Ученик

Речная вода, такая тёплая и освежающая днём, с заходом солнца начинает вытягивать тепло и уже не приносит облегчение. Ступни, подставленные медленному течению, быстро немеют. По телу проходит неприятный озноб. Притупившаяся за день боль отзывается неумолимым напоминанием о прошлой ночи при каждом зябком содрогании, охватывающем моё тело. Опершись ладонями о нагревшийся за день камень, я приподнимаюсь и сажусь выше, чтобы не касаться ногами воды. Ранняя осень ещё не успела выстудить сумерки, а мне совершенно не хочется возвращаться в школу. Сегодня впервые за несколько месяцев мне позволили отдохнуть. Но это не проявление доброты управляющего. Не более чем разумное решение после случившегося. — Какая неприятность, — сказал он утром, складывая свои пухлые белые ручки поверх раздувшегося пивного живота. — Но главное, что все остались довольны. Все — это директор, он сам и кузнец, который в последнее время стал наведываться чаще. Моего мнения не спрашивали. Со вспаханного за рекой поля доносится крик двух коростелей. Я закрываю глаза и попытаюсь представить, что я дома. Передо мной — пруд, за прудом — жидкая роща, просматриваемая насквозь в солнечный день. Весь прошедший день я проработал в поле, скашивая тяжёлые от зёрен пшеничные колосья, и именно поэтому у меня болят плечи и живот. Если подождать немного, я услышу басовитый окрик отца: — Тим! Пора домой. Мать мясо потушила. А следом топот детских ножек, и почувствую две пары рук, обхватывающих за шею. — Тим! Тим! Мы видели жабу! А я трогала козлёнка! А я его кормила! И я! Нет я! Две белокурые разбойницы. Мы не думали, что мать в своём преклонном возрасте сможет выносить и родить двойню. Тяжело ей далась эта новая жизнь. После их рождения мать не могла больше работать. Всё домашнее хозяйство пришлось подхватывать двум младшим братьям, которым рано ещё было выходить в поле, а всю тяжёлую работу мы с отцом делили на двоих. Представлять дом мне тоже приятно. Там всегда тепло и пахнет свежим хлебом. После ужина я бы вытянулся на своей узкой кровати и стал ждать, когда в окно полетит камушек. Потом ещё один. До тех пор, пока я не выгляну, не выберусь в ночь из тихого, тёмного, спящего дома. Чтобы торопливо и неловко тыкаться губами в его тронутую первым пушком щёку, перебарывать дрожь в коленях и следовать за ним к сеновалу… Я заставляю себя раскрыть глаза и увидеть реку, колышущиеся колосья на другом её берегу. И осознать, что я далеко от родных мест, а с тех глупых счастливых летних ночей прошло уже много лет. Мне сложно справиться с дыханием и успокоить ноющее сердце. Я не позволяю себе часто вспоминать его, графского сына. Это слишком мучительно. Детская дружба, выросшая в юношескую влюблённость. Не знаю, чего я ждал, когда принимал на веру опрометчивые обещания, сказанные шёпотом между поцелуями. — Ты не успеешь по мне соскучиться! Я буду приезжать каждые два-три месяца. И не приехал ни разу за три года. И не написал. Хотя кому бы он мог написать? Я не умел тогда читать. Ведь именно затем меня и отдали в школу, верно? Из-за холма слышатся удары молотка о металлическую пластину. Звон предупреждает об окончании личного времени, которое ученики должны тратить на самостоятельное выполнение заданий, и приглашает на ужин. Несмотря на обещанный выходной, внутри всё сжимается и каменеет. Как приученный к одинаковым командам пёс, я знаю, что лично для меня означает этот звон. К горлу подступает тошнота. Но даже если бы не она, я не смог бы протолкнуть в себя ни кусочка пищи. После вчерашнего даже глоток воды сопровождается раздирающей болью. Проходит ещё немного времени, и я заставляю себя подняться. Получается неуклюже. Моя тень, отбрасываемая в свете луны, напоминает дёрганую изломанную куклу. И мне почти смешно — именно так я себя ощущаю последние месяцы. Добровольное возвращение в школу кажется мужественным подвигом. Год назад отец собрал все свои накопления, честно