ты в постели с прекрасной девушкой строишь церковь; «ты будешь нефом, а я колокольней.»
ㅤ ㅤ Шпиль коронован золотым ореолом. Это золото соскальзывает вниз по кровле и лижет красный кирпич, и проникает в негу через цветные витражи; а там темно, влажно и белые лица иступлено слушают заповедь — «говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Кенни вспоминает сестру: её кожа и волосы впитали Бога и ладан. Святость в её теле, думается ему, в её манере держать вилку и петь. Когда всё кончается, он выводит мать и сестру на сухую улицу, и они начинают разговаривать: ㅤ — Я слушала тебя. Ангельский голос. Ты радуешь им отца. Пой чаще, Кушель. — Слышит ли меня он? — Слышит. В аду слышно лучше, чем тебе думается. Пой. Кушель пела, пока они шли домой, а Кенни снова о ней думал: «Если в аду слышно пение, то и визги твои слышны тоже?». Грязи в ней не меньше, чем святости. И в нём тоже. ㅤ ㅤ«святилищем, негой твоего горла»
ㅤ ㅤ Отец пиздил его, её, пил, болел сифилисом и умер. Гнойные струпья на его шее — след греха, сказала мать, но если грех мечен, то почему шея и грудь Кушель всё еще девственно чисты? Раздевая её, он ощупывает её и убеждается, что она здорова. Когда он наклоняется, чтобы поцеловать её, её кровать испускает вздох и пыль, и в голубой комнате становится сложно дышать. Кушель сопротивляется: — Тише, она не спит. Уйди от меня. Кенни садится перед ней и слушает, как мать ворочается за стеной. Кислый запах мочи тянется и оскверняет святость чужой спальни и грёзы о встрече с Богом. Настоящий грех — мать. — Я её ненавижу, — хнычет Кушель. — Я тоже, — Кенни запускает руки под её камизу. У неё маленькая мягкая грудь и розовые соски. — Мы можем уйти. — Тогда она умрёт, а мне её жалко. — Какая ты добрячка. Он вошёл в неё, не дождавшись, когда старуха ляжет в кровать, и отец их услышал. И мать тоже. ㅤ ㅤ«давай притворимся, что наша кровь — вино, и кожа — хлеб»
ㅤ Мать кричит и извивается в мокрой постели. Озноб и бред мучают её. Кушель сидит у её кровати и поит её сиропом, но она плюётся в неё. «Шлюха!», — вот, что она говорит о ней. Как с её языка слетает такая мерзость, если она верит в Бога? Кенни наблюдает за ней; а ореол от шпиля оседает ему на темечко и коронует его. Он выходит из её вонючей комнаты в зал и смотрит — золото заполняет комнату, как семя — желанную женщину. Наверное, сестра беременна, но как долго? Она всегда избавляется от его детей, чтобы мать не узнала; и идёт петь в церковный хор, чтобы не грешить. Своим голосом и горлом она выпрашивает прощение у Бога и у брата. Поёт, сосёт. ㅤ ㅤтвоё тело всегда священнее,
ㅤ — Кенни, где ты? — Здесь, — он вошёл в коридор. Уже смеркалось, и сумерки раскрасили округу. — Я тут, Кушель, иди ко мне. Кушель сбежала по лестнице. Руки её дрожат, лицо — белее стен в их доме. Когда он ловит её, она глубоко вдыхает и успокаивается, и золото остаётся у неё под кожей. Вспотела, бедняжка. — Я задушила её, — сказала, наконец, она, когда он отнял руки. — Подушкой. Наверное, она ещё жива? — Что? — Если нет, то мне похуй. — Кушель, ты убила её? Погоди! — он попытался поймать её, но она соскользнула на пол. — Мне нужно замолить это. Святость в ней есть. Есть её святость. Святость. Святость в избавлении от греха, а мать — грех. Грех, грех, грех. Бог не станет наказывать их за самосуд, им ведь виднее, кто грешен, но на всякий случай нужно помолиться. ㅤ ㅤ ㅤкогда кто-то внутри.