-шесть назад, — ответил Лёша. — Хм. А у Охлопкина? Дипломат его с часами? — Володя посмотрел на Вадима. — В августе пятьдесят первого, — точно ответил Вадим. — У Борисова его беременная любовница случилась на год раньше, — заметил Володя. — Стало быть, пять-шесть… Так, подождите, а Комаров? Комаров явился? — Не было Комарова, — ответил Вадим. — Но повестка не возвращалась, значит была получена, — заметил Коля. — Чёрт! — выругался Шарапов. — Неужели сбежал? — От нас не сбежит, найдём. — Приехали! — крикнул из кабины Копытин.***
— Хороший район, — оценил обстановку Тараскин, выпрыгивая из кузова. Перед ними высились добротные кирпичные дома о четырёх этажах. — Вон там завод, «Красный Богатырь», — он махнул рукой, — а в этом доме родился Лев Яшин. Шарапов, которому футбол всегда казался бестолковым занятием, только пониже натянул фуражку. — Давайте экскурсию на потом. Коля, ты со мной. Алексей, Вадим, — один у подъезда, другой под окна. Этаж у него правда третий, но чем черт не шутит… Копытин! Через лобовое стекло на него посмотрела усатая физиономия водителя, который был так доволен новым «аппаратом», что даже вылезать из него никуда не хотел. — Ну? — Гну. Движок не глуши. Да встань куда-нибудь в сторону. — Нас уже все видели, — глухо донеслось из кабины. — У него окна на другую сторону, — прикинул в уме Володя, вспоминая планировку в похожем доме. — Всё, погнали. Борисов был в квартире один, хотя по документам снимал её вместе с другом. Оба работали на заводе резиновой обуви «Красный Богатырь». Никакого сопротивления Борисов не оказал, молча позволил осмотреться и расположиться в комнате. Тараскин придвинул стул к двери и сел там, прикинув вариант побега подозреваемого. Шарапов вкратце обрисовал Борисову ситуацию: его подозревают в попытке убийства гражданки Загорянской, с которой он ранее проживал в одной коммуналке. Доказательство — таблетки мышьяка, которые гражданка Иванова по незнанию отдала Загорянской под видом витаминов. — Что можете сказать в своё оправдание, Александр Витальевич? — поинтересовался Шарапов, прохаживаясь взад-вперед по комнате. — Ничего, — ответил Борисов, стоя у шкафа, сложа руки на груди. — Против себя свидетельствовать отказываюсь. Подозреваемый был крупным мужчиной с сединой в темных волосах, и с кулаками раза в два шире володиных, поэтому Шарапов избрал тактику пряника. Кнутами его, если что, и в управлении напотчуют. — Зря вы так, Александр Витальевич. Зря. Улики против вас, конечно, достаточно веские. Но против таких должен быть и веский повод. Зачем вы это делаете? Чем вас обидела девяностопятилетняя женщина? Борисов молчал, хмурясь и глядя в пол. — Быть может, это как-то связано с пропавшим золотым перстнем с бриллиантом? — подсказал Шарапов, на всякий случай останавливаясь подле Тараскина. Борисова будто током ударило. Он дёрнулся и лицо его исказила гримаса ненависти. — Я не брал! — выкрикнул он. — Мне подбросили! Шарапов быстро переглянулся с Тараскиным. — Подбросили? — уточнил он, скрывая свою радость — ведь до этого самого момента они и не знали даже, что драгоценность действительно какое-то время была у подозреваемого. — Ну, допустим. И что же вы сделали потом? — Зашёл в комнату к этой старухе, пока она спала, и положил кольцо на стол. Володя кивнул. Это сходилось с тем, что рассказала ему Амалия. — Где вы обнаружили эту вещь? В кармане? В сумке? — Нет. У себя в кабинете. — А, это когда вы ещё зубным работали? — уточнил Шарапов. — Да, — вздохнул Борисов и весь как-то обмяк, стал жалким. Володя подошёл ближе. — Есть соображения, кто мог его подкинуть? — Соображения — есть. Доказательств — нету, — рубя слова, ответил Борисов. — Поделитесь? — попросил Шарапов. — Эта старая сволочь… Это она, я уверен. Всё её рук дело. Но я не знаю, как. Она никогда в жизни не была у меня в кабинете, и попасть туда без моего ведома не могла. Я ключ всегда при себе носил, понимаете? Кабинет был лично мой. Никто с улицы туда попасть не мог. Шарапов нахмурился, ощущая лёгкое дежавю. Что-то в этом рассказе показалось ему знакомым. — Ну, а как же ваша… медсестра? — Володя тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться. — Она не могла? — Не могла, — глухо повторил Борисов. — Я протезист был… работал без медсестры. А Маша в терапевтическом. Шарапов вздохнул, мысленно записывая это в загадки, чтобы подумать позже. Он прошёлся до окна, хотел посмотреть на улицу, и тут взгляд его зацепился за знакомую книжку: прямо на подоконнике лежал сборник О. Генри. Он взглянул на титульный лист. «Шарапов В.