заработанные за десятилетия работы на землях графа, и вручил мне кожаный мешочек с несколькими десятками серебряных монет. Он казался несоизмеримо маленьким по сравнению с титаническим трудом, который вложил отец, чтобы заработать эти монеты. Возможно, денег было бы больше, но неурожайные годы, четверо маленьких детей, ослабевшая жена — жизненные обстоятельства не считаются с желаниями и планами. Я долгое время служил ему единственной опорой, поскольку братья практически вдвое меня младше, а сёстры совсем крошки. Но именно поэтому он так хотел, чтобы я поехал учиться. — Граф, дай ему Бог здоровья, обо всём договорился, — напутствовал меня отец, сжимая плечо потрескавшейся от тяжёлого труда ладонью. — Тебя примут в школу, хоть тебе уже и восемнадцать скоро. Глядишь, в люди выбьешься, братьям поможешь на ноги встать. Я уже мало что смогу им дать. Сёстры плакали так отчаянно, словно соревновались в громкости. Мать махала платком с крыльца, сидя на скамье, куда отец донёс её на руках. Выйти к дороге она уже не могла. Братья смотрели на меня со смесью надежды и зависти. И молчали. По прибытии в школу оказалось, что накопленные за всю жизнь серебряники моего отца — не более чем взнос и покрытие расходов на первые месяцы. Я ещё не разобрал узел с вещами, а уже захлебнулся в путаных расчётах и баснословных озвученных суммах, которые я должен был заплатить, чтобы действительно отучиться. Или если не заплатить, то отработать. — Что ты умеешь? — управляющий смотрел на меня с удивительно искренним сочувствием. А я умел всё, что может уметь человек, выросший на ферме. Я помогал вести хозяйство столько, сколько себя помню. Мы договорились, что я отработаю год на домашнем хозяйстве безвозмездно, после чего приступлю к обучению. Прошло уже больше года. И последние несколько месяцев я занимался не только хозяйством. Оказалось, что из-за затянувшейся войны цены на продукты и одежду начали расти, моё содержание выходит школе дороже, чем предполагалось, и едва ли мои услуги смогут покрыть стоимость обучения даже через год. Если только… Трава, иссушенная долгим летом, устало шуршит у меня под ногами, когда я поднимаюсь на холм и плетусь к постройке, в которой располагаются наши спальни. По жестокой прихоти управляющего я живу вместе с другими учениками, хотя практически все занятия они посещают без меня. Появляться в классе я начал совсем недавно, и то — пару раз в неделю на занятиях по прописям и арифметике. Должно быть, я кажусь им тупым деревенским стариком. Самому младшему из учеников всего десять, а он уже и пишет, и читает. А я… Я знаю, какие закорючки означают именно ту цену за картошку на рынке, по которой я должен покупать пять мешков каждую неделю. И как называются улицы, обозначенные чёрной краской на торцах домов. Один раз я попробовал написать письмо, но ничего не вышло. Свет в окнах ещё горит, когда я начинаю подниматься на второй этаж. По коридору направо, вторая дверь слева — вот моё пристанище. Моё и ещё пятерых мальчишек, чей распорядок дня так отличен от моего. Но ещё на лестнице меня останавливает управляющий. — Нет-нет, дорогой мой, — он берёт меня под локоть и направляет обратно на улицу. — Сегодня у тебя особый гость. Мне становится дурно. Ноги подкашиваются, и я спотыкаюсь, едва не перелетая через порог, но управляющий держит меня крепко. — Но как же, — мой голос звучит хрипло, и говорить получается с трудом. — Вчера… — То было вчера. А это — сегодня. Он идёт быстро, увлекая за собой в сторону склада, часть которого разделили на комнаты для особых гостей. — Я не смогу… Может, вы отправите кого-то ещё? Управляющий резко останавливается, встряхивает меня за локоть, чтобы я встал прямо, и с сомнением оглядывает. — Отправил бы, — он хмуро оглядывает меня с ног до головы и цокает языком, явно разочарованный моим товарным видом. — Но хотят видеть именно тебя. Хочется умолять. Или бросить всё, бежать на своих двоих до самого