Чашка

Попытка возвращения к тому, что было, хотя бы в сознании. Попытка через детей понять и вернуться. Попытка вернуться к тому, что было оплотом старости всех предыдущих поколений, еще тех, что не были городскими. Воспоминания о матери, бывшей так близко к природе и ее жизненному источнику, о любимой бабке, что так ругала ветреную дочь, босиком уходившую гулять в поля после работы, возвращавшуюся с песней, соком ягод на губах, в веночке из летних цветов и таком же цветастом платье. Как она сама, будучи внучкой, старалась быть строгой и к себе, и к матери, по бабкиной наставке, как юность пробивалась через навязанную взрослость, как пробивается травка через треснувший асфальт. Вот она, в платье, на велосипеде, с подружкой, звонко смеется и мчится навстречу садящемуся солнцу, по петляющей меж лугов тропинке, мимо бледных бабочек-капустниц, мимо железной дороги и местных старух с авоськами и узелками. Жизнь будто была понятнее, хотя в чем ее был замысел тогда, она не могла вспомнить. Теперь ее одолевали страхи, а раньше она ничего не боялась: ни битых коленок, ни тетки Нади с соседней улицы, что гоняла молодежь чисто из вредности, ни простыть под дождем. В юности был лишь первобытный страх грома, да страх разбить чашку из бабкиного сервиза. Вот он стоит, этот сервиз, нетронутый, целехонький. После бабкиных похорон из него так ни разу не пили, поставили в сервант, да так и оставили, будто для красоты. Со временем к нему добавились и другие сервизы, уже специально купленные, точно в компанию бабкиному, из них тоже никто не пил. Внуки, приходя, любуются на них сквозь стекло, как через витрину. Ушел страх разбить чашку, страх грома остался. Как и ворох сожалений, явных и потаенных. Сколько историй могла бы рассказать она, будь ей внимательный слушатель! Столько лет жизни, столько приключений, столько людей, от которых в памяти лишь имена из записной книжки и остались: ни лиц, ни голоса - лишь имена и цифры. Кто-то из них уже умер, кто-то по больницам, да по родственникам, кто-то просто забыл, а кого-то она забыла. Звонит часто только друг с работы, за которого чуть не вышла замуж когда-то, прежде чем встретила благоверного. Тот давно уж как ушел, о нем уже помнила только, что человек был хороший, да по фотографии лицо вспоминала. Уходить вслед за ним не хотелось. В один год потеряла и мать, и мужа, которые разве что в шутку созванивались - не умер ли еще другой, а затем ушли, один за другим, будто за руки. Свободная от забот о больных она выдохнула. А затем почувствовала себя одиноко. В чем искать утешения? В работе, где всегда есть столько коллег и внимания. Во внуках, ненадолго ставших отрадой и любопытствующими слушателями. Но дети вырастают, а годы берут свое, забирая работу и отправляя на заслуженную пенсию. Воспоминания все реже и реже посещают ее память, а взявшаяся откуда-то тоска растет все гуще и гуще. Надежда самое дурное и самое характерное качество человека. На что может быть надежда в дряхлой старости, когда силы давно оставили, а память скуднеет с каждым днем? Неверие незаметно подобравшейся немощи будоражит сознание, обижает, питает тоску. Она плачет над своим бессилием, над утраченной молодостью и былой красотой и проворностью. Кто оно - это обрюзгшее, усталое тело? И где она? Ей остается питать юность, разводя фиалки на подоконнике, да ожидая очередного визита внуков, такого редкого в последнее время. Она не хочет их упрекать, но упрекает, как когда-то упрекала мать ее бабка. Родившись, она ступила в круг жизни, став матерью - она круг продолжила. Теперь, став бабкой сама, она ступила на финишную дугу: освободить дорогу следующим, присоединиться к предыдущим. Иногда она даже желала для себя смерти, но затем так пугалась самой мысли, что не могла спать ночами, а поутру, просыпаясь разбитой, по старой привычке поминала господа, и что он ее наказал за страшные пожелания. Из занятий осталась только прогулка до поликлиники или магазина поблизости, да зазывание внуков к себе. Как-то раз они пришли. Достала три чашки из бабкиного сервиза, разлила всем чаю. Скоро внуки одну чашку разбили. Почему-то это не вызвало никаких прежних чувств, даже когда она заметила когда-то свой страх в их глазах. Она лишь помогла собрать осколки, а затем, кряхтя, разогнувшись, принесла из серванта еще одну чашку, и чаепитие продолжилось.