И.» значилось на библиотечном талоне. Рядом была дата возврата книги, как раз сегодня. Шарапов подавил усмешку и, пряча книгу за спиной, обернулся к Борисову. — Откуда, кстати, у вас мышьяк, раз вы протезист? — Хорошая попытка, — оценил Борисов. — У друга терапевта одолжил, для личных нужд. Вдруг у меня зубы заболят. — Ага, конечно. Ну что, вину свою признаёте, что пытались отравить Загорянскую? Борисов с вызовом в глазах промолчал, снова складывая руки на груди. — Ну же, Александр Витальевич. Анна Юрьевна Иванова уже всё нам рассказала: и про ваши отношения, и про таблетки, — Володя продемонстрировал пузырёк, который всё ещё носил в кармане. — Как думаете, есть тут ваши отпечатки? На скулах подозреваемого вздулись желваки. — Не знаю никакую Анну. Володя, как фокусник кролика из шляпы, достал из-за спины книгу. Борисов нахмурился, не понимая. Володя подошёл ближе и достал сначала своё удостоверение, а потом — талончик. — Уверены? Борисов нецензурно выругался, поминая по матери безмозглых куриц и их тупые подарки. — Коля, пакуйте его в фургон, я сейчас. Пока Борисов шел в наручниках по коридору к лестнице, любопытные соседи дружно высыпали из квартир, обсуждая происходящее. — Расходимся, товарищи, расходимся, — вещал им Коля, важно следуя за подозреваемым. — Не на что тут смотреть. Любопытная история получается, подумал Шарапов. Честно говоря, ему пока не приходило в голову рассматривать Амалию как зачинщицу этого безобразия. Ну, даже если допустить, что это она, вопрос остаётся прежним: зачем? Чем ей мог помешать зубной врач? Сделал плохие протезы? Шарапов фыркнул, но всё же взял себе на заметку узнать у неё, у какого доктора она делала себе зубы. Да нет, думал он дальше. Борисов клянётся, что она никогда у него не была… Можно, конечно, проверить журналы, медицинские карты… Но в целом он похож на человека честного, пусть и не в рамках закона. Ну, а чем же Амалии мог помешать, допустим, Охлопкин? Или родители студента, которые после получения анонимки загадочным образом погибли в аварии (и уж не было ли это самоубийством)? Вот бы ещё послушать гражданина Комарова… Хотя и без него версия Борисова кажется притянутой за уши. Амалию там, конечно, недолюбливают: как символ царского режима, пережиток прошлого. Но быть родом из буржуазии это ещё не улика. Его взгляд перебегал с мебели на стены, со стен на пол. Прыгал по пыльному серванту, забитому простенькой посудой. Наконец, зацепился за единственную фотографию за стеклом. Шарапову показалось странным и даже неправильным, что это не фото Натальи или их общих детей. Уж дети-то конечно ни в чём не виноваты и, наверное, скучают без отца… Володя подошёл ближе, рассматривая фото. Со снимка на него смотрели двое важных мужчин в наркомовской форме. Один был похож на самого Борисова: такой же крепко сбитый, с крупными надбровными дугами; должно быть, его отец. Второй был пониже ростом, и сильно смахивал на Будённого. За спиной его послышались шаги и в комнату вошёл растерянный работяга, с авоськой в руке. В авоське аппетитно покоилась бутылка водки, четвертинка бородинского и шмат сала. Довершал сей чудесный натюрморт пучок зелёного лука, призывно торчащий наружу. — Добренького… — мужик снял кепчонку жестом, как будто зашёл на похороны. — А Саша?.. — А Саша — всё, — развёл руками Шарапов. — Вот, холера! — в сердцах выругался мужик и, совершенно не стесняясь человека в синем, при погонах, отвинтил крышку с бутылки и припал к горлышку. — Эй, уважаемый, — мрачно напомнил о себе Шарапов, которому тоже захотелось водки. — Погодите-ка с этим. Скажите, вы знаете, кто это? Он указал на фотографию двоих мужчин в серванте. — Это-то? — мужик подошёл ближе и вздохнул. — Это вот Сашин батя, — он ткнул пальцем в того военного, что повыше, — а это друг его, зёма. Работали они вместе, это точно. Большевики, революционеры. Покойники уже оба… И мужик снова приложился к бутылке. — Ой, может вам налить? — опомнился он. — Благодарю, я при исполнении, — вздохнул Шарапов.***
В кабинете подполковника Шарапова ждала кипа бумаг: показания свидетелей, протоколы на подпись и папки архивных дел, которые он так и не вернул, зарывшись в них по уши. Взвалив на плечи Коли Тараскина дело Борисова, а Вадима с Алексеем отправив на адрес Комарова, Шарапов сел за ненавистную бумажную работу. Ну, ничего, успокаивал он сам себя, принимаясь за дело. Сейчас он со всем этим разгребётся и потом с чувством выполненного долга отправится к Жеглову… Спустя два часа, когда у него порядком затекла спина и буквы начали плыть перед глазами, тишину кабинета разрезал гром телефонного звонка. Вздрогнув от неожиданности, Володя снял трубку: — Шарапов слушает! — Комаров повесился, — сообщил голос Вадима. Плакал их выходной, подумал Шарапов и тяжело поднялся со стула. — Выезжаю. Мимо проносились одноэтажные деревянные домики, подмигивая