дома столько дней, сколько потребуется, а потом упасть перед отцом на колени и каяться, что я не смог, у меня не получилось. Но перед глазами встаёт лицо матери, прощальный взгляд братьев, и я с трудом выдавливаю ещё один вопрос: — Это кузнец? Похоже, управляющий услышал в моём голосе панику, поскольку его тёплая нежная ладонь касается моей щеки. — Нет, конечно нет. Он не придёт раньше, чем через неделю. У него большой заказ на подковы. И я начинаю улыбаться, боясь сорваться на истерический смех. Неделя. У меня есть неделя, прежде чем это животное вернётся, чтобы вновь удовлетворять свои фантазии за мой счёт, а управляющий говорит об этом, как о благе, которое должно меня успокоить. Я недоумеваю, как этот человек, чья задача заботиться о вверенных ему подопечных, вообще спит по ночам? Но он не догадывается о моих мыслях. Только видит мою улыбку и начинается улыбаться в ответ, удовлетворённый моей реакцией. — Вот и хорошо. Ступай. Скоро он придёт. На складе обустроено четыре комнаты. Стены между ними строили из кирпича и проложили прессованной соломой. Чтобы пропускать меньше звуков. Когда я зажигаю фитиль в масляной лампе и иду в «свою» комнату, одна из дверей приоткрывается, и я встречаю настороженный взгляд. Не только мне приходится отрабатывать обучение. Но я почти рад, что мне уже не четырнадцать. «Моя» комната не изменилась с прошлого вечера. Запах крови выветрился, однако на деревянном полу осталось бурое пятно. В дальнем углу лежит бутылка из-под вина. Я так и не смог к ней прикоснуться, чтобы выбросить. Именно её использовал вчера кузнец в порыве научить меня заглатывать глубже. Он обучал до тех пор, пока я не начал задыхаться и плеваться кровью, что только вдохновило его на новые эксперименты. Предположение, что смазанное кровью горло будет более податливым, оказалось ошибочным. Когда меня почти стошнило его перепачканным кровью членом, он схватил меня за волосы, отшвырнул к стене, несколько раз пнул босой ногой в живот, после чего поставил на колени, заломил руки почти до вывиха и отымел с такой силой, что я оказался на грани потери сознания. Кричать я не мог. Наверное, не смогу и сегодня ночью, если особый гость окажется с фантазией. Я раздвигаю дешёвую самодельную ширму, сколоченную из досок и мешковины, чтобы создать жалкий заслон между кроватью и дверью. Он даст мне минуту морально приготовиться, когда я услышу шаги. Но мысли упорно возвращаются к кузнецу. Кажется, я не верю управляющему и жду, что сейчас услышу именно его. Из всех предложенных мальчиков он долгое время выбирает только меня. Говорит, ему нравится, что я такой худой, но жилистый и сильный. Что я могу всерьёз сопротивляться, вырываться, приходится прикладывать много сил, чтобы управиться, и его это заводит. Что мои чёрные волосы вьются, как у девки. А на теле волос практически нет. Тоже как у девки. Губы пухлые, так и хочется разбить. И просунуть между ними что-нибудь. Большой палец руки или ноги. Член. Горлышко от бутылки. Во рту металлический привкус, хотя кровь не идёт. Вытаскиваю из-под кровати бурдюк с водой и медленно выливаю содержимое в рот, чтобы влага стекала по языку в горло и не приходилось глотать. Стараюсь смотреть перед собой, но несколько раз не выдерживаю и снова кидаю взгляд на бурое пятно. Моя кровь, моя боль. Но словно всё случилось в дурном сне, не всерьёз. Дверь в «мою» комнату распахивается резко — и так же резко закрывается. Я замираю, как кролик в присутствии хищника. Что-то с грохотом падает на пол. Половицы скрипят под тяжёлыми шагами. Уже по этому скрипу я могу догадаться, что новый гость большой и тяжёлый, и это очень плохо для моего нынешнего состояния. Ещё пара шагов, и я вижу его грубые, затянутые дорожной пылью военные сапоги. В них заправлены плотные брюки, обхватывающие крепкие крупные икры и бёдра. Выше — подол камзола, перетянутого на талии толстым кожаным ремнем, на котором в ножнах висит одноручный