Asche zu Asche

Лаэн остановилась лишь на мгновение там, где темная неровная граница леса переходила в залитый солнечным светом луг. Оттуда, с небольшого пригорка, открывался вид едва ли не на всю деревню. Невзрачные избы, грубые сараи и амбары, узкие дороги между жавшимися к друг другу постройками, вытоптанные тропки, покрытые растрескавшейся от летнего жара засохшей грязью. Дикий суровый край, постоянный, будто живущий своей примитивной полуживотной жизнью вне времени. За шесть минувших лет не изменилось на первый взгляд ничего. И Лаэн на несколько ун показалось, что сейчас она увидит светлую макушку Литы, обожавшей собирать пред полем, засеянным пшеницей, синие — цвета глаз их матери, который унаследовали они обе, — васильки и луговые гвоздики, светло-сиреневые, с зубчатыми лепестками. Лита с улыбкой называла их упавшими звездочками и безуспешно пыталась вплетать нежные цветы в свои тонкие косички. Но потом взгляд сместился к окраине деревни, где мрачные ветви вековых деревьев особенно алчно тянулись к людским жилищам. Там когда-то стоял её дом. Ныне же не осталось ничего. Только влажным мхом заросли обожженные огнем обломки да трава неровно, будто боязливо, затягивала плеши, выгрызенные некогда пожаром. Лаэн почувствовала, как высокие травы качнулись из-за ветра, щекотно скользнули по щиколоткам. Порыв принес едва уловимый запах свежего хлеба и медово-сладкий аромат ветреницы. Лаэн помнила, как Лита пыталась соорудить венок из этих белых цветов, но жестковатые стебельки сплетались с трудом. К тому же приторное благоухание привлекало ос и пчел, которые пугали её. Помнила и то, как после — в новой страшной жизни — сама неловкими, некогда смятыми чужими ногами пальцами перебирала лепестки. Безотчетно сжимала их, надламывая тонкие былки так же, как взбешенные соседи ломали её руки. На память остался неправильный виток маленького шрама на правом предплечье, где осколок кости прорезал кожу. У Лаэн было шесть лет в глухом лесу, куда не забредают даже самые неудачливые из заблудившихся. Много времени для понимания, осознания, но не прощения. Сначала была скорбь. Немыслимая всеобъемлющая тяжесть потери, пробивавшаяся сквозь блеклые остатки боли в избитом теле. Тоска, заставлявшая ночами всхлипывать в прижатую ко рту ладонь. Отчаянно хотелось скользнуть макушкой под крепкую мозолистую руку отца, прижаться щекой к веснушчатой материнской щеке, обнять сестер, осторожно взять на руки маленького, смешно попискивающего, как новорожденный щенок, брата. Из боли и страха выкристаллизовалась ярость, что заставляла “искру” вспыхивать особенно ярко, ластиться голодной пламенной пастью к пальцам, медленно, но упорно овладевающим искусством плетений. Глупые жители деревни, погрязшие в мгле суеверий, забрали у неё всё и всех. Было просто обвинить во всех несчастьях и наречь выродком из Бездны нескладную беззащитную девчонку. Сорвать на ней злость: за дождливые дни, погубившие урожай, за оголодавший скот, разродившийся мертвым приплодом, за перепившего сивухи Мейрака, умудрившегося захлебнуться, упав лицом в неглубокую лужу. Лаэн всегда была странной, непонятной, выделяющейся. Хватило незначительного повода — увиденного язычка пламени, непокорно взметнувшегося вдоль её руки и задавленного нервно сомкнувшейся ладонью, — чтобы озлобленная полосой невзгод толпа обратилась в безумных палачей. Лаэн поражало насколько просто, легко, в один миг они разрушили всё. Обратили в пепел и прах её дом, семью. Бессильный гнев, опалявший Лаэн, со временем переплавился в закаленную решимость — острую необходимость в возмездии. Её старая спокойная жизнь закончилась смертью, новая должна с нее же начаться. Она перешагнула через условную границу между безопасным лесом и открытым лугом. Двинулась решительно вперед, на ходу выписывая самые разрушительные из знакомых ей плетений. Пламя рыжей хищной лисицей вырвалось на свободу, прыгнуло на мгновенно вспыхнувшую соломенную крышу, переметнулось на соседнюю. Пожар охватил всю деревню. Люди — знакомые лица, одинаково