окнами в свете фар. Одноколейная сельская дорога извивалась перед ним новым асфальтом. Последний рейсовый автобус уступил Шарапову место на дороге, со вздохами и выхлопами газов тяжело отползая на обочину. В приоткрытое окошко пахло весной и хвойным лесом. Велико было искушение закрыть глаза и представить, что едешь не по работе, а к любимому человеку… Домики резко закончились, появилось вспаханное поле, а сразу за ним серый бетонный забор с колючей проволокой по верху. За забором виднелись широкие покатые крыши построек. На воротах красовались две большие звезды, по одной на каждой створке. У ворот стояла крупная дама в военной форме и жадно курила папиросу. Шарапов побибикал ей и моргнул фарами. Она в ответ махнула ему рукой и шире открыла ворота, чтобы он заехал на территорию. — Капитан Краснова, — она взяла под козырёк и тут же сделала «вольно». — Заждались вас, товарищ подполковник. Тут уже и ваши, и наши, а куда тело везти — не понятно… Шарапов открыл было рот, чтобы задать ей пару вопросов по пути к месту происшествия, но она и не думала давать ему такой шанс. — С ума сойти, это ж надо же! Я Савву утром ещё видела совсем нормального, ничто, как говорится, не предвещало. А вечером смотрю, что-то на ужин не идёт. Дай, думаю, зайду… Зашла, ага. А он висит! Было видно, что от увиденного её потряхивало, и что никаких насильственных смертей она в жизни своей не видела — типичный тыловик, который всё по складам, да по штабам ныкается. Шарапов таких персонажей терпеть не мог. Вот и сейчас, разглядывая мощную, широкую в плечах тётку, думал, что с такой комплекцией её бы в штурмовой отряд, а то и в разведку, но уж никак не на складе держать, отъедать задницу. Интересно, и за что ей целого капитана дали? За оборону вверенной территории от нашествия крыс?.. Шарапов прокашлялся, скрывая за этим смех. По рассказу Красновой получалось, что едва получив повестку из МУРа Комаров сразу сделался бледным и тревожным, потом и вовсе сказался больным и, сдав караул напарнику, ушел к себе в комнату общежития. Больше живым его никто не видел. — А как у него вообще было со здоровьем? — умудрился наконец вставить Шарапов, пока дама набирала в лёгкие воздуху. — С нервами всё нормально было? — Да вы что! — возмутилась Краснова, шумно выдыхая. — Нет, мы, конечно, не военная часть, а всего лишь склад обмундирования, но тут в караул с оружием ходят! Тут с головой, знаете ли, у всех всё в полном порядке! — Что же он тогда?.. — Шарапов показал на себе, будто накидывает петлю на шею. — Вот, честное комсомольское, товарищ подполковник, знать не знаю! Всегда был тихий, спокойный. А вот мы и пришли, кстати… Они остановились у двухэтажного дома. У подъезда стояла их милицейская «линейка», Копытин спал за рулём. — Ваши там, — кивнула она на дом. — Как зайдёте, вторая дверь налево. А я пока своим доложу. Комната была по-спартански пустая, только две койки, стол, стулья, да шкаф. Посередине, рядом с одним из стульев, лежало прикрытое простыней тело. С потолка с крюка, к которому крепилась лампа, свисал полосатый галстук, затянутый петлёй. — Добрый вечер, — машинально сказал начальнику Алексей, поднимаясь навстречу с койки. — Да уж, добрый, — подтвердил Шарапов. — Ну, что? Он заглянул под простыню и не нашёл там ничего интересного. Обычный повешенный со следами удушья: синяк от галстука на шее, в фиолетовых оттенках лицо. — Час-то провисел, поди, — сказал сам себе Володя. — Вот личные вещи погибшего, — Вадим протянул ему небольшую сумку на ремне. — И предсмертная записка. Шарапов с интересом взял листок бумаги, на обратной стороне которого стояла гербовая печать МВД с синей печатью, и прочёл: — «Как же вы мне все надоели!» Тоже мне, надоели мы ему… — Володя посмотрел на повестку, которую самоубийца использовал для ответа. — Я его в глаза никогда не видел — и уже надоел! — Я думаю, тут речь не столько о вас… — произнес от двери мужской голос. — Сколько о нас. Шарапов посмотрел на вошедшего. Это был высокий молодой человек с холодным взглядом и блёклыми, мышиного цвета волосами. Одет он был в штатское, однако выправка говорила о том, что перед ними военный. Володя знал только одно ведомство, сотрудники которого ходили в штатском, но при этом находились при исполнении. — Подполковник Шарапов. С кем имею честь?.. — Зовите меня Владислав. Звание тут роли не играет. Шарапов смерил его недоверчивым взглядом. Руки не подал, да и его оппонент здороваться не торопился. — Ваш бывший сотрудник? — Володя кивнул на труп. — Да. Мы за ним… присматривали время от времени. — Плохо вы за ним присматривали, — заметил Шарапов. — Повесился он! Владислав с иронией посмотрел на него, склонив голову вбок. Володя не стал играть