меч. Кулак, сжимающий рукоять, достаточно большой. Он плотно сжат, до натянутой побелевшей кожи суставов. Предчувствуя беду, я хочу поднять взгляд выше и заглянуть гостю в лицо, чтобы проверить, не злится ли он. А если злится, то я должен успеть отскочить прежде, чем он начнёт меня бить. Но в тишине раздаётся поражённое: — Тим? И мне больше не хочется смотреть ему в лицо. Мне хочется умереть на месте, раствориться, не существовать. Но его пальцы, взяв за подбородок, тянут вверх. Я всегда казался себе дворнягой рядом с ним, особенно в детстве. Непослушные чёрные волосы, вьющиеся на концах и торчащие на затылке, тощие длинные ноги и руки. Со временем физический труд сделал меня крепче, сильнее, но рядом с ним я так и остался похож на недокормленного безродного пса. Прошедшие годы изменили его. Кажется, он стал ещё выше и шире в плечах. Настоящий гнедой скакун — каштановые волосы с медным отливом и чёрные брови вразлёт. Солдатская стрижка с выбритыми боками от висков и тугим хвостом на затылке очень ему идёт. Она подчёркивает скулы и строгую линию челюсти, затемнённую отросшей щетиной. А вот от пронзительного поражённого взгляда ясных синих глаз мне становится больно дышать. — Я искал тебя. Не могу кивнуть. Не могу произнести ни звука. — Твой отец сказал, что ты уехал учиться год назад. Очевидное предположение разливается страхом в груди. Ульрих знал, в каком городе, в какой школе. Он мог прийти днём. — Зачем ты здесь? — получается хрипло, во рту сухо. — Ты заплатил вперёд? Он вздрагивает, и пальцы отпускают мой подбородок. Я могу снова опустить взгляд на его пыльные с дороги сапоги. — Я не поверил. Хотел убедиться. — Убедился? Ульрих некоторое время молчит, после чего я слышу осторожное: — Почему ты делаешь это? — За учёбу надо платить, — я пожимаю плечами так, будто мои слова действительно оправдывают ситуацию. — Мой отец и так отдал все сбережения, чтобы меня приняли. Дальше я сам. — Ты сам, — даже не по голосу, по самому ощущению от его присутствия я начинаю чувствовать закипающий в нём гнев. — И давно ты сам? — С тех пор, как объявили о победе у западной границы, — произнести вслух «четыре месяца» я не могу, уклоняюсь от точных дат в глупой попытке смягчить приговор. Вдруг Ульрих посчитает, что новости до нашей глухомани доходят с большой задержкой. Но уловка не имеет успеха. Я слышу, как он выдыхает сквозь зубы и бросает с откровенной злостью: — И долго тебе ещё отрабатывать? — Я не знаю. Управляющий показывал расчёты, но я путаюсь в них, а он объясняет так быстро, пишет много цифр, я… — Тим, ты мог уйти в любой момент. — И не оправдать все возложенные на меня ожидания? Отец последнее отдал… — Он бы отдал оставшееся, если бы узнал! — от сквозящего в голосе презрения мне хочется сжаться, раствориться, не существовать. — Он хотел, чтобы я выучился. — И чему же ты ещё не выучился, а? Стыд раздирает, разрывает душу, доходит до невообразимой глубины, из которой наружу поднимается подпитанный разочарованием протест. — А тебе какое дело? С чего ты решил, что имеешь право заявиться вот так и учить меня жизни? — я вскакиваю на ноги и уже не прячу взгляд, смотрю открыто и прямо в его злые и какие-то больные синие глаза. Слова вырываются хрипом из саднящего горла, слетают плевками, губы непослушно кривятся. — Что ты вообще знаешь о жизни без шёлковой подушки под задницей? Ты уехал в столицу, и я не слышал о тебе четыре года. Четыре, Ульрих! «Я буду приезжать к тебе, я люблю те…» Он пресекает мои кривляния звонкой пощёчиной. Мне больно, но я знаю, что она совсем слабая — я даже не покачнулся, а ведь он мог вырубить меня одним ударом. Вновь смотрю на него и не могу ничего прочитать в его выражении лица. Отвращение? Боль? Ненависть? Всё вместе? Медленно, будто во сне, он вытаскивает меч из ножен. Я удивляюсь собственной неожиданной радости. Умереть от руки любимого человека — не худшая смерть. Но Ульрих разворачивается и медленно выходит