искаженные паническим ужасом, — выскакивали из изб, метались бестолково в разрастающемся огненном вихре, подходившем со всех сторон. Крики мужчин, бессвязные обращения к Мелоту да крепкая брань, женские визги, переходящие в безнадежные громогласные рыдания, и детский плач сплетались в единую какофонию звуков, давившую на виски. Несколько мужчин заметили Лаэн. Изумленно выдохнули — кажется, назвали её проклятой нечистью, — и, потоптавшись на месте, бросились в её сторону, вооружившись тем, что попалось под руку. Легко быть бесстрашным, когда враг — тринадцатилетняя перепуганная девчонка. Сложнее, когда жертва выросла и обрела силу. Голова того противника, который оказался к ней ближе всего, взорвалась, разлетелась на костные обломки и кровавые клочки. Остальные с криками попятились назад, не в силах разорвать зрительный контракт, будто имели дело с опасным зверем. Лаэн вспомнила, как мать с диким взглядом отступала от сотрясающейся под ударами двери, глухим шепотом приказала ей и Лите бежать через окно и спрятаться в лесу, после чего застыла, словно живой щит, у колыбели надрывно кричавшего брата. Им пришлось убить её, иначе она не сдвинулась бы с места. Уже выскальзывая через окно наружу, Лаэн успела увидеть мельком перевернутую колыбель, разметавшиеся пеленки. И самое ужасное: маленькую младенческую головку — к ней было так приятно приникать лицом, вдыхая молочный нежный запах, — в расползающейся красной лужице. Сейчас в нападавших не было того упорства, садистской удали. Они пытались убежать, но Лаэн настигла их раньше. Какая-то женщина с красным от слез лицом бросилась ей под ноги, упала на колени и боязливо протянула в умоляющем жесте ладони, но так и не коснулась ни кожи её, ни юбки. Иера, узнала её Лаэн. Та, что громче всех голосила о ведьме, наславшей на их деревню голод и беды. Та, что бежала, не отставая от мужчин, чтобы настигнуть сбежавших Лаэн и Литу. Иера сбивчиво просила пощады, милосердия. Лаэн тоже когда-то захлебывалась плачем, когда её с сестрой настигли, загнали, как добычу на охоте. Упрашивала из последних сил даже не за себя. За Литу. Она знала, что надежды нет — они убили даже безвинного младенца, — но не могла не попытаться. Маленькая исцарапанная рука сестры крупно дрожала в её ладони, и Лаэн цеплялась за неё до последнего. Однако их всё равно растащили. Лаэн едва видела за чужими спинами заметавшийся силуэт сестры, но хорошо расслышала её крик, перешедший в агональный хрип. Запомнила, как судорожно засучили её ноги по примятой траве в последние уны перед смертью, слетел с окровавленной ступни грубый башмак. Потом была боль: кости Лаэн легко крошились под ударами озверевших крестьян. Ей в качестве проявления милосердия не даровали даже быструю смерть. Испугались, что она, как всякое порождение Бездны, вернется после смерти. И она вернулась, забыв о снисхождении. Пламя объяло одежду Иеры, спалило мгновенно волосы и жадно впилось в плоть. Лаэн продвигалась вперед, разила всех, кто пытался бежать, скрыться среди подходившей к краям деревни молодой поросли. Без излишних мучений, быстро и точно, но не из жалости, просто не желала, чтобы спастись удалось хоть кому-нибудь. Многие не успевали даже осознать, за что расплачиваются своими жизнями. Лаэн было почти жаль, что перед смертью им не дано было понять: это последствия их же жестокости. Голоса обрывались, затихали бесполезные мольбы и молитвы. Лишь треск пожара да рев пламени звучали по-прежнему яростно. Обгоревшие избы рушились, в темнеющее небо взмывали столпы ярких искр. К ночи от деревни осталось жарко тлеющее пепелище с уродливо вздымавшимися остовами догоравших бревен. Пахло не хлебом или полевыми цветами, но кровью, жженной плотью. Лаэн безуспешно попыталась вытереть испачканные пеплом руки о грязную юбку, однако лишь растерла грязно-серый с бурыми вкраплениями след. Она не гордилась совершенным, но и не жалела об этом. Лаэн в последний раз взглянула на то, что осталось, и, не оборачиваясь, пошла вперед. Смерть следовала за ней. Всегда на шаг позади.