с ним в гляделки. Он открыл сумку погибшего и изучил её содержимое. В большом отсеке лежал узелок со сменной одеждой — трусы и носки, и кулёк семечек. В маленьком боковом — прокомпостированный билет на трамвай, три жетона на метро и весьма недурной кожаный бумажник. Внутри обнаружилось три рубля пятнадцать копеек, салфетка, пахнущая женскими духами, и несколько фото на документы. Все они принадлежали другим людям: на двух были симпатичные молодые девушки, а на третьей… — Усы как у Будённого, — пробормотал он себе под нос, глядя на уже знакомого мужчину. Здесь он, правда, был помоложе и одет будто белогвардеец, разве что со звездой на кокарде. Шарапов затаил дыхание. Сердце его пустилось вскачь, в голове вихрем понеслись обрывки фраз. «Однажды ночью к нам пришли молодчики с оружием… Красные звезды на царских мундирах… Один, усатый как таракан…» «Соображения — есть. Доказательств — нету… Эта старая сволочь, это она, я уверен» — Владислав, — Володя показал фото гэбэшнику, лениво подпиравшему дверной косяк. — А вот этот гражданин, часом, не из ваших? Это, насколько я понимаю, отец погибшего. Владислав неопределенно повёл плечами, потом нехотя отлепился от двери и подошёл ближе. — А вы с какой целью интересуетесь? — В целях своего расследования, — уклончиво ответил Шарапов. — Товарищ подполковник, ваше расследование заканчивается там, где появляюсь я. А я — уже здесь. — Послушайте… — Шарапов перевёл дух. Ну, не умел он с этими гражданами беседовать. Жеглов их, кстати, тоже терпеть не мог. И форму эту синюю, которая пошла от предтечи МВД и КГБ, Наркома Внутренних дел, ненавидел именно поэтому. — Не люди они, Володь, — говорил он. — Звери бешеные. Им бы только засадить человека, а за что — это они потом уже придумают. Из-за них от нас с тобой честные граждане шарахаются и сотрудничать не хотят. — Послушайте, я здесь не только потому, что ваш бывший коллега покончил с собой, — заговорил Володя. — Дело это началось давно, с анонимных писем, которые загубили жизнь не одного только гражданина Комарова. Есть у меня, кажется, идея, за что они расплачиваются — найти бы подтверждение. Шарапов посмотрел на него прямо. — Могу я попасть в ваш архив? В комнате стало тихо. Вадим и Алексей, которые и так всё это время прикидывались ветошью, кажется, даже дышать перестали. Владислав изогнул бровь и тоже посмотрел на Шарапова. — А что мне за это будет? Может быть, имя человека, так подло сгубившего репутацию моего коллеги? Шарапов сглотнул. Ему уже было нехорошо от мысли, что всему виной месть одной старухи; а от идеи сдать её Комитету и вовсе начинало мутить. — Избавьте меня от вашего высокомерия — и я подумаю. — Я на сделки не иду. К тому же, информация засекречена, так просто к ней никого не подпускают. Ну а вы, раз уж сказали «а», говорите и «бэ». И тогда я подумаю. — Имя будет, только если моя версия подтвердится, — сухо отрезал Шарапов. — Я не собираюсь никого зазря отправлять в застенки. А теперь извините, у меня ещё куча бумажной работы в отделении. Вадим, вызовите уже труповозку, сколько он тут лежать будет?.. Шарапов вышел на воздух и без оглядки пошёл прочь. Его трясло от напряжения. — Ну, что там? — Краснова снова стояла у ворот с папиросой в руке. — Не убийство, я надеюсь? — Нет, — качнул головой Володя. — Он просто очень устал от своей жизни… Слушайте, дайте покурить.***
Проведя отвратительную, почти бессонную ночь, Шарапов заявился к Амалии ни свет ни заря. Вопреки его ожиданиям, бабулька уже не спала, да и одета была точно так же, как вчера, будто и не ложилась вовсе. Помятый и небритый он встал в дверях, глядя на неё с немым укором в глазах, и дождался, пока она перестанет привычно улыбаться и задастся вопросом, что с ним не так. — Володя, что-то случилось? — Я не знаю, — признался он, довольно грубо захлопывая за собою дверь. — Может, это ребус такой, или шутка, или… Чёрте что! Он бахнул рукой о стол, оставляя там фотографию усатого военного. — Рассказывайте немедленно, как на духу́ — или я вас сдам куда следует, — пригрозил он, пока Амалия хмурилась, разглядывая маленькую карточку. Усатого она, конечно, узнала. Шарапов понял это по выражению её лица: она сморщилась, будто унюхала нечто мерзкое и небрежно бросила фото на стол. — Что-то я не понимаю, — она строго взглянула на Шарапова, как учительница на двоечника. — Чего ты тут шумишь и ножками топаешь? По-моему, тут всё ясно как божий день: мерзавцы получили по заслугам. Володя приоткрыл рот и даже не сразу нашёлся, что сказать. Он сел на мягкий табурет около двери и снял кепку. — Вы даже оправдываться не собираетесь? — уточнил он. — Я? — она ткнула в себя пальцем. — Ха! Она вернулась за стол, на своё любимое