из комнаты. Так тихо, что я не слышу ни скрипа половиц, ни самих шагов. Догадка о его намерениях пронзает меня с опозданием, и я кидаюсь следом. Он не доходит до большого дома. Он даже не покидает здание склада. Я нахожу его стоящим на пороге с опущенным мечом и поднятым к небу лицом. Ночь лунная, ясная и очень тёплая. Его глаза закрыты, а губы шевелятся в беззвучном монологе. Не так я представлял нашу с ним встречу после разлуки. Совершенно не так. Ульрих не реагирует на моё присутствие, даже когда я подхожу совсем близко. Мне хочется прикоснуться к нему, но руки ощущаются измазанными в грязи. И не только руки. — Скажи, если ты что-то хочешь от меня. Или я пойду. Управляющий утром вернёт тебе деньги. — Мы уходим, — очень чётко и спокойно произносит Ульрих. — Сегодня. Сейчас. От его слов мне хочется улыбаться, но выходит лишь судорога. — Я не могу. Ульрих поворачивает ко мне лицо, мраморное и неподвижное в холодном лунном свете. Он не задаёт вопрос, но я знаю, что должен ему ответить. — Управляющий говорит, что, если я уйду, меня объявят в розыск как должника и вора. Обязательно поймают, публично высекут и вернут сюда же. Отрабатывать. Куда мне идти? — Туда, — Ульрих указывает мечом на дорогу до города. — Со мной. — Ты меня не слышал? — я всё же касаюсь его руки, кладу ладонь пониже локтя, призывая опустить меч. Его мышцы очень напряжены. — Если мы уйдём вместе, он и тебе может создать неприятности. — Меня переводят в личный отряд Короля, — в его словах нет гордости или хвастовства, только усталость. — Пусть попробует. То, что я послушно следую его указаниям, как это было почти всегда с момента нашего знакомства, я понял уже на пороге жилого дома. Дверь отворилась без скрипа, но управляющий меня, похоже, ждал. — Как всё прошло? — Мы ещё… не… закончили… Управляющий привычным жестом сложил ладони на животе, а я судорожно пытался придумать объяснение своему преждевременному возвращению. — Он хочет, чтобы я надел платье, — кажется, моя ложь его удовлетворяет, поскольку управляющий довольно посмеивается и даже гладит меня по щеке. В спальне тихо. Четверо мальчишек глубоко спят, соседняя с моей кровать тоже пуста, но я стараюсь об этом не думать. В изножье стоит сундук. Я вытаскиваю из него застиранное и блёклое платье, сминаю комом. Многим гостям нравится тискать меня под мягкими слоями этой дешёвой ткани или трахать, задрав юбки. Да почти всем, кроме кузнеца. Сдвигаю на дне сундука одну из дощечек, под ней — приподнимаю половую доску и вытаскиваю три серебряные монеты. Настоящее состояние, переданное отцом за последние полгода. Мне больно даже думать, на какие лишения он пошёл, чтобы отправить мне эти деньги. Больше я ничего не беру. Мне нечего брать. Когда я возвращаюсь, Ульрих даже не разворачивает платье, он кидает «тряпки» на кровать. — Позже купим всё, что понадобится. Уходим. И выводит меня через приоткрытые ворота, расположенные в той части склада, которая выходит ближе к дороге. До города, рядом с которым расположена школа, мы доходим довольно быстро, но Ульрих оставляет меня поодаль от городской стены, чтобы никто не увидел. Возвращается он на лошади и с большой сумкой за плечами. Усаживает в седло перед собой, прижимает теснее к груди, чтобы мы поместились. Ехать верхом больно, каждый скачок отзывается болью между ног. Лошадь идёт рысью. От спины по всему телу разливается жар. Это как прислониться с мороза к натопленной печи. Хочется отодвинуться, но его рука держит так крепко, что я едва могу дышать. Я понимаю, что мне страшно. Но я боюсь не того, что может ждать нас впереди, а что с рассветом первое впечатление от встречи пройдёт и он поймёт, что ошибся, передумал. И мне останется только вернуться. Слёзы сперва обжигают, а потом холодят кожу на щеках. Они беззвучны и несут освобождение от тисков, сковавших сердце. Но постепенно усталость берёт своё, и неслышные рыдания сотрясают моё тело. — Тебе холодно? — каждое