место. Только сейчас Шарапов заметил, что там лежала колода карт, которую Амалия, видимо, не успела разложить в пасьянсе. — Три раза «ха», — добавила она, принимаясь за дело. — Я вершила правосудие. С какой это стати я должна оправдываться? Шарапов снова открыл рот. Вспомнил, что выглядит глупо, а материться — не прилично, и закрыл его. Затылок его гулко встретился со стеной. — Невероятно!.. Правосудие? — он вскочил на ноги, сам не успевая за своими мыслями. — Какое правосудие?! Вы подставой уничтожили кучу народа… — Я наказала их за содеянное, — поправила Амалия, выкладывая первый ряд карт. — И я не сделала ничего противозаконного, прошу заметить. Все эти методы, которые ты изволишь называть подставой, были одобрены руководством страны. Чудесная пора анонимных писем, когда любого можно было отправить в Сибирь на совершенно законных условиях, а главное… — Амалия взглянула на него и пригрозила пальцем: — каждый в глубине души знал, за что сидит. — Из-за вас вчера человек повесился, — жёстко сказал Шарапов, нависая над ней. — Кто? — Амалия, не поднимая головы, полюбовалась на свой расклад. — Комаров. — Туда ему и дорога, — фыркнула она. — Такая же блудливая сволочь, как и его усатый папаша. — Да послушайте же наконец!.. — начал закипать Шарапов. — Нет, это вы послушайте, — Амалия встала и при всём своём забавном росточке показалась выше мужчины перед ней. — Люди, которых вы тут пытаетесь причислить к невинно загубленным, заслужили свою участь сполна. Этот, — она указала на фотографию между ними, — изнасиловал мою племянницу, после чего бедная девочка покончила с собой. Тут же от сердечного приступа умер мой отец, а сестра приняла постриг и ушла в монастырь, где и закончила свои дни годом позже. Эти люди уничтожили мою семью, но этого им было мало. Не успела я оправиться после похорон, как они заселились сюда, в эти самые комнаты, которые они так ловко зачистили от буржуазного элемента. Только тут я осознала весь ужас происходящего: мне придется жить с ними под одной крышей. Конечно, мне тонко намекнули, что в Сибири полным полно непаханных земель, но я никуда не поехала. Ссылать меня было не за что. Тогда я решила ждать и наблюдать за ними. Я была очень терпелива, товарищ подполковник, о, да. И моё терпение воздалось мне сторицей. Скоро все они расслабились и начали ощущать себя господами в этой жизни. Заняли кормовые должности, тёплые и мягкие кресла. Стали пренебрегать законами, ими же писанными. Вообразили, будто они выше всех законов, включая божьи. Амалия медленно опустилась обратно. Тон её сменился на ленивый, даже скучающий, будто она объясняла ему основополагающие вещи, которые каждый должен знать как Отче наш. — Жадность, алчность и похоть уничтожили их, а не я. Всех четверых, одного за другим. А когда расправились с отцами, принялись за детей. Комаров — тот, что повесился, как вы говорите, — был большой любитель продажных женщин. Хотя советская мораль яростно осуждает такие пристрастия. Охлопкин — скромный жулик. Нет, конечно, он не крал золотые часы у дипломата. Но регулярно не додавал чаевые своим служащим. Они волшебным образом оказывались у него в кармане. Борисов — ещё один прелюбодей. Любовниц у него было много, не только та глупая медсестричка, которую он заставил сделать аборт. Он вообще большой любитель удовлетворять свои интимные потребности, всё остальное, включая собственных детей, его волнует мало. Мидовцы, родители этого лоботряса-студентишки, возили из командировок заграничные шмотки, вроде как для себя и родственников. На самом же деле были обычными спекулянтами: сбывали тут вещички в три до́рога, через всяких модисток и ателье. Ирочка, конечно, сама никогда не стала бы этим заниматься. Она была не чета своему мерзкому папаше-большевику. Но мужа она себе нашла, я вам скажу… Вот уж действительно, любовь зла. — Никого из них я и пальцем не тронула, — подытожила она, любуясь пасьянсом. — Я лишь любезно помогала правоохранителям наказывать их. — Кем вы себя возомнили? Богом? проговорил Шарапов, потрясенный её будничным тоном. Ему живо вспомнилась повесть писателя Андреева «Сашка Жегулёв», где говорилось о бестолковых революционерах, какими они себя мыслили, а на деле — террористах и разбойниках, которые широкими надрезами недоучки-хирурга оперировали режим, общество, а заодно самих себя, калеча и убивая. «Кто-то невидимый в потёмках бродит по русской земле… Дух ли это Божий, разгневанный беззаконием закон хранящих и в широком размахе десницы своей карающий невинных вместе с виновными?» Глупой показалась Шарапову и книжка, и поступки персонажей. Страшно-наивными были герои писателя, и не хотелось верить, что такие граждане существуют в реальности. А они, вон, не только существуют, но ещё и сидят перед ним, убежденные в своей правоте. — Вы убийца, — сказал Шарапов, с неприязнью глядя на неё. — Мелочная старая сволочь и мужененавистница. Всё это вы затеяли, чтобы потешить своё самолюбие и получить удовлетворение после несправедливости, совершенной над вами и вашей семьёй. В итоге, вы ничуть не лучше тех, кто всё это начал. Но самое ужасное, что вы втянули в этот фарс меня и других следователей. И нашими руками рубили головы с плеч. — Закон суров, но он закон, разве нет? — Амалия взглянула на него. — Перед ним все равны, исключений быть не может. По закону все они были виновны, и я указывала вам на это. А что при этом я тешила своё самолюбие, как вы выразились, — лишь приятный бонус. К делу это отношения не имеет. — Ещё как имеет. Вы лгали в своих анонимках, ваши драгоценности никто не крал. Вы сами их подбрасывали жертвам, тем самым запуская цепную реакцию. Кто помогал вам? К Борисову в кабинет вы не заходили, значит, у вас был сообщник. Кто это, а? Фотографии «украденных» вещей этот же человек помогал делать? — Это мой поклонник и протезист по совместительству, — дёрнула плечом Амалия. — Работал с Борисовым в одну смену. Сейчас его нет в живых, так что можете успокоиться. — Что, и его устранили? — не сдержал яда Шарапов. — Чушь какая. Не надо делать из меня чудовище. — Чудовище вы из себя сами сделали, — подсказал Шарапов. — По-хорошему, надо бы вас посадить для острастки. Да жаль, что из-за возраста вы вряд ли сможете извлечь для себя урок. Он встал и в последний раз взглянул на неё. — А вот Иванову я, пожалуй, отпущу. Никакой вины за ней нет: про мышьяк она ничего не знает, в пособничестве не замешана. И учтите, что относиться к ней вам следует с должным пиететом и трепетом, потому как случись что — я хорошо запомнил ваш адрес. Так что, до новых встреч. — Прощай, Володя, — Амалия смешала красиво разложенные карты в одну кучу и посмотрела на него мутными голубыми глазами. — Я больше не доставлю тебе хлопот. Шарапов машинально кивнул, не вполне уловив смысл её слов, и поспешил убраться из проклятого дома.***
Ноги понесли его куда-то. Спустя час или полтора он обнаружил себя в общественном туалете Ярославского вокзала перед зеркалом с трещиной в уголке, с мокрым от пота лицом и какими-то бешеными глазами стискивающего казённый умывальник, — и не узнал себя в отражении. Секундой позже он рассмеялся. Шарапов так привык к своему отражению в форме при погонах, гладко выбритому и подтянутому, что одетый по гражданке, в кепчонке набекрень и с щетиной на физиономии самому себе казался преступным элементом. Прям хоть щас на стенд «их разыскивает милиция». — Ну и рожа у тебя, Шарапов, — пробормотал он и плеснул в лицо водой. Потом он стоял на перроне, привалившись к столбу, ждал «собаку», лузгал семечки, плевался ими себе прямо под ноги, не замечая урну, да поглядывал из-под козырька на честну́ю публику. Молодые девушки старательно обходили его стороной, а он нагло пялился им вслед, прицокивая языком. Один бдительный пенсионер даже сделал ему выговор и пригрозил милицией. Шарапов пожелал ему не хворать и нехотя поплёлся вдоль платформы под припекающим солнцем. Было бы у него настроение получше и времени побольше, можно было и милицию подождать да посмотреть, как потом они будут перед ним извиняться. Но было немного жаль тратить единственный выходной на всякие глупости, да и Жеглова хотелось увидеть, как шпиону границу перейти. Он ехал к нему хмурый, с тяжёлыми мыслями, но чем дальше гнала «собака», тем легче становилось на сердце. Сейчас они всё обсудят, и у него будет готовое решение, как дальше поступить с Загорянской. Из электрички Володя вылезал уже в приподнятом расположении духа и с какой-никакой улыбкой на лице. Но едва он подошёл к любимому дому, улыбка исчезла. Навстречу шёл Жеглов, да не просто так шёл, а с женщиной под руку. У дамы в руках был милый букетик полевых цветов и корзинка, накрытая полотенчиком, а у Жеглова в руке длинная палка и на ногах сапоги: ну точно по грибы ходили. Оба тихо переговаривались и во весь рот улыбались. Володя насупился и двинулся навстречу. Жеглов никогда не интересовался женщинами, но харизмой обладал такой, что любая растекалась перед ним как кисель на жаре, теплой лужицей. Шура, их бывшая соседка, была, например, давно и безответно влюблена в него. Любая из задержанных или подозреваемых после десяти минут с ним наедине рассказывали про всё без утайки. Да что уж говорить, даже Манька Облигация сохла по красавцу Жеглову, хотя могла цеплять подобных мужиков гроздьями каждый вечер. Шарапов знал: Жеглов от него ни к какой женщине никогда не уйдёт (да и к мужчине — маловероятно), однако