слово ударяется его дыханием о моё ухо, шею. — Потерпи, к рассвету мы доберёмся до трактира. Ты сможешь согреться и поспать. От заботы в его голосе мне хочется закричать. С первыми лучами солнца мы останавливаемся у белёного домика. Сонный чумазый мальчишка лет десяти уводит лошадь в конюшню. Мы долго стучим, прежде чем дверь открывает припухший от сна и возлияний детина. Ульрих просит комнату, завтрак и горячую воду, чтобы помыться, и останавливает малейшее недовольство блеском серебряной монеты. Судя по широкой улыбке трактирщика, нам теперь очень рады. Кровать в комнате всего одна, зато большая. Я успеваю задремать на её краю, пока трактирщик таскает воду, чтобы наполнить бочку. У него на это уходит довольно много времени. Меня будит Ульрих. Говорит, чтобы я шёл первым, потому что он ужасно грязный с дороги. Одуревший от короткого сна, я даже не спорю. Раздеваюсь, забираюсь в бочку, но вода едва тёплая, и она быстро приводит меня в чувство. Перегородок нет, и я с тревогой оглядываюсь на Ульриха. Он повёрнут ко мне спиной, роется в своей сумке. Быстро намыливаюсь, ополаскиваюсь и выбираюсь из бочки. У ног успевает натечь здоровенная лужа, прежде чем я обтираюсь и заворачиваюсь в тонкую, посеревшую от времени простыню. Она неприятно липнет к влажному телу, холодит и сковывает движения. Заметив это, Ульрих молча протягивает мне свою рубаху. Та доходит мне до середины бедра. Пока он моется, нам приносят еду: свежесваренную пшённую кашу с тыквой, холодное мясо и бутылку кислого молодого вина. Снизу доносятся голоса — похоже, не только трактирщик уже на ногах. Мне удаётся съесть немного каши, перетирая её языком и зубами в однородную пасту. Но глотать было всё равно больно. Ульрих ест медленно, глядя в тарелку, глубоко погружённый в свои мысли. Его ладони стали шире и грубее, чем я помнил. На обнажённых руках появилось много шрамов, некоторые выглядели совсем свежими. От юношеской припухлости графского сына не осталось и следа. Черты лица заострились, застыли строгими острыми углами и линиями. Он всего на год меня старше, а выглядит так, словно опередил на десяток. Хотя я бы не хотел увидеть сейчас себя в зеркале. Несколько глотков вина делают меня хмельным и смелым. — Что дальше? Ульрих медленно понимает на меня долгий взгляд и переводит его на кровать. Мои щёки вспыхивают. — Мы ляжем спать, — развеивает он моё замешательство, но вино мешает мне заткнуться. — А потом? Он хмыкает, протягивает руку к моему лицу и убирает прядь волос за ухо. Берёт за подбородок и заставляет повернуться правой стороной. — Откуда это? Я смотрю прямо и говорю легко. Вино окрылило мой язык и притупило чувство стыда. — Управляющий говорил, что девкой был бы краше, но и так для городского мужика сгодится, — я улыбаюсь собственной глупости и замечаю недоумение во взгляде Ульриха. — Я думал, что если порежу себе лицо, то стану совсем непривлекательным. Но это оказалось так больно, а потом порез загноился, и вот… Вот. Теперь от виска до подбородка у меня бугристый красный рубец. Я всё же смеюсь. — Оказалось, что это было совершенно напрасно. С мешком на голове тоже многим нравится! Мой смех срывается на всхлип. Ульрих убирает от меня руку, и я торопливо делаю глоток вина. А он с нечитаемым выражением наблюдает за мной, тяжело выдыхает и закрывает лицо ладонями. Так и сидит некоторое время, упираясь локтями в стол. — Прости, — я кладу руку на его плечо, с удовольствием отмечая, какая она твёрдая и горячая. — Я не должен был это говорить. — Говорить? — он отнимает ладони от лица. Его глаза покраснели и блестят. — Ты не должен был делать это с собой! Мне нечего ответить, поэтому я пожимаю плечами и встаю из-за стола, ложусь в кровать и закрываю глаза. Почти сразу Ульрих следует за мной, ложится рядом. — Мы едем домой. Его тон не предполагает каких-либо возражений. Я молча соглашаюсь. Сил спорить не осталось. — Нам надо спросить разрешение твоего отца. Я