въедливый червь ревности уже вцепился в его сердце и принялся потихоньку глодать. — Здрасьте вам, — он встал ровно посередине дороги, преграждая им путь. Жеглов увидел его издалека, но до последнего делал вид, что не замечает, и теперь деланно удивлённо посмотрел на него, обращаясь при этом к своей спутнице: — Ой, Любочка, повезло тебе познакомиться с Володей Шараповым. Да ты не смотри, что он одет как поцык вокзальный: перед тобой самый настоящий муровец, гроза уголовников и подчинённых. Володя, это наша новая соседка, Любовь Алексеевна. Шарапов неоднозначно запыхтел себе под нос, люто желая врезать своей половине, и с натянутой улыбкой протянул руку женщине: — Очень рад. Володя. Рука у дамы была пухлая и белая, совсем не привыкшая к физическому труду. Да и вся она была округлая, мягкая и румяная, ну точно колобок на дорогу выкатился. Симпатичное улыбчивое лицо по линии русых волос обрамляла черная лента кружева, что наводило на мысль о недавнем вдовстве. Шарапов постеснялся расспрашивать, да и не хотелось ему общаться с этой новой соседкой. Увести бы от неё Жеглова, да подальше… — Любовь Алексеевна, — взял быка за рога Володя. — Вы нас извините, но у меня срочное дело к вашему спутнику. — А может на пирожки, к чаю? — с надеждой спросила она, явно не желая расставаться с Жегловым, которого всё ещё держала под руку. — Я с яйцом и зеленью сделала, Глеб Георгич как раз такие любит. Шарапов убийственно посмотрел на Жеглова, который изо всех сил старался не смеяться. Она уже и про любимые пирожки знает?! У, холера! — Извините, — Володя буквально силой отлепил их друг от друга. — Дело особой государственной важности! Пирожки подождут. Он потащил Жеглова в сторону леса, и, едва они скрылись за поворотом, затолкал своего любимого в куст черёмухи и крепко-накрепко запечатал ему рот поцелуем. Жеглов не возражал и только похрюкивал от смеха. — Смешно ему! — шепотом возмутился Володя, выбираясь обратно на улицу. — Что это за цирк с конями? — Ох, и ревнивый же ты, Шарапов, — довольно отозвался Жеглов, утирая губы. — Ну, соседка она. Полгода как овдовела. Муж был профессор какой-то, жили не тужили в шикарной хате в Москве, в четырех комнатах. А как он помер, квартиру она государству отдала, и сама сюда. Дочь есть, но по её рассказам — оторви и выбрось. Навроде Ивановой твоей. Да и Люба ничего руками делать не умеет, короче, тяжело ей тут будет огородничать. Жалко мне её стало, дай, думаю, подсоблю. По грибы вон сходили… Ну, а ты чего такой странный? — Я тебе щас кое-что расскажу, а там уж решай, странный я или нет. Короче… И Шарапов вывалил на него всё, начиная с тех самых пор, как уехал от Жеглова в крайний раз. Он говорил на эмоциях, размахивая руками, а Жеглов подозрительно молча слушал, даже не пытаясь по обыкновению вставить свои пять копеек. — Я бы прям посадил её, честное слово! — горячо заканчивал Володя. — Прав ты был, врала она про всё. Ей эти липовые кражи были нужны, чтобы заставить следователей рыться в чужом грязном белье, что, в свою очередь, портило жизнь и репутацию её жертв. Она их добивала нашими руками… Тут Шарапов запнулся, уловив краем глаза, что Жеглов усмехается. — И это я ещё странный? Ты чего там улыбаешься, Глеб? Неужели я что-то смешное рассказал? Тот помолчал, прикидывая что-то в уме. Они как раз ушли с опушки поглубже в лес, и тропинка стала сужаться, так что они теперь шли гуськом друг за другом. Жеглов протопал вперёд ещё метров десять, пока не сказал вдруг что-то такое, отчего у Шарапова волосы дыбом встали: — Кирпич и Левченко. Володя вообще не думал, что можно этих людей ставить рядом, в одно предложение. И что Жеглов когда-нибудь заговорит о них — особенно о втором — таким спокойным тоном. — Что? — переспросил Шарапов не своим голосом. — При чём здесь?.. Жеглов остановился, повернулся к нему. Внимательно посмотрел в глаза. Володя поёжился под его буравящим взглядом. Нет, Жеглов не мог знать про Левченко. Никогда он ему ничего не говорил, и не скажет. А догадаться было просто невозможно. Шарапов сглотнул и повторил вопрос: — При чём тут они? — Изменился ты, Володя. Как сильно ты изменился, — Глеб неожиданно провел рукой по его щеке, точь в точь как тогда, вызволив из лап Горбатого. — Раньше ты людей любил. Жалел их. Кричал на меня, требуя отпустить Груздева. За кошелёк этот проклятый чуть не порвал. Плакал над бывшим товарищем, вором и убийцей. А теперь… Он помолчал, разглядывая Шарапова, до которого начало потихоньку доходить. — Кого бы ты теперь отпустил, Володя? Кирпича или Левченко? Или сделал бы тоже, что и я, но своими руками? Шарапов внутренне содрогнулся и убрал со своего лица его руку. Жеглов опять был до ужаса прав, и хотелось бежать