резко сажусь. — Нам? Разрешение? — Ты поедешь со мной в столицу. Там тоже есть школы. И наёмные учителя. И… — Ты это сейчас придумал? Те долгие пару минут, что Ульрих тянет с ответом, моё сердце стремится проломить грудную клетку. — Почти сразу, как отец отправил меня в столицу, началось вторжение у западной границы. И через два месяца нас отправили туда в качестве подкрепления. Думали, мы окажем содействие регулярной армии, быстро разберёмся с вопросом и вернёмся обратно, — Ульрих кладёт ладонь мне на поясницу и поглаживает большим пальцем через ткань своей рубашки. — Но мы застряли там почти на три года. А я даже не мог тебе написать. Кто бы читал тебе мои письма? А выводить слова, не вкладывая в них никакого смысла, я был не готов. Не знаю, ждёт ли он моего ответа, но я молча наблюдаю, как он тоже садится, придвигается ближе. Так близко, что его дыхание касается моего лица. — Когда сидишь в тёмной палатке, изрезанный, голодный, уставший, с мокрыми промёрзшими ногами, очень хорошо понимаешь, чего на самом деле хочешь и чего боишься больше всего. Я боялся не смерти, а что больше никогда тебя не увижу. Не смогу рассказать тебе, о какой жизни я для нас мечтал. Ещё тогда я решил, что заберу тебя, увезу с собой, как только вернусь в столицу. Я бы приехал на несколько месяцев раньше, но новое назначение, перевод в королевский отряд — это отняло много времени. Несколько месяцев. Те самые несколько месяцев. Ульрих прижимается губами к моему плечу и шепчет: «Прости». А я как будто проваливаюсь в безвременье. Тишина, пустота — в чувствах и мыслях. — Почему? — слышу я свой голос издалека. — Что бы ты ни думал, я ни разу не сказал тебе неправду. Ни в чём. И я бы действительно приезжал… Я не даю ему договорить. Мне кажется, что ещё пара слов — и я стану хрупким, как стекло, и один малейший удар, одно разочарование разобьёт меня на такие мелкие осколки, что останется лишь пыль. Это страшное ощущение. Не говорил неправды? И всё ещё любит? Даже после всего, что он увидел и узнал? Кинувшись вперёд, я ударяюсь о его губы своими. Мне больно. Ему наверняка тоже, но я не позволяю себе отстраниться, целую его с обречённостью смертника, перебираюсь и сажусь к нему на колени, кладу ладони на грудь. И пытаюсь уловить малейшую фальшь, напряжение, отторжение, которое бы выдало его с головой. Но их нет. Я чувствую только быстро колотящееся сердце под раскрытой ладонью, его большие горячие руки, оглаживающие мою спину и бёдра с такой чувственной нежностью, что я забываюсь. Слышится стон, но я не понимаю, кто из нас его издаёт. Мне уже не страшно, но очень жарко и всё ещё больно в горле и сзади. Но я возбуждён и чувствую его возбуждение своим животом. Ульрих не требует большего, не торопится, задирая мою рубашку и обхватывая одной ладонью нас обоих. Он наслаждается размеренным ритмом и удерживает меня за бедро на месте, чтобы я не торопился, не сбивал. И лишь когда я дёргаюсь в блаженной вспышке и чувствую пульсацию его освобождения радом со своим, он опрокидывает меня на спину и начинает целовать — жадно, агрессивно, больно, но постепенно успокаиваясь и расслабляясь. Мы лежим некоторое время, прислушиваясь к нашему дыханию. Он тяжёлый, но мне невообразимо хорошо. Я уже и забыл, как это бывает. И чувство покоя, защищённости — тоже забыл. — Мы не сможем проваляться здесь до полудня, — бормочет Ульрих мне в шею. — Мне надо быть в столице через неделю, а нам ещё домой ехать. Он стягивает с меня свою же рубашку, вытирает ею наши животы и отбрасывает в сторону, к лежащей на полу влажной простыне. Накрывает нас одеялом и прижимает меня спиной к своей груди. Почти сразу его дыхание становится медленным и глубоким. Я соскальзываю следом в тёплую дрёму, наполненную его запахом, его вкусом, и не могу выделить ни единой эмоции. Я счастлив? Мне хорошо? Кажется, я не чувствую вообще ничего. Но почему-то на подушку катятся слёзы, и я не могу перестать улыбаться.