от этой правды, как сохатый сквозь чащу, ломая ветки, руки и ноги. — Никого, — едва слышно прохрипел он. — Закон суров, но он закон. — Закон это не просто слово, Володя, — вздохнул Жеглов, привлекая его, деревянного, в свои объятия. — Закон — это живая сила, в ней есть не только буква, но и дух. Раньше ты много доверялся интуиции, эмоциям, — ты следовал духу закона. Ты был просто честным. К прокурору с твоей честностью было не пойти, но зато совесть была чиста — и честь офицера. Сейчас ты рубишь головы строго по параграфам уголовного кодекса. Ты хорошо выучил эту науку. Но ты стал забывать о том, что все мы люди. Мы грешные, мы ошибаемся. Шарапов, абсолютно невиновных людей не бывает — это даже Амалия понимает. И не отрицает ничего, вот что мне в ней нравится. Да, она отомстила своим обидчикам. И, возможно, увлеклась, перекинув свою месть на следующее поколение. Но и сказать, что она загубила невинных — нельзя. Сажать её не за что. Да и кто с ней будет валандаться, в её сто лет. Плюнь да разотри, Володь. — Почему тогда так тошно от её правды? — спросил Шарапов, отстраняясь. — Ну как — почему? Потому что мы с тобой уже никому ничего ни гугу. — Жеглов нахмурился. — Роскошь это — правду-матку рубить. Не каждому под силу. — Ты мне говори, — Володя потянул его к себе. — Мне-то можно. Жеглов усмехнулся криво и вместо слов поцеловал его, колючего, небритого. — Не о чем тут говорить, и думать тоже. — Ну, Глеб… — Что — ну? Дохну я тут от скуки, а что поделаешь? — его рука начала подрагивать. Шарапов слазил в карман за папиросами, прикурил одну, подумал, и прикурил вторую. Вложил её Жеглову в губы. — Одну. Только одну! Понял? Глеб уже нетерпеливо затягивался, кивая. — Ты должен пойти в участковые, — сказал Шарапов. — Как ты мне сейчас сказал, что не бывает невиновных и плюнь да разотри? Да, мы с тобой сами под статьёй ходим. Но, поверь мне, есть люди почти святые в плане половых пристрастий — и такие сволочи. У тебя не должно быть никаких зазрений совести. — Не должно быть, а есть, — отрезал Жеглов и повернул назад. Всю дорогу до дома они молчали: Шарапов изредка вздыхал, Жеглов хмурился. Под стать их настроению над головой утробно пророкотало и подул ветер. Теперь уж точно шарахнет, подумал Володя, и действительно, краем глаза он уловил вспышку; с неба полетели жирные капли дождя. Не прошло и пяти секунд, как вдруг — ТРЕСЬ! Так громко и совсем рядом! — Закрывай форточки! — скомандовал Жеглов и первый забежал в дом. А Володя встал у самого крыльца, где скоро обещало вырасти скромное болото, и смотрел вверх, в небо цвета асфальта, подставляя лицо теплому майскому ливню. Пусть смоет с него все тревоги и заботы, всю заскорузлую чёрствость… И как он только стал таким твердолобым? Эх, с кем поведёшься… Он зашёл в дом совсем мокрый и улыбающийся до ушей. Жеглов смерил его взглядом и осведомился: — Ну, теперь тебе весело стало? Володя молча закрыл дверь на засов, бросил на пол мокрую рубашку и двинулся на него с многообещающим выражением лица.***
Минут тридцать-сорок спустя, усталые и довольные они лежали в объятиях друг друга и курили в потолок, забив на свежее правило одной сигареты для Жеглова. На животе у Шарапова покоилась круглая стеклянная пепельница, качаясь вверх-вниз под размеренными вздохами. Глеб осторожно притушил окурок и обвел рукой вокруг пепельницы, по впалому животу с редкой порослью волос. — Ну, ты теперь наездился ко мне, следующий месяц тебя можно и не ждать наверно? — Ага, и дать тебе вволю наиграться с новой соседкой? — фыркнул Володя, отставляя пепельницу и поворачиваясь к Глебу лицом. — Да брось, она для меня как Шура, — серьёзно сказал Глеб. — А она об этом знает? — усмехнулся Володя. — Смотри, возьмёт тебя в оборот — ещё в Москву от неё сбежишь. — М, на твой скрипучий раскладной диван… — Жеглов притянул его к себе, вжимаясь всем телом, чтобы Шарапову сразу стало ясно, как сладки воспоминания о проведенных на том диване ночах. Володя сделал лицо, будто ничего не замечает, хотя сам уже начал твердеть. — Баба-то в соку, — продолжал он про соседку. — Да и комплекция что надо, вся округлая. — Я не понял, — Жеглов навис над ним, по-свойски расталкивая его ноги коленом. — У тебя сейчас на меня встал — или на неё? — Иди в участковые, Глеб, — сказал невпопад Володя, под его жгучим взглядом теряя берега. — Я к тебе буду каждый день ездить. — Это шантаж, — заметил Жеглов, с ленцой пристраиваясь. — И каждый день я наверно не смогу. Ты меня сейчас укатаешь, а мне ещё картошку окучивать. — Давай сначала меня, — попросил Володя, прикусывая губу. Жеглов с тихим рычанием опустился и прикусил ему плечо. — Черт с тобой, Шарапов. Уговорил. А сейчас — заткнись, пожалуйста!